На Большом Каретном

Нынешний киллер не стал бы подобный огород городить. Изучив характер, повадки и привычки, а также хобби Юрия Толчева, большого любителя весенней охоты, он бы просто отследил его на том же озере и завалил из охотничьего ружья, разрядив пару стволов одновременно.

Несчастный случай на охоте, какие случаются едва ли не каждую весну. И поди-ка разберись, кто из охотников сделал этот «случайный» выстрел.

Сопоставляя происшедшее на Большом Каретном с реалиями криминального мира, он вдруг подумал, что, может быть, и прав ухватистый следователь прокуратуры, выдвинув озвученную версию как рабочую. Ведь тот же Толчев – живой человек, со своими прибамбасами, которые, возможно, он тщательно скрывал от друзей и своих коллег по работе, тем более довольно импульсивный, и... Впрочем, дальше этого проклятого «и» даже думать не хотелось, а в голове вдруг навязчивым повтором зазвучали строчки Высоцкого: «Где меня сегодня нет? На Большом Каретном...»

Глава третья

Мария Толчева, в девичестве Дзюба, оказалась далеко не безродной, как могло показаться на первый взгляд. В чем следователь межрайонной прокуратуры Виктор Самедов смог убедиться буквально на следующее утро, едва переступив порог своего кабинета. Словно дожидаясь этого момента, на его рабочем столе брякнул телефон, и он был вызван к своему шефу. Самедов не мог не догадываться, с чего бы это вдруг довольно вальяжный Мыров затребовал его в этот ранний час, и чутье не подвело Самедова.

В кресле, у журнального столика, сидел крупный шатен лет пятидесяти, и по тому, какими глазами он посмотрел на появившегося в дверях следователя, Самедов догадался, что это и есть отец Марии Толчевой, который днем раньше был извещен о гибели дочери. Да и тот легкий южнорусский загар, который покрывал его лицо, говорил о том, что этот человек, в отличие от загнанных москвичей, цвет лица которых напоминал раннюю бледную поганку, смог уже и солнышком апрельским насладиться, и на том же весеннем перелете уток покайфовать.

– Знакомьтесь, – представил своего раннего гостя Мыров. – Павел Богданович Дзюба. Отец Марии Толчевой.

На крупных скулах Дзюбы качнулись вздувшиеся желваки.

– Прошу вас, Сергей Николаевич, не упоминайте при мне эту фамилию. – На его горле дрогнул кадык, и он добавил угрюмо: – Мы... мы постараемся вообще вычеркнуть эту фамилию из нашей памяти.

– Да, конечно. Конечно! – засуетился Мыров. – Такая беда и... Я понимаю вас. Понимаю.

Самедов уловил над журнальным столиком терпкий коньячный запах и невольно подумал, что его шеф и несчастный отец убитой уже помянули Толчеву. Впрочем, не исключалось и то, что этому крупному и, как показалось Самедову, волевому мужику стало вдруг плохо, и Мыров, не признававший никаких лекарств, достал из сейфа бутылку коньяка, и уже одно это говорило о многом.

Самедов более внимательно присмотрелся к отцу убитой, мысленно гадая, что лично для него, Виктора Самедова, может значить этот вызов к шефу. Вариантов было несколько, однако он предпочел произнести дежурную фразу:

– Примите мои самые искренние соболезнования. И поверьте, все, что касается следствия...

Самедов замолчал и, словно ожидая поддержки со стороны своего шефа, покосился в его сторону. Однако тот даже внимания не обратил на «крик души» молодого следователя. И, казалось, даже был раздосадован его излишней ретивостью. И вновь он не ошибся в своих ощущениях. Мыров негромко откашлялся, будто у него в горле запершило, и так же негромко, но с повелительными нотками в голосе произнес:

– Теперь что касается следствия. Эта драма на Большом Каретном... я имею в виду убийство и самоубийство Толчева... Короче говоря, отец Марии человек публичный и довольно-таки известный, причем не только в самом Ставрополе, но и в крае, и поэтому его семья не желает, чтобы по Ставрополью поползли грязные сплетни и слухи относительно Марии и ее личной жизни в Москве.

Мыров замолчал и уперся тяжелым, угрюмым взглядом в лицо следователя.

– Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю? Необходимо отсечь всю излишнюю информацию от этих писарчуков из бульварной прессы и... и вообще.

