Забота о себе. История и современность

Начиная с какого возраста человек может решать задачи заботы о себе? Опыт занятий с подростками, говорит Г.А. Цукерман, убеждает в том, что подростки 11 – 12 лет могут ставить серьезные задачи саморазвития[52 - Цукерман Г.А. Психология саморазвития: задача для подростков и их педагогов. Рига: Пед. центр «Эксперимент», 1997. С. 196.]. В значительной степени этот вопрос связан с формированием рефлексивности и зрелой идентичности, способностей самопонимания. Остановимся сначала на понятии самопонимания, затем – на понятии зрелой идентичности.

Самопонимание, согласно В.В. Знакову[53 - Знаков В.В. Психология понимания. Проблемы и перспективы. М.: ИП РАН, 2005.], дает человеку возможность ответить на вопросы, кто он такой и почему, понять конкретный характер и причины того, как он понимает других людей (именно так, а не иначе), а также понять, почему другие относятся (отнеслись) к нему именно тем или иным образом. Самопонимание определяется и внутренними условиями (способностями и склонностями к самоанализу), и внешними (реакциями партнеров по коммуникации на слова и поведение субъекта). Противоречивость сущности человеческого Я, и, следовательно, самопонимания, пишет В.В. Знаков, стала очевидна для психологов только в самое последнее время[54 - Там же. С. 225.]. Ранее преобладало убеждение в том, что сущность человека следует искать в единстве его психологических качеств (К. Роджерс, Г. Олпорт). Но современные альтернативные подходы скорее апеллируют к представлению о Я-концепции как о многогранной и противоречивой. Очевидно, что для заботы о себе выбор одного из этих подходов очень важен: одно дело, если единый и неделимый субъект ставит цели самоизменения и, нимало не сомневаясь, реализует их; и совсем другое дело, когда субъекту приходится преодолевать не только внешние препятствия, но и внутренние противоречия.

Это же надо иметь в виду и когда мы говорим об идентичности. Согласно Э. Эриксону, развитие идентичности в подростковом возрасте проходит, во-первых, очень неравномерно, а во-вторых – в огромной степени определяется как индивидуальными особенностями подростка, так и социальной ситуацией его жизни. Э. Эриксоном на основе анализа клинического материала была предложена первая классификация, включающая два основных типа: зрелую и несложившуюся идентичность. Достижение истинной идентичности, считал Эриксон, возможно только в результате успешного прохождения всех жизненных стадий. Однако на пути продвижения к этой «результирующей» идентичности чрезвычайно важна подростковая стадия, где формируется некая первичная идентичность, которая определяет возможность последующего развития. Поэтому можно говорить о той или иной степени зрелости идентичности, начиная с подросткового возраста.

Говоря о несложившейся идентичности, Э. Эриксон вводит термин «психологический мораторий» для обозначения кризисного периода между юностью и зрелостью, в течение которого в личности происходят многомерные и сложные процессы обретения взрослой идентичности и нового отношения к миру. Согласно Э. Эриксону, психологический мораторий может, при определенных условиях, принимать затяжной характер и длиться годами, что особенно характерно для наиболее одаренных людей. Непреодоленный кризис влечет состояние «диффузии идентичности», для которого, по Э.Эриксону, характерны отсутствие интимности (переживание чувства изоляции, дезинтеграции внутренней целостности, чувства стыда), диффузия временной перспективы, диффузия трудолюбия. Последняя проявляется в том, что молодой человек сталкивается с невозможностью эффективно использовать свои внутренние ресурсы в какой-либо деятельности. Деятельность требует вовлеченности, от которой индивид стремится защититься. Эта защита выражается либо в том, что он не может найти в себе силы и сосредоточиться (и отказывается от деятельности), либо в том, что он с головой уходит в какую-нибудь одну деятельность, пренебрегая всеми остальными[55 - Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996.].

