Оценить:
 Рейтинг: 0

Век Георгия Арбатова. Воспоминания

Год написания книги
2024
Теги
1 2 3 4 >>
На страницу:
1 из 4
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Век Георгия Арбатова. Воспоминания
Георгий Аркадьевич Арбатов

Книга подготовлена к 100-летнему юбилею академика Георгия Аркадьевича Арбатова – известного ученого-американиста и политического деятеля, выдающегося российского эксперта в области международных отношений. Без Г.А. Арбатова невозможно представить себе советско-американскую разрядку 1970-х годов, потепление международного климата и новое политическое мышление 1980-х, становление новых отношений между Россией и США в 1990-е годы. Без него не было бы окончания холодной войны и благотворного изменения мировой политики. В книге представлены воспоминания самого Г.А. Арбатова и его современников. Издание содержит и фотографии – наглядные свидетельства событий, непосредственным участником которых он был.

Век Георгия Арбатова. Воспоминания

Предисловие

Дорогие читатели!

В Ваших руках книга «Век Георгия Арбатова», выход которой был приурочен к 100-летнему юбилею академика Георгия Аркадьевича Арбатова – известного ученого-американиста и  политического деятеля, выдающегося российского эксперта в  области международных отношений. В ней представлены воспоминания самого Г.А. Арбатова и его современников. Издание содержит и фотографии – наглядные свидетельства событий, непосредственным участником которых был Г.А. Арбатов.

Г.А. Арбатов родился 19 мая 1923 г. в г. Херсоне. В 18-летнем возрасте пошел на фронт, был участником Великой Отечественной войны. Принимал участие в Параде на Красной площади 7 ноября 1941 г. После войны закончил Московский государственный институт международных отношений МИД СССР, затем аспирантуру, в 1958 г. защитил кандидатскую диссертацию, а в 1964 г. – докторскую.

Г.А. Арбатов работал журналистом-международником в  журналах «Вопросы философии», «Новое время», консультантом в журнале «Коммунист», обозревателем журнала «Проблемы мира и социализма». В начале 1960-х гг. в течение нескольких лет был сотрудником ИМЭМО АН СССР, затем в  качестве консультанта был привлечен к работе в аппарате ЦК КПСС.

В 1967 г. Г.А. Арбатов стал основателем и первым директором Института США (позднее переименован в Институт США и Канады АН СССР, ИСКАН). Становление и развитие Института было делом всей его жизни. Оно в значительной мере сформировало его и как личность, и как ученого с мировым именем.

В 1970 г. Г.А. Арбатов был избран членом-корреспондентом, а в 1974 г. – академиком АН СССР. Он превратил ИСКРАН в крупнейший научный центр, осуществляющий комплексные исследования политических, военных, экономических и социальных проблем США и Канады. Под руководством Арбатова и при его непосредственном участии в  стране были созданы отечественные школы американистики и канадоведения, подготовлено 36  кандидатов и 14 докторов наук.

Г.А. Арбатов принимал активное участие во всех саммитах между двумя сверхдержавами СССР и США, досконально знал все детали политического, дипломатического и  военного противостояния между ними. Он был лично знаком с шестью президентами США (от Л. Джонсона до Дж. Буша-ст.), а также с другими мировыми лидерами.

Георгий Аркадьевич – это целая эпоха в истории Института. Он был не только мужественным и смелым человеком. Он являлся одним из самых образованных людей своего времени, выдающимся мыслителем, пионером новых и неизведанных путей в политике. Обладая стратегическим мышлением, он видел дальше многих своих современников.

Своими знаниями и авторитетом Арбатов оказывал воздействие почти на все события эпохи холодной войны в области международных отношений и безопасности. Он консультировал лидеров своего государства, готовил тексты их выступлений на международных форумах и встречах на  высшем уровне, оказывал влияние на формулирование и выработку многих внешнеполитических решений.

Без Арбатова невозможно представить себе советско-американскую разрядку 1970-х гг., потепление международного климата и новое политическое мышление 1980-х, становление новых отношений между Россией и США в  1990-е  гг. Без Арбатова не было бы окончания холодной войны и  благотворного изменения мировой политики. Он был не просто активным участником всех позитивных перемен, произошедших на  планете за последние полвека. Зачастую он был их инициатором – тем человеком, который предлагал мировым лидерам новые подходы к обеспечению безопасности и сохранению мира и деятельно их отстаивал.

