Из смерти в жизнь… Войны и судьбы

Вышел из землянки. Вижу: метрах в пятистах со стороны моря наши идут! Обрадовался: они сейчас нам помогут, хоть как-то оборону сможем держать! Они идут себе спокойненько, не стреляют. Стали приглядываться: двигаются очень осторожно. Наконец кто-то взглянул в бинокль. Всё сразу стало ясно – это шли немцы… Но почему они идут со стороны наших тылов, ведь за ними явно просматривалось море? Неужели всё кончено?.. (До этого мы надеялись на помощь моряков. Думали: лишь бы продержаться до вечера! Ведь ночью могли подойти корабли и забрать нас. Мы знали, что моряки не раз выручали обороняющихся на суше.)

Кто-то из нас решил, что лучше пустить себе пулю в лоб, чем сдаться в плен. Я в плен тоже сдаваться не собирался. Но командир запретил нам стреляться. А мне он вообще сказал, что мои знания и опыт очень пригодятся нашим раненым бойцам, даже если я попаду в плен. Ведь немцы им помощь оказывать не будут.

Немцы подошли ближе. Стало видно, что их не меньше сотни. Командир отдаёт приказ: «Занять оборону! Огонь!». У нас по пистолету на офицера и два солдата с винтовками. Мы стали стрелять из пистолетов и винтовок. Немцы на нашу пальбу практически никакого внимания не обращают – как шли, так и идут…

Тут мне говорят: «Раненый появился!». Я спустился в землянку оказать ему помощь. Наши ещё немного постреляли, и всё стихло… Ранен боец был легко. Я делаю ему перевязку. И вдруг открываю глаза и вижу, что немцы меня за руки вытаскивают из землянки, петлицы с гимнастёрки срывают. Землянка наполовину разрушена, брёвна торчат в разные стороны. Потом уже я сообразил, что немцы нас обошли и забросали гранатами… Как меня осколками не зацепило, не понимаю. Но контузило меня сильно – всё вокруг плавало, как в тумане…

Плен

«Боже, откуда же здесь взялись немцы?!.». Немцы сдёргивают с меня ремень и толкают в изломанный строй пленных. Среди них вижу – есть и офицеры нашего миномётного батальона. «Мишка, ты тоже тут? Давай, вставай с нами!». Я встал в строй. Но никак не мог до конца осознать, что случилось самое страшное – я попал в плен…

Это произошло 29 июня 1941 года. Но даже сейчас, по прошествии семидесяти лет, мне очень тяжело вспоминать этот самый чёрный день в моей жизни. Чего можно было тогда ожидать, попав в плен к немцам? Об их зверствах в концлагерях мы хорошо знали по сообщениям из газет. В первые минуты плена мне показалось, что огромная чёрная туча накрыла меня с головой, и я не вижу ни малейшего просвета в этой тяжёлой свинцовой мгле… Но судьба распорядилась именно так – и вот я сейчас иду в строю пленных навстречу неизвестности, почти без всякой надежды вернуться домой, увидеть свой родной Ленинград, обнять своих родных и близких… Всё как в страшном сне.

…Начались тяжёлые изнурительные переходы по этапам. Из-за контузии я ещё долго почти ничего не слышал, страшно болела голова, хотелось пить. Я с трудом держался на ногах, ребята поддерживали меня под руки. Настроение у всех было подавленное. Мы почти не переговаривались (это было запрещено). Каждый был погружён в свои безрадостные мысли. И всё-таки у меня в голове нет-нет да и мелькнёт шальная мысль вроде такой: а вдруг прямо сейчас будет высажен десант с кораблей, немцев разобьют и нас спасут? Увы, факты – упрямая вещь: было ясно, что город сдан и никакого десанта не будет. Потом я стал надеяться на внезапную атаку партизан. Дойдём вон до той высоты, а они там нас поджидают и спасут! Мне было легче идти, когда я так думал. Да и то, что мне было всего-то восемнадцать – в сущности, наивный пацан, – играло свою роль в моих мечтах. Намечал следующую высоту и снова надеялся. Проходим мимо одной высоты, мимо другой… Никаких партизан, конечно, нет.