Как правило, кризис идентичности сопровождается негативными эмоциональными переживаниями, желанием изменить себя и ситуацию и поиском путей к этому. Э. Эриксон рассматривал проблему «боязни диффузности идентичности», когда юношу одолевают сомнения относительно своего места в обществе, своих возможностей и перспектив. Молодые люди в состоянии острой диффузности идентичности ощущают тревогу, чувствуют себя изолированными от мира, опустошенными, неспособными сделать выбор, принять решение. Юноша становится очень чувствительным по отношению к самому себе и к требованиям общества, он старается скрыть свое столь ранимое Я и убежать в одиночество от возможных разочарований. И только когда юноша примет сам себя, утвердится в себе, почувствует силы нести ответственность за свой выбор и свои решения, тогда он будет готов к близости с другими. При этом субъективными факторами, предрасполагающими к выходу из кризиса и к формированию зрелой идентичности, являются низкая самопривязанность, интернальность и высокая рефлексия.

Э. Эриксон выделил и описал еще один вариант неблагоприятного развития идентичности – негативную идентичность. Несформированность или потеря чувства идентичности часто выражается в «презрительной и снобистской жестокости по отношению к ролям», предлагаемым обществом в качестве желательных. В центр юношеского пренебрежения могут попасть аспекты роли, связанные с половой идентификацией, национальностью, классовой принадлежностью и общечеловеческими нормами[56 - Эриксон Э. Детство и общество. СПб.: Ленато; АСТ; Фонд «Университетская книга», 1996. С. 182.]. Дж. Марсия, продолжая эту линию исследования, выделил тип «досрочной, негативной идентичности», которая заключается в пассивном, некритичном принятии предлагаемой обществом (семьей, школой) социальной роли, минуя кризис и активный поиск собственной идентичности. При этом ситуация субъективно воспринимается как вполне благоприятная, человек удовлетворен собой, своим поведением и не испытывает потребности в каких-либо изменениях.

Остановимся еще на одном направлении, в русле которого можно найти объяснение появлению объекта и субъекта заботы о себе. В персонологическом направлении (Э. Шпрангер), главная задача психологии формулировалась как познание внутреннего мира личности, тесно связанного с культурой и историей. Юношеский возраст, который длится у девочек с 13 до 19, а у мальчиков с 14 до 22 лет, – прежде всего стадия духовного развития, хотя оно и связано с комплексом психофизиологических процессов. Главные приобретения этого возраста, по Э. Шпрангеру, – открытие Я, развитие рефлексии, осознание собственной индивидуальности и ее свойств, появление жизненного плана, установки на сознательное построение собственной жизни, постепенное врастание в различные сферы жизни. Процесс этот идет изнутри вовне: от открытия Я к практическому включению в различные виды жизнедеятельности.

Э. Шпрангер делил юность на две фазы. Главная проблема 14 – 17-летних – кризис, связанный со стремлением к освобождению от детских отношений зависимости; у 17 – 21-летних на первый план выступает «кризис оторванности», чувство одиночества и т.д.

Итак, начиная с подросткового возраста и даже ранее, большинство людей с той или иной целеустремленностью и результативностью могут формировать у себя отдельные качества, свойства характера, привычки, т.е. выступать субъектами заботы о себе.

Объект заботы – идеальное Я?

Но кто или что выступает объектом заботы? То, что уже существует, или то, чему надо дать осуществиться? Наше реальное или же идеальное Я?

Идеал человека далеко не всегда представляет собой его «улучшенное» отображение; идеал может находиться даже в «дополняющем», компенсаторном отношении к реальному облику человека; в нем может быть подчеркнуто то, что человек особенно ценит и чего ему как раз недостает. Идеал представляет собой не то, чем человек на самом деле является, а то, чем бы он хотел быть, не то, каков он в действительности, а то, каким он желал бы быть.

В работе «Невроз и человеческий рост» Карен Хорни утверждает, что в благоприятных обстоятельствах ребенок раскрывает, осуществляет заложенный в нем потенциал; если же условия препятствуют этому, ребенок так и не сможет удержать образ своего потенциального Я. У него формируется совсем иной образ – идеальное Я, заставляющее направлять всю жизненную энергию на свое поддержание. Основное требование, предъявляемое невротиком к себе, – «не быть тем, кто я есть, быть лучшим, иным». Если потенциальное Я достижимо, то, как правило, в качестве идеального Я выбирается образец совсем уж нереалистический.