Академик Г.А. Арбатов был активным участником международного Пагуошского движения ученых, выступающих за мир, разоружение и международную безопасность, за предотвращение мировой термоядерной войны и научное сотрудничество. Он принимал деятельное участие и  в  Дартмутских встречах, на которых в самые непростые времена отношений между СССР и  США осуществлялись регулярные встречи и  обмен мнениями видных представителей советской и американской общественности, посвященные вопросам войны и мира, отношениям между двумя странами.

После себя Г.А. Арбатов оставил не только Институт США и Канады Российской академии наук (ИСКРАН), который в  новых обстоятельствах продолжает развивать начатое им дело, но и богатое научное наследие. Он – автор сотен статей, индивидуальных и коллективных монографий, опубликованных на 10 языках стран мира.

После ухода с поста директора Института в 1995 г. академик Г.А. Арбатов продолжил активную деятельность: был почетным директором ИСКРАНа, советником Российской академии наук, членом Российской ассоциации международных исследований. В рамках Научного совета по комплексному изучению проблем США, председателем которого являлся, руководил совместными научными проектами отечественных ученых с учеными США, Германии и других стран. Был инициатором и организатором ежегодных российско-американских встреч по проблемам развития двусторонних отношений, обеспечения международной безопасности и путей разрешения международных конфликтов.

Г.А. Арбатов награжден государственными наградами: Орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, двумя орденами Ленина, Орденом Октябрьской Революции, Орденом Отечественной войны I степени, Орденом Красной Звезды, двумя орденами Трудового Красного Знамени, Орденом «Знак Почета». За участие в освобождении города Черкассы в годы Великой Отечественной войны Г.А.  Арбатову было присвоено звание Почетный гражданин города Черкассы.

В 2022 г. Институту США и Канады РАН было присвоено имя его основателя – академика Г.А. Арбатова.

Часть 1

Воспоминания Г.А. Арбатова

Из книги «Человек системы. Наблюдения и размышления очевидца ее распада»[1 - Арбатов Г.А. Человек системы. Москва: Вагриус, 2002. Составители посчитали возможным не давать ссылки на страницы оригинального издания. – Примеч. ред.]

Почему я взялся за перо

Вместо предисловия

Себя мое поколение хорошо, можно сказать, внятно помнит начиная с тридцатых. Помнит и многократно воспетую героику созидания тех лет – о ней я и мои сверстники знали как по газетам, книгам, фильмам, речам политиков, так и – не  в  последнюю очередь – от очевидцев, в том числе родных и их друзей. Помнит и все, что сделало тридцатые годы одним из самых мрачных десятилетий в долгой истории нашей многострадальной страны: раскулачивание и голод, начало ликвидации самого многочисленного класса страны – крестьянства. И конечно – массовые репрессии, которые так или иначе коснулись десятков миллионов. Это тоже мои ровесники видели, прочувствовали и  никогда не  забудут. Могу судить по  себе – для меня репрессии не были чем-то далеким и абстрактным. Они буквально выкосили родителей моих друзей, так же как друзей моих родителей, коснулись родственников, а затем и  моего отца. Хотя ему по тем временам невероятно повезло: он отсидел, будучи обвиненным по печально знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса в «контрреволюционном саботаже», «только» год и был освобожден из тюрьмы, как значилось в выписке из постановления трибунала, «за отсутствием состава преступления», что, впрочем, до самой смерти Сталина не избавило его, а  в  какой-то мере и  меня от многократных проявлений политического недоверия, даже политической дискриминации.

[…] Прекрасный писатель Чингиз Айтматов поведал (а  может быть, и сочинил) легенду о манкуртах – людях, которым с младенчества туго затягивали лоскутами сыромятной кожи черепа, обрекая тем самым на недоразвитость мозга, чтобы превратить в безропотных, послушных рабов. Одно из самых опасных проявлений сталинщины как раз и состояло в упорных, последовательных, длившихся десятилетиями попытках духовно оскопить людей, при помощи безжалостных репрессий и тотальной пропаганды сделать их бездумными винтиками тоталитарной государственной машины.

Этот замысел осуществить в полной мере не удалось – иначе просто не состоялись бы ни XX съезд, ни перестройка. Но многого, очень многого Сталин, его окружение добиться смогли. И это тяжко сказалось на всех сферах духовного творчества, духовной жизни: на культуре и искусстве, на общественных, а в какой-то мере и естественных науках. И в целом – на общественном сознании.