Первая остановка на ночлег была в Байдарах. Мы не очень-то рассчитывали на то, что немцы будут кормить нас на этапе. Но была надежда, что хотя бы вечером напоят и накормят. Конечно, не было расчёта на сытный паёк в соответствии с положениями международного Красного креста о военнопленных. Но на кружку воды и кусок хлеба надеялись. А в реальности было так: нашу группу пленных офицеров заперли в сарае, не дав ни крошки хлеба, ни глотка воды… Пить хотелось страшно – ведь целый день мы шли под палящим солнцем. (Тех наших товарищей, которые по пути попытались напиться из ближайшей канавы, конвоиры застрелили на месте.)

Кто-то из ребят попытался вступить в разговор с немцем-часовым, чтобы попросить у него чего-нибудь из еды. Безрезультатно… Мы понемногу уже стали засыпать, когда заскрипел засов, открылась дверь, и нам бросили две буханки заплесневелого хлеба. Мы экономно вырезали плесень, разделили хлеб поровну. Каждому досталось граммов по сто.

Наш подавленное состояние ещё более усугубилось тем, что произошло ночью. Меня внезапно разбудили. Оказалось, что один офицер попытался покончить с собой, перерезав себе горло бритвой. В темноте было слышно его хриплое тяжёлое дыхание, стоны. Было темно. Я обследовал его наощупь. Стало ясно: ранение тяжёлое, повреждены крупные сосуды и трахея. Но что я мог сделать, если у меня не было даже бинта?..

Позвали часового. Разговаривать с ним пришлось мне. Я вспомнил несколько немецких слов из школьной программы и кое-как объяснил в чём дело. Немец меня понял и вызвал офицера, который приказал нам вынести раненого и здесь же, на глазах у всех, несколькими выстрелами в упор добил его. Сделал он это абсолютно хладнокровно, без единого слова и безо всяких эмоций. Словно ненужную вещь на помойку выкинул… И даже не приказал убрать труп – тело так и осталось лежать перед сараем…

Мы долго обсуждали случившееся. Кто-то осуждал товарища за его малодушие. Другие горячо возражали, говоря что тот поступил правильно, и они тоже бы покончили с собой, если бы у них было какое-нибудь оружие. Я на секунду тоже заколебался, подумал, правильно ли поступил, что не пустил себе пулю в лоб, когда была такая возможность? Ведь я теперь буду считаться изменником Родины! А этого я всегда боялся больше всего на свете! Но потом мысли пошли по другому руслу: ты уже в плену, и надо бороться за жизнь даже в этих страшных обстоятельствах.

Чего только я ни передумал за эту ночь… Но одно помню хорошо: полностью надежда меня не оставляла. Я верил в нашу победу и раньше, когда шли самые тяжёлые бои за Севастополь. Верил и тогда, когда стало ясно, что город мы не удержим. Верил и теперь, в плену, когда каждую минуту мог погибнуть по прихоти любого немца. Я почему-то продолжал верить, что ещё побываю в Берлине в качестве победителя, что вернусь в свой любимый Ленинград и увижу родных. Я старался поддерживать в душе такой настрой. И мне казалось, что, может быть, поэтому я легче, чем другие, переносил тяготы плена. Особенно остро я почувствовал это значительно позже, когда мне выпали такие тяжкие испытания, которые и в самом страшном сне невозможно представить…

Следующий, второй, день в плену оказался ещё более тяжким. Предстоял длинный марш под палящим крымским солнцем. Опять без единого глотка воды и куска хлеба. Утром перед выходом нам не выдали ничего. Конвоиры зверствовали… Во время марша постоянно раздавались выстрелы: убивали тех, кто не мог быстро идти, тех, кто пытался подбежать к какой-нибудь луже или канаве. Когда мы поднялись на очередную горку, я оглянулся назад: там в луже крови убитый лежит, там лежит, там…

Когда вечером пришли в лагерь, все как подкошенные повалились на землю. Но скоро нашу группу офицеров подняли. «Кто из Севастополя, встать в строй!». Поднялось человек сорок-пятьдесят, построились в две шеренги. Немец в офицерской форме на чистом русском языке объявил, что среди нас находится комиссар и он сам должен выйти из строя. Что это означало, всем было понятно: пленных политработников немцы расстреливали на месте.

Немец снова спросил: «Кто из вас политработник?». (Среди нас действительно был политрук батальона, капитан. Но петлицы с нас сорвали, ремни отобрали. Выглядели все примерно одинаково.) Мы молчим. Немец достаёт парабеллум и подходит к первому. (От первого пленного меня отделяло человек пять.) Приставляет первому пистолет к голове: «Где политработник ваш?». И так по очереди подходил ко всем подряд. Дошёл и до меня. Никто ничего так и не сказал.

