Из смерти в жизнь… Войны и судьбы

В промежутках между очередными отправками пленных использовали на работах вне лагеря. Некоторым посчастливилось попасть на работу в казино или на продсклады. Такие счастливчики были сыты и могли даже украсть что-то из продуктов, прихватив их с собой в лагерь на так называемый «базар» для продажи или обмена. Эти рабочие группы охранялись полицаями. Немцы на полицаев надеялись, а те их не подводили. Полицаи были со стажем, почти все были в плену с самого начала войны. Они неплохо приспособились к местным условиям: все были прилично одеты в наше обмундирование, в сапогах.

Полицаи жили в том же блоке Е. Но у них были отдельные камеры, оборудованные, по лагерным меркам, всем необходимым для жизни. Питались они, конечно, не баландой. Продукты и самогонку им поставляли пленные из привилегированных рабочих команд. Их полицаи сами и комплектовали.

Через какое-то время после нашего поражения под Харьковом, когда пленных стало много, и эшелоны в Германию отправлялись часто, наступило затишье – новых пленных почти не было. А тут пришло время формирования очередной партии для отправки в Германию. Стали собирать пленных во дворе. Построили колонны, в которые загнали всех, включая даже тех, кто находился в привилегированных командах. Забрали и моих санитаров. Меня пока оставили – к этому времени из врачей и фельдшеров на четвёртом этаже я остался один.

Неожиданно дают команду: «Всех полицаев – в строй!». А было таких человек тридцать-сорок. И полицаев стали грузить в эшелон вместе с пленными! Надо было видеть, как же полицаи ползали на коленях перед немцами, как умоляли не отправлять их в одних вагонах с пленными!.. Ведь они прекрасно понимали, что никуда они не доедут: наши их обязательно забьют. Никакой реакции на эти мольбы не последовало: немцы молча всех полицаев пинками загнали в вагоны вместе со всеми остальными, им нужно было выполнить план. Раз подготовлен эшелон и в нём определённое количество мест, надо эшелон заполнить, а пленных, сколько раньше их было, уже нет! Вот всех под метёлку и загребли. А мы, глядя на безумные от ужаса лица полицаев, про себя подумали: так им и надо. Не всё коту масленица…

В медицинском блоке остались я, тощий рыжий старший полицай и переводчик-фольксдойче. На меня они смотрели, как на пустое место. Сегодня я фельдшером, завтра другого пришлют…

Наконец очередь с отправкой дошла и до меня. Когда на нашем этаже не осталось вообще ни одного человека, в амбулаторию пришли немецкий офицер и старший нашего блока обер-ефрейтор Шульц. Разговор у них был серьёзный, даже на повышенных тонах. Шульц что-то офицеру по-немецки говорит-говорит… По их жестикуляции и кивкам в мою сторону я понял, что они решают: отправить меня с очередным эшелоном или оставить здесь для работы со следующим этапом военнопленных. Наконец оба ушли, никаких указаний не последовало. Я с облегчением вздохнул: на этот раз пронесло…

О Шульце я знал, что он из Австрии. Было ему примерно лет пятьдесят. Приходил он на четвёртый этаж редко. А когда придёт, то кричит, кричит – порядок наводит. Но я ни разу не видел, чтобы он кого-то ударил. Почему-то именно он защищал меня от отправки в Германию.

Через несколько дней снова ко мне пришли всё тот же немецкий офицер и Шульц. Говорили на этот раз они ещё резче. Я понял, что именно теперь моя судьба решается окончательно. Шульц опять офицеру что-то говорит-говорит-говорит… Офицер махнул рукой: ладно, оставляю. И ушёл. Но на этот раз всё оказалось страшнее и опаснее, чем раньше, тучи над моей головой сгустились донельзя…