Если нужны были тому еще какие-то символические свидетельства, то их дала сама смерть «великого вождя». Когда общество – во всяком случае, его большинство – поначалу оцепенело в глубоком вселенском горе, в совершенно иррациональном страхе перед будущим. И даже некоторые из его совестливых, думающих представителей публично (и,  я уверен, искренне) провозглашали, что главной задачей отныне становится достойно воспеть почившего вождя, в  дополнение к уже существующим тысячам памятников соорудить какой-то невообразимый, невиданный памятник на многие века в умах и душах людей. Символом этого массового помешательства (не  буду отрицать – тогда мне оно таким не представлялось, я переживал и горевал, как, за редкими исключениями, все вокруг) стали дни «прощания с вождем» – настоящая кровавая тризна, когда в Москве обезумевшей толпой, рвущейся к Дому Союзов, где лежало выставленное для прощания тело «вождя», были насмерть затоптаны многие сотни, если не тысячи людей.

Но еще тягостнее символов было реальное положение в  духовной жизни общества. Самыми серьезными последствиями для общественного сознания стали его оскудение, опасный подрыв интеллектуального потенциала общества, с особой очевидностью выразившийся в упадке общественно-политической мысли. Печальный парадокс: как раз когда Российская революция провозгласила высокие цели построения блаженствующего, свободного общества, сделав еще более острой потребность в  передовой творческой мысли, способной высветить неизведанные пути вперед, она была ценой невероятных жестокостей втиснута в прокрустово ложе сталинского догматизма. За это пришлось – и до сих пор приходится – платить дорогой ценой.

Моя семья, моя юность и моя война

[…] Отец – я это ощущал тогда, думаю так и теперь, – несмотря на отсутствие хорошего, сколь-нибудь основательного образования, был человеком больших знаний, необычного ума и завидной одаренности. Помню с детства, как, к моему удивлению, он за несколько месяцев изучил немецкий и так же быстро французский языки (мы в 1935 году четыре месяца жили в Париже), читал по-английски, занимался переводами переписки Энгельса и, что я оценил уже позже, став студентом, а затем издательским редактором и  журналистом, хорошо разбирался в политике и экономике. Ко мне он тоже относился с доверием, гордился и тем, что я участвовал в войне, и моими первыми газетными и журнальными статьями.

Но при всем этом было много тем, на которые отец категорически отказывался со мной говорить. К их числу относились, конечно, Сталин, а также внутрипартийная борьба двадцатых – тридцатых годов, массовые репрессии, коллективизация. О ком-то конкретно из своих репрессированных знакомых или друзей он мог сказать, что уверен в его невиновности. Или рассказать, что кто-то оказался доносчиком, предал своего друга. Но никаких обобщений! И никаких (кроме чисто бытовых) подробностей о собственном аресте. А тем более – ничего о «вождях». Почему?

Я не раз размышлял потом о причинах такой осторожности отца. Когда я был мальчишкой, это было понятной осмотрительностью, чтобы я не сболтнул никому из друзей, а от них не  пошло бы дальше. Ну а когда я уже стал взрослым, пришел с  войны, и он мне мог верить и верил как самому себе?

Я задал этот вопрос отцу уже после смерти Сталина и ареста Берии (как раз с обсуждения этого события начался новый, к сожалению, очень короткий период наших доверительных бесед). И он мне ответил, что ему самому, при его опыте и закалке, стоило огромного труда сохранить какую-то политическую и моральную целостность, не извериться вконец, не  стать прожженным циником, зная ту правду, которую он знал. И он боялся обременять ею меня, тем более что времена становились все более трудными и все сложнее было совместить то, что знаешь и понимаешь, не только с  верой в  какие-то идеалы, но даже и просто с нравственным, душевным равновесием. «Я боялся за тебя,  – сказал отец.  – И, конечно, за всю семью; если бы ты где-то сделал глупость, несчастье могло обрушиться на всех». И потому он предпочитал молчать, «крутил шарики», как говорила в сердцах мать (у отца была привычка крутить в пальцах шарики из того, что попадалось под руку,  – обрывков бумаги, крошек хлеба и т.д.), хотя мог быть веселым и оживленным (особенно после рюмки-другой, а этим удовольствием он не пренебрегал, хотя и не злоупотреблял). Но  и тогда о политике говорил редко.

[…] Из запомнившихся тогдашних разговоров: отец строго делил своих партийных сверстников, людей, участвовавших в  революции и в том, что за ней последовало, на четыре категории.