Немец ушёл и вернулся вместе с нашим пленным. Поворачивается к нему: «Так где здесь политработник?». (Оказалось, что этот пленный сам был политработником. И, чтобы спасти себя, пообещал немцам выдать своего товарища, с которым он вместе училище заканчивал.) Пленный засуетился: «Вот этот, наверное…». И тыкает рукой в человека, который был одет в такое же, как у него самого, обмундирование. Потом, трясясь и заикаясь от страха, скороговоркой стал объяснял немцу, что именно такое обмундирование после окончания курсов в Новороссийске выдавали политработникам.

И он действительно угадал-таки нашего комиссара! Но сразу стало ясно, что предатель не знает ни его фамилии, ни того, где именно наш комиссар проходил службу. А мы все в один голос утверждаем, что среди нас политработника нет. Немец спрашивает предателя: «А как его фамилия?». – «Не знаю…». – «А почему ты решил, что он политработник?». – «А у него брюки зелёные, как у меня! Нам именно такие в училище выдали». (У всех офицеров брюки тогда были синие, но в Новороссийске, где на ускоренных курсах, в спешке, готовили политработников, их, похоже, одели в то, что было под руками. Так что наш комиссар и предатель оба, в отличие от всех других офицеров, были в зелёных брюках.) Никаких других доказательств, кроме этих пресловутых брюк, предатель немцу предъявить не смог.

Рассказ про одинаковые брюки немца не убедил. Он пистолет спрятал и говорит нам: «Если вы меня обманули, то вы все будете расстреляны!». Забрал с собой предателя и ушёл. Прошло время. Мы немного успокоились. Тут проходят мимо двое наших солдат, тоже пленных, и говорят: «Мы сейчас закопали того политрука, который приходил с немцем. Немец его расстрелял». Мы тут как-то даже чуть-чуть утешились – это было справедливо. Вот ведь как вышло: хотел товарища угробить, а его самого угробили. А тот живой… (Впоследствии я сам убедился, что немцы презирали тех из наших, кто предавал свою Родину. Хотя эти предатели и служили немцам, как самые покорные псы.)

А как преданно служили немцам полицаи, у нас очень скоро появилась возможность убедиться на собственной шкуре. Следующий переход до Бахчисарая оказался ещё труднее: солнце палило безжалостно, а воды снова нет ни капли… Прошли около тридцати пяти километров. Я и сейчас не могу себе представить, как смог одолеть этот марш. На этом переходе нас конвоировали крымские татары, полностью одетые в немецкую форму. Своей жестокостью они напоминали крымскую орду из далёкого прошлого! А вот именно к крымским татарам немцы были особо расположены, они им полностью доверяли. Власовцам, полицаям и прочим дешёвым прихвостням выдавалась немецкая военная форма времён Первой мировой войны, а татары одеты были в современную немецкую полевую форму!

В этом переходе мы потеряли больше всего своих товарищей. Темп марша был ускоренным. Татары безжалостно расстреливали и тех, кто пытался зачерпнуть воду из канавы, и тех, кто был ранен и хотя бы немного отставал, и тех, кто просто не мог идти наравне со всеми. На местное население (чтобы получить кусок хлеба, кружку воды или хотя бы сочувственный взгляд) рассчитывать не приходилось. Под Бахчисараем жили тоже крымские татары. Они смотрели на нас с презрением. Видим: на возвышенности стоят женщины с детьми. Когда они нас заметили, то стали на своём языке что-то кричать. Слов мы не понимали, но по тому, какие они были озлобленные, было видно, что они хотят нам сказать: «Так вам и надо!». Никакого сочувствия, лишь ненависть и ругань… А дети увидели, что родители нас оплёвывают, и сами стали в нас камни бросать. А кто яблоки ели, те огрызки в нас бросали…

Концентрационный лагерь в Бахчисарае был устроен на окраине города, на склоне большой горы. Территория была огромная. Периметр обнесён двумя рядами колючей проволоки со сторожевыми вышками с пулемётами и тщательно охранялся часовыми с собаками. Внутри лагерь был разделён несколькими рядами колючей проволоки. Такие загоны предназначались соответственно для офицеров, рядовых и больных. Сообщения между ними не было. Кормёжка здесь была такая: один раз в сутки давали черпак баланды – тёплой мутной жидкости, в которой плавали непроваренные отруби. На наши вопросы по поводу качества «еды» полицаи отмахивались: мол, вас слишком много, повара не успевают прокипятить этот, с позволения сказать, суп. Раз в день давали «кофе». В отличие от баланды, «кофе» был сносным, чуть темнее баланды по цвету. Что туда намешивали, я до сих пор не знаю. Но мы стремились побыстрее получить эту кружку жидкости и старались по возможности не пролить ни капли по пути следования от раздатчика до своего места на земле.