Дело в том, что прямо перед приходом немцев произошёл совершенно невероятный случай. Тогда не только на этаже, но и во всём блоке стояла абсолютная тишина. На этаже я оказался вообще один. Тут в дверь постучали. Вошёл пожилой мужик, более или менее хорошо одетый. Вроде и наш военнопленный, но внешне и по одежде был скорее похож на полицая, чем на доходягу из лагеря. Но он почему-то сразу внушал необъяснимое доверие к себе. Непонятно было, каким образом после зачистки всего блока до последнего человека он вдруг оказался у меня на этаже. С порога говорит: «Вы мне должны помочь, я не должен попасть в Германию. Хочу быть у вас санитаром». – «Да что я могу для тебя сделать, когда у меня своих санитаров забрали?». Я знал, что за попытку укрывательства в лагере кара была одна – расстрел. Не успел ещё толком что-то сообразить и принять хоть какое-то решение, как в коридоре послышались шаги. Уйти пленному было некуда – выход из камеры был только в коридор. Шепчу ему: «Давай, спрячься куда-нибудь!». Ну а куда тут спрячешься? Вокруг только койки, на них доски. Он забирается под койку, я бросаю шинель сверху, чтобы его не видно было. Тут во второй раз и пришли за мной немцы.

Слава Богу, они его не увидели! Когда немцы ушли и всё стихло, он как ни в чём не бывало вылез из-под кровати: «Ты должен помочь ещё одному человеку. У тебя ведь двое санитаров было». – «Это кому же ещё надо помочь?». – «Парень из Москвы, он военным лётчиком был». А я ему даже толком ничего сказать не мог, пребывал в какой-то прострации. Он ушёл, а через несколько минут они вернулись уже вдвоём. Лётчика звали Николаем. Первый гость так мне и не представился, но я понял, что по званию он был – самое малое – полковником.

Пленных в нашем блоке к этому дню не осталось вообще ни одного человека. Но баланды в блок принесли много, целую бочку человек на сто. (Баланда была такой: варили остатки от мяса, которые немцам были не нужны для своей кухни – кишки, кости. Потом в этот бульон бросали отруби. Это было наше единственное питание. Правда, по утрам давали «кофе» и два маленьких кусочка хлеба.) Старший полицай мне говорит: «Бери баланды сколько хочешь!». Тут он увидел у меня в камере ещё двоих. «А это у тебя кто?». – «Это новеньких мне прислали. На замену тех, которых отправили с эшелоном». Полицая, похоже, устроил мой ответ, а может быть, в этот момент ему было не до того. Рад, что не загрузили в эшелон со всеми, что живой остался. Махнул рукой и больше не спрашивал.

Я был рад, что наконец-то появилась возможность поесть вволю! Мне одной кружки баланды всегда не хватало. Приношу своим «санитарам» полный котелок баланды, радостный такой! А они: «Ты это всё вылей. Не надо это есть». – «Как?!.». – «Мы сейчас настоящий харч тебе дадим. Растопи пока буржуйку». И ушли.

Баландой я всё-таки запасся. Ведь мне так есть хотелось! Но я решил немного подождать, хотя не очень-то верил, что принесут что-то стоящее, поэтому стоял возле буржуйки со спичками, не зажигая огня, пока они не вернулись.

Пришли они с полной шапкой яиц, с картофелем в карманах и с котелком комбижира. У меня шок – ведь я нормально ел последний раз даже не помню когда! А когда стали жарить картошку, от этого забытого запаха я чуть не потерял сознание. У меня так закружилась голова, что не упал я только потому, что они меня поддержали за руки. Так я понял, что чудеса, оказывается, случаются и в плену…

Попытался узнать, откуда у них такое богатство. И получил очень жёсткий ответ: не твоё дело. Потом они мне сказали: «Ты помог нам, теперь мы будем помогать тебе». И так мы хорошо поели!.. (Баланду, конечно, вылили.) Но я всё равно пытался понять, откуда у пленных могут быть продукты. В лагере у нас был базар. Там действительно можно было купить и яйца, и картошку, и жир, но для этого нужны были деньги или ценные вещи для обмена! А у нас давно ничего не было – всё отняли немцы или полицаи.

Больше мы баланду не ели, а ели только то, что приносили они. Думаю: откуда же они всё это берут? Ночью как-то проснулся, посмотрел в сторону их коек (а койки-то без одеял, всё видно сбоку). Под койкой вижу ботинки военные, сапоги военные. Думаю: «Утром обязательно их спрошу: что же вы тут устроили?». Утром просыпаюсь – под кроватями ничего нет.