Первая – это фанатики. Такие, как говорил он, наверное, есть при каждой идее, каждом деле; это скорее даже не убежденность, а состояние ума и психики. Они будут верить, несмотря ни на что. Были такие и среди его друзей, некоторых и  я видел у нас в доме. Он мне рассказал, что как-то, в 1938 году, одному из них – члену коллегии Главсевморпути П.Г. Куликову, своему товарищу со времен Гражданской войны – задал вопрос: что же происходит, как это один за другим «врагами народа» оказываются люди, которые беспредельно преданы партии и стране? И  назвал несколько имен. А в ответ услышал гневную филиппику: «Аркадий, как ты, честный коммунист, можешь такое даже думать – надо полностью доверять партии, Сталину». По  иронии судьбы в ту же ночь самого П.Г. Куликова арестовали. Он каким-то чудом выжил, вернулся из лагеря уже после смерти отца, был реабилитирован, восстановлен в правах, стал уважаемым персональным пенсионером. Мы встречались, беседовали – я поддерживал с ним в память об отце добрые отношения до самой его смерти. Что поразительно: даже пережив все, что выпало на его долю, он остался если не фанатиком, то слепо верующим. И хотя теперь уже не боготворил лично Сталина, с пеной у рта защищал созданный им режим, установившиеся при нем порядки. Я как-то в сердцах после одного горячего спора ему сказал: «Таких, как вы, Петр Григорьевич, зря сажали, но зря и выпускали: дай вам волю – и вы все вернете к старым временам». Он даже не обиделся.

[…] Вторая группа – безжалостные и беспринципные карьеристы. Они могли приспособиться к любому режиму, и чем более жестоким был режим, тем больше возможностей открывалось для их карьеры. Были такие люди и в «старой гвардии», среди большевиков с большим, даже дореволюционным стажем. Отец называл некоторые фамилии, но я их не  запомнил  – речь шла о  людях не очень высокого положения, таких, как и сам отец. Ну а еще больше циничных карьеристов было среди тех, кто сформировался, занял какие-то посты позднее, уже в период массовых расправ, лжи и доносов.

Третья группа – «неподлые циники». Они просто ни во что не верили, только притворялись, что верят, ради положения и карьеры. Но при этом избегали (по возможности) подлостей, не были готовы с радостью шагать по головам других. К таким людям (их было немало среди приятелей и знакомых отца) он относился без уважения, но вполне терпимо и даже добродушно. Отвечая как-то на мой вопрос относительно конкретного его товарища, отец сказал: «Большинство – это ведь и не герои, и  не  злодеи. Они просто хотят выжить, и не надо презирать тех, кто пытается это сделать без подлостей, не губя других».

Ну и, конечно, в-четвертых, были «разумно верующие». Ради идеи они готовы были беззаветно трудиться, но они не могли предать других, делать карьеру на их костях. Не фанатики (верили они уже не всему), но и не циники. Таким был он сам.

Конечно, встречались в годы сталинщины и настоящие герои «сопротивления», хотя было их очень немного. Отвечая на мой вопрос, верили ли он и его друзья во все версии о «врагах народа», включая громкие процессы 1936–1938  годов, отец сказал, что в душе он и (он уверен) многие из друзей не верили. Но, исключая самых близких товарищей, друг с другом об этом не  говорили. Мы, заметил он, быстро поняли, что арестованных пытают, хотя не сразу могли поверить, что выбивают не  только признания, но и  ложные показания. Я как-то спросил, неужто никто никогда не протестовал – даже из старых большевиков, прошедших, казалось бы, огонь и  воду и медные трубы. Отец сказал, что таких, кто открыто выступал, было очень мало: все дело в том, что людей поначалу ловили на святой вере, затем убеждали: великое дело, мол, оправдывает любые жертвы, а  когда они спохватывались, было уже поздно протестовать. Но случалось…

И он рассказал (ругаю себя, что не записал тогда фамилии) о советском торгпреде в Японии, вернувшемся в Москву в  1937  году и сразу же попавшем на обычное для тех дней партсобрание в Наркомвнешторге, на котором исключали из партии очередных «врагов народа» и всех, кто не проявил в отношении их «бдительности», то есть не донес, не предал, не «разоблачил». Послушал этот человек, послушал, потом вышел на трибуну и  произнес гневную честную речь: «Что происходит, до какой низости и трусости все мы опустились! Ведь мы знаем этих людей как честных коммунистов и своих товарищей, но никто за них не скажет и слова. Позор нам, стыд на наши головы, так нельзя жить…» Что-то вот в таком роде, так мне, во всяком случае, запомнился рассказ отца. Торгпред в Японии закончил свою речь. И мертвая тишина взорвалась аплодисментами – это было, говорил отец, особенно поразительным в той обстановке всеобщей запуганности и психоза. Но оратора арестовали тут же, по выходе из здания Наркомата.