В этом страшном лагере было много больных дизентерией. Мне очень повезло, что лишь сутки мы пробыли на этом месте. На следующий день нас погнали дальше. Переход от Бахчисарая до Симферополя мало чем отличался от предыдущих, но каждый следующий переход давался мне всё труднее. Я шаг за шагом слабел от недоедания, обезвоживания и страшной жары. Тут меня очень поддержали товарищи, которые увидели, что я начинаю сдавать, и изо всех сил старались подбодрить меня. Говорили, что надо держаться во что бы то ни стало, что мы ещё повоюем! Вот только добраться бы до следующего лагеря! Может быть, там охрана будет послабее, и можно будет организовать побег.

В Симферополь вошли к вечеру. Солнце ещё светило, но жара заметно спала. Идти стало полегче. В городе жизнь шла своим чередом. На первый взгляд казалось даже, что нет никакой войны: всё тихо, спокойно, по тротуарам идут люди, открыты ларьки, лавки… На нас прохожие обращали мало внимания. Видимо, пленных здесь прогоняли уже не в первый раз. Вперемежку с гражданскими попадались немецкие офицеры, патрули, проезжали военные машины.

В Симферополе нас загнали в бывшую городскую тюрьму. Солдат и офицеров держали отдельно. Первую ночь мы спали прямо на земле. Здесь было уже очень много пленных. Все в подавленном состоянии. Почти никто уже не говорил: мы выживем…

В Симферополе я неожиданно встретился с нашим полковым медиком – военврачом 3-го ранга Иваном Медведчуком. Я страшно обрадовался! Наконец-то можно было кому-то обо всём рассказать, поделиться откровенно мыслями, да и просто отвести душу – ведь рядом был проверенный друг. А это дорогого стоит в таких условиях.

Тут объявляют: будет митинг. Приехал представитель Русской освободительной армии. (Не помню, так ли точно она тогда называлась, но суть именно та: нам предлагали написать заявления на вступление в армию, которая будет воевать на стороне немцев.) Тем, кто вступит в неё, обещали немедленно выдать хороший паёк, обмундировать, послать на формирование. А в дальнейшем была обещана служба в тылу. При этом говорили, что война уже большевиками проиграна, и все здесь мы погибнем медленной голодной смертью. В последнем убеждать нас было не надо: голод и смерть мы видели каждый день, каждый час.

Иван Медведчук говорит: «Я пойду! Конечно, против наших воевать не буду. Но другого выхода из плена не вижу. Выйду отсюда – меня переоденут, накормят. А когда подведут ближе к фронту, я к нашим и перебегу!». Я видел, что говорит он это искренне. И вообще парень он был хороший, мы с ним давно были знакомы. Я дал ему свой ленинградский адрес и попросил, чтобы, как только он перейдёт линию фронта, сразу же написал бы родным о моей судьбе. Почему-то я был уверен, что Ваня непременно выполнит мою просьбу.

Он так уверенно говорил о своём плане, что я и сам чуть было не сделал непоправимый шаг. Говорю: «Я тоже с тобой пойду. А что надо делать?». – «Надо написать заявление. А на митинге это заявление представителю отдать. Нас и зачислят». Мы оба написали заявления, чтобы нас взяли в эту армию. Но тут же я вздрогнул, как будто меня ударило чем-то: «Что же я делаю! Что же это я делаю!..». И разорвал своё заявление… Теперь я точно знаю, что тогда поступил правильно.

Иван Медведчук с заявлением ушёл на митинг. Больше его я не видел. (После войны я много раз посылал Ивану письма в Баку, просил знакомых бакинцев разыскать его, но ответа так и не получил – в Баку он не вернулся.)