Наш блок Е постепенно стал заполняться новыми партиями пленных. Всё шло прежним порядком: из пленных формировались новые рабочие команды, и одновременно с этим готовились эшелоны для отправки в Германию. В медпункт снова стали поступать больные и раненые. У них мы пытались выяснить обстановку на фронтах и в тылу. В основном расспросами занимался наш старший товарищ, который неплохо разбирался в общей военной ситуации.

Как-то говорю «санитарам»: «Нам надо думать, как отсюда драпануть». – «А ты хочешь убежать?». – «Да только об этом и думаю». Стали думать вместе… Планы побега рождались разнообразные. Надо было оценить обстановку. Лагерь находился в здании тюрьмы с высоким кирпичным забором вокруг. Изнутри он был разделён на отдельные сектора с проволочными заграждениями и усиленной охраной между секторами. Сбежать было почти невозможно. Не было вообще случаев удачного побега. Но мы всё равно мучительно пытались найти вариант, как убежать.

Наконец мне в голову пришёл более или менее реальный план. На территории лагеря была отдельная зона, в которой размещался лазарет для сыпнотифозных. На входе её охранял только один часовой. Военнопленные врачи и фельдшера имели доступ в лазарет. Они сопровождали туда сыпнотифозных больных из общего лагеря. Немецкий часовой реагировал на группы больных пленных с врачом или фельдшером тем, что отворачивался. Боялся заразиться. Немцы в лагере вообще очень боялись заразиться инфекционными болезнями от пленных. Поэтому в самом лазарете не было ни немцев, ни полицаев.

Мы решили, что в сыпнотифозном лазарете можно найти укромное место и спрятаться. А потом, при удобном случае, – перебраться через высокий забор и оказаться на свободе. (То, что забор был высотой около четырёх метров, нас почему-то не смущало.) План созрел такой: я – военфельдшер с красным крестом на рукаве и надписью по-немецки «фельдшер» – веду двоих якобы «сыпнотифозных» в лазарет. Мы заходим внутрь и прячемся в сараях, которые я приметил, когда водил туда больных, а следующей ночью мы уходим через забор. Что будет дальше, не загадывали. Лишь бы из лагеря вырваться…

Выбрали и конкретный день побега – в ночь под Новый год. Рассудили, что немцы будут праздновать и бдительность снизится. До назначенного времени оставалось несколько дней. Стали запасаться продуктами. Тогда мне и удалось выяснить, каким образом мои «санитары» осуществляли свои «гешефты». Они рассказали, что тёплые вещи, кожаную обувь, которые отбирали у военнопленных, немцы складывали в одну из камер нашего блока на первом этаже. Охраны не было, а замок мои «санитары» открывали без труда. По ночам они пробирались на этот склад, вытаскивали вещи. А рано утром, когда из лагеря вывозили нечистоты, сбывали эти вещи ездовому-ассенизатору. Когда тот проезжал мимо часового, немец отворачивался из-за жуткого запаха. И, конечно, немец никогда не проверял этот вонючий транспорт. На обратном пути этот же ездовой привозил продукты, которые получал в обмен на вещи!

Всё вроде складывалось удачно. Но 25 декабря 1942 года я заболел: температура поднялась до сорока градусов, сильно заболела голова, бил озноб, одолевала резкая слабость. Я решил, что это грипп. Ребята за мной ухаживали. Помню, сварили куриный бульон и даже раздобыли где-то лимон. Но мне становилось всё хуже и хуже. Прошу ребят: «Пусть врач придёт!». А тот пришёл – и сразу: «Сыпной тиф!». И велел немедленно отправить меня в лазарет. Сам я идти уже не мог. А как только меня вынесли из камеры на носилках, я потерял сознание. Это было 27 декабря 1942 года. До планируемого побега оставалось всего несколько дней…

Очнулся я не в лазарете, а уже в городской инфекционной больнице. Тиф тогда ещё только начинал распространяться, и немцы разрешали отправлять тяжёлых сыпнотифозных больных в городскую больницу. Меня привезли на тележке в приёмное отделение, раздели. Тут я и очнулся: лежу абсолютно голый, а две санитарки вокруг меня суетятся: «Какой ещё молоденький!». А мне было стыдно, что я перед ними голый лежу. Одели и отправили в палату. Там я опять потерял сознание… (Позже, из архивных документов днепропетровской инфекционной больницы я узнал, что поступил туда 5 января 1943 года. То есть без сознания я находился больше недели.)