Еще одну грань выбора неадекватного образца для сравнения с собой отмечает Ф. Зимбардо: такой выбор, помимо очевидных страданий от сопоставления с идеалом красоты или таланта, ведет за собой утрату наслаждения от процесса самосовершенствования – поскольку все силы, все помыслы сосредоточены на идеальном результате[57 - Зимбардо Ф. Застенчивость. М.: Педагогика, 1991. С. 142.]. Этот идеал или образ отвлекает человека от его истинного, полнокровного бытия и обрекает на погоню за призраком. М. Эпштейн[58 - Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX – XX веков. М.: Сов. писатель, 1988.] приводит как пример такого преследования идеала стендалевских Жюльена и Матильду, которые любят друг в друге образ, и этот образ каждому из них кажется единственно достойным любви. Но когда влюбленные сталкиваются с действительностью любимого человека, это приводит к разочарованию и даже взаимной ненависти.

Возникает своего рода ситуация «замурованности» предмета обожания в жестко структурированном, упорно сопротивляющемся изменениям образе возлюбленного (возлюбленной). Постоянно обращаясь к несуществующему, но такому желанному образу, влюбленный в конце концов вызывает сомнения у объекта своей любви – может быть, я не таков, каким себе казался всегда и каким привык себя считать, может быть, любящий меня человек прав? Мучительное раздвоение реальности, расщепление самоощущения может смениться отчуждением от обоих образов Я – своего и Я-глазами-любящего-меня.

Поиски идеального возлюбленного/возлюбленной являются нормативно одобряемыми в нашей культуре. В мужском варианте это скорее именно поиск, в женском – ожидание «прекрасного принца». Когда иронично, когда всерьез эта ситуация бесконечно обыгрывается в сюжетах массовой культуры. В.Ф. Петренко, изучавший в 1970-е годы женские стереотипы на выборке студенток филологического факультета МГУ, отмечает, что «основной запрос девушек-филологинь к идеальному мужчине, будущему мужу или возлюбленному, сводился к тому, чтобы “он меня понимал”. Фактически под этим запросом стоит следующее: чтобы он, идеальный, мудрый, сильный, помог ей найти саму себя, выбрать тот личностный путь становления или выбрать ту модель женского поведения, которую она сама еще не знает. Чтобы среди возможных альтернатив он помог ей найти истинный путь, дао. Это запрос Галатеи к своему Пигмалиону»[59 - Петренко В.Ф. Личность человека – основа его картины мира // Модели мира / Сост. Н.В. Чудова. М.: Рос. ассоциация искусственного интеллекта, 1997. С. 22 – 23.].

Здесь мы видим не столько поиск идеала, сколько поиск «зеркала», благодаря которому можно четче разглядеть будущее, идеальное Я.

Само соответствие идеалу – вовсе не гарантия психического и социального благополучия. Так, фемининные женщины и маскулинные мужчины хуже справляются с деятельностью, не предусмотренной стереотипами традиционной полоролевой дифференциации. У фемининных женщин типичной личностной чертой являются тревожность и пониженная самооценка. Мальчики-подростки, чье поведение и внешность соответствуют маскулинным стереотипам, в юности чувствуют себя увереннее менее маскулинизированных сверстников, но после 30 лет они оказываются менее способными к лидерству, менее уверенными в себе, более тревожными[60 - Кон И.С. Психология ранней юности. М.: Просвещение, 1989.].

Однако, при всей спорности идеалов, те, чья индивидуальность не укладывалась в прокрустово ложе гендерных стереотипов, всегда испытывали давление общества вплоть до безжалостной травли. В феминистской литературе столько сказано о репрессивной функции идеала женщины, что интересней остановиться на функциях идеала мужчины в современном обществе.

В работе А.Б. Холмогоровой и Н.Г. Гаранян[61 - Холмогорова А.Б., Гаранян Н.Г. Эмоциональные расстройства и современная культура (на примере соматоформных, депрессивных и тревожных расстройств) // Моск. психотерапевт. журн. 1999. № 2. С. 61 – 90.] с психотерапевтической точки зрения рассматриваются следствия попыток «быть идеальным мужчиной» в России. Одна из ведущих установок – «настоящему мужчине никогда не должно быть по-настоящему трудно». Поэтому мужчина – если, конечно, он настоящий мужчина, – не может расплакаться, или испугаться, или пожаловаться кому-то, или обратиться за помощью.