Нас загнали в корпус городской тюрьмы Симферополя и держали около двух недель. В подвале тюрьмы сидели евреи. Над ними каждый день издевались пьяные полицаи. Что они там в подвале с евреями делали, я не знаю. Но страшно орали и евреи, и сами полицаи. Время от времени мы видели, как трупы евреев из подвала вытаскивали на улицу. Ужас что творилось… (Позже, уже в другом концлагере, евреев построили. И полицаи стали их жутко избивать. А рядом стояли двое немцев и смотрели. Немцы постояли-постояли с каменными лицами и ушли… Я так понял, что никакого приказа полицаям немцы не давали, и те всё это делали по собственной инициативе. Полицаи были в основном украинцы, попавшие в плен в первые месяцы войны. Они баланду не ели, были все мордатые и упитанные. У каждого из них была плётка или палка. Ходили они по лагерю и направо-налево беспричинно били пленных. Видимо, это доставляло им удовольствие.)

Особенно запомнилось, как в Симферополе нам выдавали баланду. Для того, чтобы эту баланду получить, мы выстраивались в длинную семидесятиметровую очередь к повару. Затем, по команде полицая «Следующий!», этот «следующий» бегом бежал к бочке, где ему и отмерялась положенная норма. Мешкать было нельзя, ведь если ты не сумел быстро и ловко подставить свою пустую консервную банку или пилотку (у кого что было), то можно было вместо баланды получить по затылку. Никакие оправдания не принимались. Несчастный оставался голодным. При команде «Следующий!» этот «следующий» сразу получал от полицая удар палкой по спине. (На всякий случай, чтобы бежал быстрее…) Так же бегом надо было нестись с содержимым к месту, где разрешалось поесть. Если, не дай Бог, человек спотыкался или случайно расплёскивал еду, она не возмещалась, как бы он ни просил и ни унижался.

Я думаю, что такую раздачу пищи придумали не немцы. Это была самодеятельность местных полицаев в угоду лагерному начальству. Те иногда издали наблюдали за этим спектаклем. С изуверством полицаев мне довелось встречаться ещё много раз. Все их изобретения отличались нечеловеческой жестокостью…

С начала моего пребывания в плену прошёл месяц. Заметно давал о себе знать голод: порой наступало такое безразличие, что не хотелось жить, опускались руки. Ни о чём не думалось, в голове сидела только одна мысль: пусть наступит хоть какой-нибудь, но конец, по поговорке: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Надеяться на появление партизан теперь, в глубоком тылу у немцев, не приходилось. Здесь всё было тихо и спокойно. А кроме партизан надеяться вообще было не на кого – фронт ушёл далеко на восток…

Следующим этапом для нас был концлагерь в Джанкое. Туда нас привезли в товарных вагонах. Расстояние от Симферополя до Джанкоя вроде небольшое, но ехали мы туда почти трое суток. И только один раз на стоянке выдали по небольшому куску хлеба и разрешили старшему вагона сбегать за водой.

Лагерь в Джанкое помню плохо. Видимо, уже сказывалось длительное голодание и, как результат, истощение мозга. Почему-то запомнилась процедура выявления среди нас евреев. Нас выстроили в шеренгу и заставили спустить штаны. Немцы искали тех, у кого было сделано обрезание. Таких уводили и живьём сбрасывали в силосную башню, которая была наполнена водой, где они со страшными криками тонули… (Ещё раньше, в лагере Старые Шули, умертвили раненого офицера-еврея. Но его убили почему-то относительно гуманным способом: заставили врача ввести ему несколько ампул морфия.) И тут вдруг один пленный подходит к нам и рассказывает удивительную историю про себя. Его тоже сбросили в воду, а он в это время закричал: «Я не еврей, я не еврей!.. У меня операция была хирургическая!». И тогда немцы его на верёвке вытащили обратно!

Лагерь в Джанкое был пересыльным. Нас снова погрузили в эшелон и повезли дальше. Неужели в Германию?!. Одна мысль об этом приводила в ужас. Двери и окна плотно задраивались снаружи, поэтому во время движения мы не могли ориентироваться, в какую сторону нас везут. Единственное, что удавалось сделать, – так это считать дни по солнечному свету. Через четверо суток прибыли в Днепропетровск. За эти четверо суток что-то поесть дали нам только один раз. Стоял сентябрь 1942 года.