Прихожу в себя: около меня сидит пожилая женщина с короткой стрижкой. Она в белом халате, врач. Спросила меня что-то, я ей кое-как ответил. И она говорит: «Теперь Миша будет жить!». Эти её слова я запомнил на всю жизнь…

Моего лечащего врача звали Евгенией Георгиевной Попковой. Она была начальником 8-го отделения Днепропетровской больницы, где я находился. Отвечала за всю лечебную работу в больнице. (После войны она заведовала кафедрой инфекционных болезней в Запорожском медицинском институте усовершенствования врачей. Во время войны были у неё за плечами и тяжёлые годы работы в больнице в оккупированном Днепропетровске, и пребывание в застенках гестапо.)

Постепенно я стал поправляться. Лечила меня и ухаживала за мной Евгения Георгиевна, а с ней вместе и весь медицинский персонал отделения. Ни медикаментов, ни продуктов для больных военнопленных немцы не отпускали. Но меня в больнице всё-таки лечили, давали таблетки. И подкармливали. Иногда продукты приносили сами сотрудники больницы и местные жители. Тогда был настоящий праздник: нас угощали украинским борщом, макаронами, картошкой. Кое-кому из больных из дома приносили передачи. Я вроде поправлялся, хотя сильно исхудал, был бледным и выглядел намного моложе своих лет. Может быть, поэтому и жалели меня больше других. Как-то по-особенному заботились обо мне Ольга Михайловна Суратова и её дочь Лена. Они навещали меня регулярно. Они же принесли мне гражданские брюки и рубашку с украинским орнаментом. Откуда-то сама собой появилась тема освобождения из плена.

Евгения Георгиевна знала, что я фельдшер, да ещё и ленинградец. И решила мне помочь. «Раз ты фельдшер, будешь тут дежурить у нас: лекарства больным давать, температуру измерять». Хотя я почти выздоровел, она не выписывала меня для отправки обратно в концлагерь. А немцы-то время от времени всё-таки приходят проверять больницу – искали таких, как я, выздоравливающих, но не вернувшихся в лагерь. Она мне говорит: «Ложись быстренько в постель! Немец придёт, будет проверять – ты не шевелись». Лежу, весь в компрессах… А немец близко ко мне подойти боится, знает, как сыпной тиф передаётся. Только через стеклянную дверь смотрит на меня. А Евгения Георгиевна на нас показывает и говорит: «Этот – капут, этот – капут…». Когда немец уходил, я опять вставал и начинал помогать медсёстрам.

Потом Евгения Георгиевна стала поручать мне небольшие фельдшерские процедуры с больными. Как-то прихожу и говорю: «У одного что-то горло болит, посмотрите». Она посмотрела – дифтерия. Кстати, она была лучшим инфекционистом в этой больнице, хотя врачей было много! Никто из врачей, кроме неё, интубацию делать не умел. (Позже это умение спасло её от казни в гестапо.)

Однажды Евгения Георгиевна пригласила меня к себе домой на обед. Я стал отказываться, чтобы не подвести её. Но она всё продумала: меня поведут в город с сопровождающим медработником якобы на рентген с документами, где указано, что я сыпнотифозный больной из инфекционной больницы. Естественно, с такими документами при встречах с полицаями или немцами было безопасно идти – те шарахались бы от меня, как от зачумлённого.

Дома меня встретила её дочь Зоя. Она завела патефон, где зазвучала знакомая музыка довоенных лет. Мы смотрели фотографии её родных, которые она сделала сама. Мне было очень интересно – до войны я ведь тоже начал заниматься фотографией. Говорили о литературе, об окончании войны, мечтали о встрече в Ленинграде… Мне так хотелось поесть по-домашнему! И стол был накрыт именно так, как до войны: на белой скатерти стоял графинчик с водкой, были закуски, настоящий украинский борщ, на второе – котлеты с макаронами, потом компот. После обеда Евгения Георгиевна ушла в больницу. Через какое-то время за мной пришёл сопровождающий. Я вернулся в палату.