Менее травматичны для мужского самолюбия трудности физического характера – головные и сердечные боли, одышка, бессонница и прибавка в весе. Обследование, как правило, не выявляет каких-либо заболеваний; особо «продвинутые» врачи направляют пациента к психотерапевту. А.Б. Холмогорова и Н.Г. Гаранян подчеркивают, что пациенты обычно не признают у себя трудностей психологического характера – ведь они люди сильные; их огорчают в жизни только загадочные сердечные боли да вероломство деловых партнеров. Наш современник, пишут авторы, хотя и переполнен зачастую чувствами тревоги, тоски, отчаяния и безнадежности, во многом утратил способность к пониманию своего внутреннего состояния и его регуляции. Традиционные маскулинные установки и стереотипы, в плену которых оказываются все новые и новые мужчины, поддерживаются женщинами – так, специально проводимое в психотерапевтических группах описание женщинами психологического портрета «идеального мужчины» выявляет образ «мужчины-стены» – надежной опоры во всех жизненных трудностях.

Итак, отвергая и не воспринимая адекватно свою эмоциональную жизнь, «настоящий мужчина», во-первых, переживает психологический стресс на телесном уровне (вегетативные сдвиги, мышечные зажимы и сопровождающие их боли, дрожь, аритмия…). Во-вторых, чисто эмоциональные причины могут стоять и за таким распространенным недугом среди мужчин, как алкоголизм – «симптоматическое пьянство», помогающее снять накопившееся эмоциональное напряжение. В-третьих, в семьях, где не принято выражать свои чувства, где ценятся сдержанность и сила, возникает дефицит любви и понимания, к которому особенно чувствительны дети. Типичная проблема в семьях бизнесменов – детское домашнее воровство, отмечают А.Б. Холмогорова и Н.Г. Гаранян. У психотерапевтов в ходу метафора, что дети таким образом «воруют» любовь. С другой стороны, это форма протеста против отчужденного, рационального мира взрослых. «Мои сыновья должны быть такими же сильными, как я, иначе они мне не нужны», – говорит «настоящий мужчина», обратившийся в семейную консультацию по поводу воровства своего ребенка.

Неумение выражать и осознавать свои чувства приводит к трудностям установления теплых доверительных контактов и получения социальной поддержки. Открытое, безбоязненное выражение чувств служит основой подлинных и искренних отношений и призывом о помощи для окружающих, а любые барьеры и защиты рано или поздно приводят к одиночеству или даже к такой глубокой изоляции, выразительный пример которой – у двадцативосьмилетнего юноши – приводит Рональд Лэйнг[62 - Лэйнг Р. Расколотое «Я». М.: Академия; СПб.: Белый кролик, 1995. С. 166 – 167.]:

Джеймс, например, чувствовал, что «другие люди обеспечивают меня моим существованием». Находясь в одиночестве, он ощущал себя пустым и никем. «Я не могу почувствовать себя реальным, если рядом никого нет…» Тем не менее, с другими людьми ему было нелегко, поскольку с другими, как и наедине с собой, он чувствовал себя «в опасности».

Таким образом, принудительно он был вынужден искать компанию, однако в присутствии кого-то другого никогда не позволял себе «быть самим собой». Он избегал страха социальности тем, что никогда реально не был с другими. Он никогда до конца не говорил, что он имеет в виду, и никогда до конца не имел в виду того, что говорил. Роль, которую он играл, никогда не была им самим. Он старался смеяться, когда думал, что шутка не смешна, выглядеть скучным, когда ему было весело. Он заводил дружбу с людьми, которые на самом деле ему не нравились; и был скорее холоден с теми, кого он «действительно» хотел бы иметь среди своих друзей. Следовательно, никто не мог до конца его узнать или понять. Он мог с небезопасностью быть самим собой лишь в изоляции, хотя и терзаясь ощущением пустоты и нереальности. С другими он разыгрывал искусную игру притворства и двусмысленности. Его социальное Я ощущалось как ложное и бесполезное. Наиболее страстным его желанием было дождаться «момента признания», однако если такой шанс выпадал и он случайно «выдавал себя», то его охватывало смятение и захлестывала паника.