В Днепропетровске – опять городская тюрьма. Немцы приказали: «Врачи и фельдшеры – выйти из строя!». Медиков оказалось восемнадцать человек. Нас привели на четвёртый этаж одного из корпусов тюрьмы – так называемый блок Е. Там в камерах и в коридоре на полу лежали наши раненые бойцы-севастопольцы. Было их тысяча двести человек.

Одну из камер выделили под амбулаторию. В ней мы должны были оказывать медицинскую помощь. Кажется, всё соответствовало международным соглашениям о военнопленных. Но какая на самом деле это была помощь и вообще можно ли было её назвать медицинской помощью?

Амбулатория размещалась в обычной пятнадцатиметровой камере с цементным полом и небольшим окном с металлической решёткой. Из мебели были только стол для медикаментов и инструментов, две табуретки и буржуйка с трубой, выходившей в окно. Из медикаментов и инструментов были дезинфицирующие растворы марганцовки и риванола, аспирин, шёлковые немецкие салфетки, бумажные бинты, пинцет и ножницы. Тут же, в камере, стояло несколько железных кроватей для персонала. На кроватях вместо матрасов лежали доски, а укрывались мы шинелями. Правда, у нас, медиков, появилась привилегия – с нас не сняли сапоги. У остальных кожаную обувь отбирали, а взамен давали деревянные колодки.

Раненые бойцы узнали, что прибыли врачи, и потянулись к нам. Из легкораненых вмиг организовалась длинная очередь. А те, кто не мог ходить, потихоньку ползли к нашим дверям, хотя мы им сказали, что перевязки будем делать на месте.

Большинство из раненых без медицинской помощи были уже несколько месяцев. Мы стали делать перевязки. Сняли повязки и увидели их раны… там был сплошной гной и черви. Сказать, что мы пришли в ужас, – это ничего не сказать… Глубокие раны были все до краёв наполнены червями. Снимаешь марлю, а они шевелятся под ней. Я никогда такого не видел…

Раненые, конечно, довольны, что попали хоть к каким-то докторам. Мы ведь в белых халатах. А что мы можем сделать?.. Тампонами с дезинфицирующим раствором вытаскиваем всю эту жуть, сбрасываем, перевязываем… А через некоторое время эти же люди опять стучатся к нам: «Ой, доктор! У меня опять что-то там!». Мы кому-то попытались вторично перевязку сделать – а черви появились опять. Они где-то в глубине раны прятались и опять вылезали. (Я знал, что в таких случаях требовалась тщательная хирургическая обработка ран с широким иссечением их, раскрытием «карманов» с последующим дренированием. Но никаких средств и возможностей осуществить это не было.)

Это было что-то ужасное! От бессилия хотелось завыть… Тщетность и бессмысленность своих трудов мы поняли почти сразу. Но остановить поток раненых мы уже не могли: те верили, что наши действия помогут быстрейшему заживлению ран и поэтому шли, шли, шли…

Теми же средствами мы лечили и терапевтических больных. Раствор марганцовки был у нас универсальным средством – и при расстройствах желудка, и для полоскания горла при ангинах. Работали мы с утра до позднего вечера и всё никак не могли закончить осмотр всех нуждающихся в помощи.

Многие раненые, которые после первичной обработки почувствовали лишь кратковременное облегчение, стали снова обращаться за помощью. Но оставалось ещё много таких, кого мы вообще ещё не успели осмотреть. Тогда те, кому было отказано, срывали повязки и с открытыми ранами молили о помощи! Видеть всё это невыносимо! Столько горя и страданий, как в эти страшные дни, я не видел за всю свою жизнь…

Вскоре немцы сформировали очередной эшелон. Раненых и военнопленных отправили по этапу. Для их сопровождения назначили почти всех врачей и фельдшеров. Наш четвёртый этаж блока Е опустел. Из медицинского персонала осталось несколько фельдшеров, в том числе и я.

Прибыли новые партии военнопленных. Особенно много их было из-под Харькова, где операция наших войск закончилась неудачей. Немцы говорили, что под Харьковом в плен попали двести пятьдесят тысяч человек…

Наш лагерь был пересыльным пунктом для последующей отправки пленных в Германию. Для каждого отправляющегося в Германию эшелона назначали медицинского работника. Скоро в блоке на четвёртом этаже я вообще остался один с двумя санитарами, продолжая оказывать медицинскую помощь тем, кто за ней обращался. В основном это были больные дизентерией. Но вскоре стали поступать сыпнотифозные, которых я отправлял в местный лазарет. Оттуда они уже не возвращались…