Азъ есмь Софья. Сестра

– Отцу моему по нраву, а супротив него я никогда пойти не смогу. Это против всех законов божеских и человеческих.

Это Софья обязана была вставить. Дай только людям надежду, только ляпни намек – тут же не донесут, так народ поднимут! Нет уж, бунтовать – так по своей воле, а не по чужой дури!

Аввакум приуныл. Сам бунтарь по натуре и человек неистовый, он ожидал того же и от окружающих. Пусть подсознательно, но было же? А тут такое заявление, что отец приговорил…

И ведь не поспоришь, против отца идти – мерзко.

– А мне вот не по нраву. И поэтому долг мой – вырастить тех, кто сможет отсечь пораженные ветви и сохранить наш канон в истинном благочестии.

Вот тут протопопа как плетью стегнули. Выпрямился, посмотрел неверящими глазами. И Алексей добил, мило улыбаясь:

– И хотел бы я, чтобы ты их учил, как и детей своих. Легко принять мученический венец, но оставить тех, кто знает, как правильно и как надо, кто разбирается и может осветить дорогу заблудшим, – тоже почетно. Или хотя бы посоветуй мне, кто сможет помочь на этом трудном пути, ежели ты его со мной разделить не захочешь.

Аввакум встрепенулся, но Алексей поднял руку.

– Не надо. И опять я прошу тебя не отвечать сейчас. Подумай, под силу ли это тебе, с Ванюшей вот поговори, решение ведь это не из легких, оно всю душу вырвет… Мы ведь апостолам благодарны не только за мученическую их смерть, но и за то, что они учили, писали для нас, за собой вели… Подумай. Не спеши. Это тяжкий крест…

Не отнесся бы протопоп серьезно к словам обычного мальчишки, никак не отнесся. Но видя пред собой школу, но видя на мальчишке венец царевича…

Это определенно придавало авторитета словам Алексея. А учитывая, как Софья спланировала вбросы информации…

Шансы удрать на мученический и бунтовской подвиг у него пока оставались. Но уже намного меньше, чем две недели назад.

* * *

Анастасия Марковна, любимая и любящая жена протопопа, также недолго оставалась вне зоны внимания Софьи. Не прошло и четырех дней, как к ней в гости явилась науськанная Марфа. А кого еще посылать? Царевен? Простите, не по чину. Вот станет приближенной или хотя бы какое-то доверие заслужит, тогда с ней можно и поговорить. А пока: «царевич умный, он лучше знает». Эта присказка и звучала, когда Анастасия пыталась что-либо выяснить. Все всё знали лучше, вот только говорить никто не спешил. Заниматься чем-то?

Простите, не велено.

Муж весь в раздумьях, ходит темнее тучи, мыслями пока не делится. Что ему такого сказал царевич – бог весть, а только тяжко оно на душу легло. Софья бы добавила, что ломка стереотипов у убежденного бобра-правдоруба даром не проходит. Дети же…

Да разве удержишь детей в горнице, когда кругом столько всего интересного? Когда такие же дети бегают и чем-то интересным занимаются, а их никто не принимает? Оставалось только молиться, поскольку даже к вышиванию бедную тетку никто не подпустил. Мол, вы тут гостья, так что сидите сложа ручки. А Анастасия в жизни так не сидела и не представляла, как это может выглядеть. И мысли в голову лезли тяжкие…

Поэтому визит Марфы пришелся ко двору. Ушлая кормилица привела с собой девушек, которые сноровисто расставили на столе чай с печеньем, захлопотали, собирая стол, а потом ушли. И Марфа приступила к расспросам.

Она была умна и видела, что происходит. Но в том-то и дело, что она изначально была – Софьина, а теперь и подавно. Будет царевна при царевиче и при царском благоволении, будет и у Марфы все хорошо. А нет… так на нет и добра нет.

Поэтому, когда царевна Анна попросила Марфу поговорить с женщиной, кормилица все поняла правильно и принялась действовать.

– Поздорову ли, матушка Анастасия?

– Благодарствую, все благополучно. А…

– Марфа я, Кузьмина. Софьюшки нашей, царевны, кормилица.

Анастасия робко улыбнулась. Что говорить, что спрашивать – она пока не знала и поэтому все в свои руки взяла Марфа. Разлила душистый чаек, захлопотала…[20 - Чай в это время на Русь уже завезли, а Алексей Михайлович им даже лечился. – Прим. авт.]

– Тяжко вам, наверное, здесь…

– Я не ропщу, крест мой таков.

– Господу виднее, кто какой крест поднимет.

Женщины перекрестились, причем Анастасия двуперстно, а Марфа – троеперстно и, поймав осуждающий взгляд, покачала головой.

– Это здесь привольнее, а в царском-то тереме только попробуй хоть словечко противу Никона сказать али что еще – мигом за ворота вылетишь. А у меня семья, дети… слаб человек. Грешен.

– Дети?

Разговор тут же зашел на вечную тему. Кто, сколько, кто болел, кто умер, кто остался, у кого какие таланты – эти разговоры не менялись с тех пор, как был придуман институт материнства. И тут уж женщинам ничего не помешало – ни вера, ни статус, ни даже закончившийся чай.

Наконец, чуть наговорившись, Марфа перешла к делу.

– Я к чему говорю-то… останетесь вы здесь али нет? Не ясно пока?

– Как муж скажет…

– А то нам бы старших твоих к делу пристроить, что ж они слоняются без дела? Да и им бы читать-писать научиться, чай, негде было?

Анастасия Марковна только вздохнула.

А вы поживите с мужем-правдолюбом, да еще таким упертым. Тут крутишься с утра до ночи, а он то в подвале, то в ссылке, то еще где, а родня далеко, и денег нет… какое тут учение?

Были бы живы-здоровы!

– Вот. А тут – ходят они без дела, а это ни к чему. Не поговорила бы ты с мужем, матушка? Покамест вы здесь, пусть детям разрешит поучиться? Он ведь тоже приглядывается, что да как, знает, что ничему плохому мы не научим…

Анастасия Марковна вздохнула и согласилась. Поговорить-то можно, язык не отвалится.

И к ее удивлению, протопоп дал разрешение, а уж как счастливы были дети, включая и самых маленьких!

* * *

Аввакум молился.

Истово, вкладывая в это нехитрое действие всю душу.

– Отче наш, иже еси…

В душе протопопа царило нешуточное смятение.

Все было не так, все было неправильно, мир рушился у него на глазах, и зацепиться за что-то не удавалось. Никак не удавалось…

То, что было раньше, – оно понятно.

Никон, друг заклятый, грекам поддался, веру кроить начал – страшно, да обыденно. И царь, который друга своего послушал – и его, протопопа, в ссылку загнал, – тоже все понятно.

И воевода, с которым были разногласия, да такие, что и вспоминать страшно, чудом тогда не умер, – тоже.