Самедов все прекрасно понимал и поэтому не мог однозначно согласиться со своим шефом. Покосился на сидевшего в кресле отца убитой, который в этот момент был похож на каменное изваяние, перевел взгляд на Мырова:

– Сергей Николаевич, я-то понимаю, не дурак. И могу вас уверить, что с моей стороны никакой утечки информации в прессу не будет, но ведь кроме прокуратуры...

– Ты хочешь сказать, МУР?

– Да.

Лицо Мырова помрачнело.

– Вот поэтому я и вызвал тебя к себе. Павел Богданович и руководство прокуратуры...

В этот момент в кресле наконец-то ожило каменное изваяние и кабинет Мырова наполнился глубоким грудным басом:

– Вы позволите, я поговорю с молодым человеком? – Он обращался явно к Мырову, а под «молодым человеком» подразумевал тридцатилетнего Самедова.

– Да, конечно. О чем вопрос!

Отец убитой перевел тяжелый взгляд на следователя и все тем же грудным басом произнес:

– Вы позволите, если я буду вас называть просто Виктор?

– Естественно.

– Так вот, Виктор. Я лично и моя семья, мы бы не хотели, чтобы кто-то злословил и чесал праздные языки по поводу нашей семейной трагедии. – Он слегка повысил голос, и казалось, что его красивый грудной бас уже заполнил весь кабинет. – Если начнется длительное и занудное следствие, то это все будет довольно трудно утаить от нашей ставропольской прессы, которая уже навострила уши относительно случившегося. И поэтому...

Он замолчал и вопросительно покосился на Мырова.

Самедов заметил, как тот согласно кивнул, и снова кабинет наполнился грудным басом:

– Так вот, Виктор, у меня к тебе личная просьба. Необходимо как можно быстрее закруглить, то есть закрыть, это дело и поставить на нем точку. Без копания в грязном белье и в личной жизни моей дочери.

В кабинете Мырова зависла мхатовская пауза, которую нарушил все тот же бас:

– Надеюсь, вы понимаете меня, Виктор?

– Я-то понимаю, но... – И Самедов повернулся лицом к Мырову, как бы испрашивая его совета.

– А ты пораскинь мозгами, – посоветовал ему Мыров. – И через час жду тебя у себя.

– Слушаюсь.

Самедов шагнул к двери, но тут же остановился, и его взгляд скользнул по сидящему в кресле сильному и, видимо, очень волевому человеку, который, похоже, искренне переживал свое горе, не позволяя ему выплескиваться наружу.

– Еще раз... примите мои искренние соболезнования и... и самое искреннее сочувствие.

В ответ – молчаливый кивок и наполненные болью глаза убитого горем человека.

Задача, поставленная Мыровым и отцом погибшей – без копания в грязном белье и личной жизни Марии Толчевой поставить точку в уголовном деле, – была не такой уж простой, как могло показаться дилетанту, и Самедов мудро решил сначала выслушать конкретные указания своего шефа и только после этого... Как говорится, утро вечера мудренее. Оттого и «мозгами раскидывать» не стал, как посоветовал ему Мыров.

Утро вечера мудренее.

На столе брякнул телефон, и в трубке послышался жесткий, как окрик вологодского конвоя, голос секретарши:

– Ждет!

По привычке одернув пиджак и застегнувшись на все пуговицы – Мыров не любил расхлябанности в своих подчиненных, – Самедов прошел в «предбанник», в котором хозяйничала властная, как генеральный прокурор России, Вера Степановна, и, прежде чем переступить порог кабинета своего шефа, спросил негромко:

– Ушел? Я имею в виду гостя.

Вера Степановна, она же Верочка, только плечиками повела на это, и ругнувшийся про себя Самедов открыл дверь. Вздохнул облегченно. Ему менее всего хотелось бы вновь встречаться с этим жестким человеком, однако отца Марии Толчевой в кабинете уже не было, и только над журнальным столиком все еще витал терпкий запах дорогого коньяка. Сам же Мыров разговаривал с кем-то по телефону, и, пока он не опустил трубку на рычажки, Самедов стоял у двери, плотно прикрыв ее за собой.

– Чего стоишь как бедный родственник?

Садись, – кивнул Мыров на свободный стул и тут же произнес властно: – Надеюсь, тебе все понятно?