Какую огромную роль сыграл в моей жизни этот день, я понял значительно позже. Именно тогда, за обеденным столом, ко мне вернулась уверенность в своих силах. Появилось желание жить и воскресла вера в слова, сказанные мной в порыве чувств в первый день войны, что я буду в Берлине и буду там именно победителем.

В больнице я продолжал помогать больным. Попутно знакомился с каждым из них: узнавал в каком он звании, где и как попал в плен, какое настроение сейчас, что человек думает о будущем? А люди в нашем отделении были разные. В моей палате лежали трое. Один из них, лейтенант, танкист (звали его Иваном), мечтал, если ему удастся вырваться из плена, стать полицаем. Я его не переубеждал – понимал, что это решение созрело у него давно. На другой койке лежал молоденький солдатик Коля Дмитриев из Днепропетровска. Он поступил недавно и был ещё очень слаб. Его часто навещала бабушка. Он после выздоровления хотел остаться дома. Считал, что скоро немцы победят и война закончится. Мечтал, что бабушка пристроит его на выгодную работу. Я пытался ему объяснить своё понимание жизни, но он всё твердил, как заведённый, что при немцах жить можно. Среди больных, конечно, было много и патриотически настроенных людей. Такие надеялись, что им ещё предоставится возможность сражаться с немцами.

Бежать из больницы было несложно. Пленных в больнице немцы не охраняли, если не считать дядю Васю на проходной. Перепрыгнуть через забор вокруг не составляло вообще никакого труда. Но никто из выздоравливающих больных бежать не решался. При поступлении в больницу каждого военнопленного предупреждали, что если хотя бы один из них сбежит, то все врачи будут расстреляны. Всего в больнице одновременно было около двухсот человек. И ни одного подлеца не нашлось, никто не убежал…

Среди выздоравливающих обращал на себя внимание пожилой человек по фамилии Нагаев. В больнице он выполнял обязанности санитара. Мы знали, что он, будучи в звании полковника, попал в плен в Севастополе. Его обязанностью в больнице было разносить по палатам еду, убирать за тяжелобольными. Он был очень общительным: всегда подробно расспрашивал, кто где воевал, кем был, каким образом попал в плен. (Потом уже я узнал, что он передавал эти сведения Евгении Георгиевне, которая была связана с днепропетровским подпольем…)

В самом начале войны в больнице существовала врачебная комиссия по определению трудоспособности выздоравливающих военнопленных. Возглавляла эту комиссию Евгения Георгиевна Попкова. Хотя работа комиссии проходила в присутствии немецкого врача, у Евгении Георгиевны была возможность некоторых военнопленных выпускать на свободу как полностью нетрудоспособных. Большинство из них пополняли ряды партизан. (Можно представить, как она рисковала жизнью, находясь на виду у всех. После войны в вечерней газете Днепропетровска в статье «Она вернула нам жизнь» было рассказано, что Евгения Георгиевна Попкова помогла выйти на свободу более чем восьмистам военнопленным.) Немцы деятельность комиссии через какое-то время прекратили. Поэтому ко времени, когда я поступил в больницу, этот путь к освобождению был уже закрыт.

Время шло. Я уже чувствовал себя хорошо. Болезнь давно прошла. Оставалось немного набраться сил. Однажды Евгения Георгиевна вызвала меня к себе в кабинет и завела серьёзный разговор. У неё было намерение задержать меня в отделении на максимально возможное время. Помню, я попросил её связать меня с днепропетровским подпольем и обещал, что не подведу. Она мне откровенно сказала: «Миша, я тебе полностью доверяю. Но для такой работы ты ещё очень слаб. Когда придёт время, я сама скажу, что тебе делать». После такого разговора настроение моё, конечно, улучшилось.

Однажды мне удалось помочь: я предупредил Евгению Георгиевну об одном очень опасном больном, который поступил из лагеря. Этого человека я видел в лагере на приёме у врача. В очереди он хвастался своей службой в должности военного коменданта станции, рассказывал о том, как организовывал аварии военных эшелонов с красноармейцами. Когда поступил в лагерь, сразу доложил об этом немцам. Те обещали ему встречу с комендантом лагеря, а потом и освобождение из плена. Но тут ему помешала болезнь, его доставили в нашу больницу.