Такой в общем-то постыдной была тогда жизнь, несмотря на успехи индустриализации, пафос созидания, энтузиазм – хотя они были, на них и держался этот монстр кровавого самовластия.

[…] Я своими глазами увидел фашизм, увидел предметно. И  в быту – на отношениях с домохозяйкой в Берлине, вдовой, у которой мы снимали две комнаты, а точнее – на отношениях с ее сыном, несчастным, заискивающим безработным, потом штурмовиком, постепенно все более наглевшим, так что, несмотря на попытки что-то наладить очень заинтересованной в деньгах, а значит, и в жильцах госпожи Барш, нам пришлось досрочно сменить квартиру. И на настроениях и судьбах немецких знакомых отца, растущих среди них страхе, растерянности перед неминуемо надвигавшимися бедами.

И в немецкой школе, и на улицах я сталкивался с зоологической ненавистью к себе просто потому, что я советский (пару раз, когда я шел по улице с приятелем и громко разговаривал по-русски, нас обзывали последними словами, а один раз – нарвались на ватагу подростков из семей белоэмигрантов  – изрядно побили), видел озверевший милитаризм и фашистские сборища, митинги и факельные шествия сотен тысяч людей, потерявших человеческий облик, видел антисемитские бойкоты, а потом и погромы принадлежавших евреям лавок и многое другое.

[…] В наших политических дебатах сейчас нередко муссируется вопрос о различии между тоталитаризмом и авторитаризмом. Мне больше всего понравилось такое определение: авторитаризм – антипод демократии, он заставляет безусловно подчиняться воле правительства, не позволяет людям должным образом участвовать в политике, на нее влиять. А тоталитаризм, в дополнение ко всему этому, требует, чтобы каждый активно участвовал в усилиях по подавлению и оглуплению людей и  самого себя. И это, могу заверить читателя, было именно так, во многом на этом держалась вся система диктаторской власти, установленной Сталиным (и в той или иной мере пережившая его).

[…] Возвращусь, однако, к своей юности. Она кончилась внезапно, в один день – 22 июня 1941 года, когда гитлеровская армия напала на Советский Союз.

И я думаю, будет уместно здесь несколько подробнее рассказать о своей короткой, но, наверное, наложившей печать на  всю мою жизнь военной карьере. Печать в том смысле, что благодаря военной службе я быстрее стал взрослым, обрел больше независимости, самостоятельности в суждениях и  решениях. Возможно, это помогло мне стать и смелее – что в жизни меня не раз ставило под дополнительные удары: они нередко обрушивались на меня и приводили к неприятностям. Но в конечном счете пошли на пользу.

Ибо смелость – непременная предпосылка творческого склада ума, и если я чего-то достиг в жизни, то прежде всего благодаря ему. И говорю я здесь о вполне конкретных, даже житейских делах. Если бы я более скованно и ортодоксально думал, а значит, и писал, скорее всего, не обратил бы на себя внимание в журналистском мире, а позднее, что сыграло в  моей жизни немалую роль,  – внимание О.В. Куусинена, а вслед за ним других серьезных и влиятельных людей, включая некоторых лидеров страны, уже понявших необходимость перемен.

Хотя должен оговориться: смелость фронтовая не всегда адекватна гражданской. Не раз геройские перед врагами на  фронте ребята оказывались жалкими трусами и конформистами перед начальством. Помню даже анекдот: «Солдат, ты немца боишься? – Нет. – А кого боишься? – Старшину». И  не  только потому, что от него зависит твое повседневное благополучие: лишняя пайка хлеба и порция каши, новые портянки, а то, если сильно повезет, и новые сапоги. От него еще больше, чем от врага, на фронте зависят само твое существование, свобода и жизнь.

Но, оглядываясь назад, должен сказать, что самым главным было даже другое: вступать в сознательную жизнь мне пришлось в очень трудный период нашей истории, и то, что я был на войне, помогло мне сделать это с чувством выполненного долга, без комплекса неполноценности. Я был спокоен, уверен в себе, понимал цену многим вещам, поскольку уже с восемнадцати лет воочию видел и отвагу, и трусость, и смерть, и кровь, и товарищескую преданность, и предательство.
1 2 3 4 >>
На страницу:
1 из 4

Другие электронные книги автора Георгий Аркадьевич Арбатов

Другие аудиокниги автора Георгий Аркадьевич Арбатов