Репрессивность мужского идеала – отнюдь не только российское явление. Так, в рамках европейской культуры смущение, печаль, страх, депрессия рассматриваются как «немужские», и проявляющие подобные эмоции мужчины оцениваются более негативно в сравнении с женщинами[63 - Siegel S., Allow L. Interpersonal perceptions and consequences of depressive-significant other relationships: A naturalistic study of college roommates // Journal of Abnormal Psychology. 1990. Vol. 99. P. 361 – 373.]; мальчики воспринимаются как непопулярные, если они легко начинают плакать, проигрывают, словом, ведут себя как «неженки»[64 - Adler P.A., Kless S.J.,Adler P. Socialization to gender roles: Popularity among elementary school boys and girls // Sociology of Education. 1992. Vol. 65. P. 169 – 187.].

Может быть, мы более толерантны и снисходительны, когда речь идет не о других людях, а о нашем Я? Увы, это отнюдь не так. Норвежский психотерапевт Ф. Скэрдеруд говорит о том, что слишком высокие идеалы современного человека, как правило, приводят к переживанию чувства стыда: «Мы изо всех сил тянемся к идеалу подлинного и, вместе с тем, свободного и независимого человека. Однако поскольку ранняя самостоятельность, возможно, никогда не соответствовала сущности человека как стадного животного, вместо достижения нашего идеала мы испытываем экзистенциальное чувство заброшенности и беспомощности. <…> Чем выше идеал «Я», чем больше наше стремление к совершенству, тем выше риск реакции стыда… Классическая нарциссистская самозащита заключается в том, что человек пытается подавить стыд с помощью самоуверенности и казаться независимым и неуязвимым»[65 - Скэрдеруд Ф. Беспокойство. Путешествие в себя. Самара: Бахрах, 2003. С. 136.].

Итак, мечты о соответствии идеалу и в варианте, направленном на себя, и в варианте ожидания от других, нарушают естественность и доверительность, самую основу человеческих взаимоотношений. Во многом это связано с неспособностью понимать других, сочувствовать им; и с неспособностью распознавать свои чувства и принимать их во внимание.

Не стоит считать распознавание своих чувств стандартной рациональной процедурой. Наши чувства могут испугать и ужаснуть нас, в особенности тех, кто отрицает в себе негативные черты и качества. Чувства могут оказаться мучительными до непереносимости. Изоляция несомненно имеет свои плюсы (так, В. Набоков в одном из последних интервью формулировал: «Изоляция означает свободу и открытия»[66 - Набоков В. Три интервью // Иностр. лит. 1995. № 11. С. 246.]). Но болезненность переживания одиночества заставляет делать все, чтобы избежать этих чувств. Известный психотерапевт Кларк Мустакас замечает, что «усилия, направленные на преодоление или избежание ощущения экзистенциального одиночества, могут привести лишь к самоотчуждению. Когда человек отступает от фундаментальных жизненных истин, когда ему удается избежать ужасного субъективного переживания одиночества и отвергнуть его, он закрывает для себя один из самых важных путей, ведущих к личностному росту»[67 - Moustakas К. Loneliness and Love. N.Y.: Simon & Schuster, 1990. P. IX.].

Тотальность и непереносимость одиночества в современном мире, в особенности в рамках западной культуры – это плата за свойственные ей индивидуализм и конкурентность. Мы стремимся к тому, чтобы стать узкоспециализированными и высокооплачиваемыми профессионалами, привлекательными партнерами, эффективными родителями. Сложность этих задач и конкуренция с другими все больше заставляют нас сосредоточиться исключительно на себе. Но замкнутое на себя существование обостряет чувство конечности и хрупкости жизни, чувство изоляции от мира, приводит к тому, что мы полностью теряем способность искренне заинтересоваться чужой жизнью, слушать и понимать другого. Собственный внутренний мир, раздувшийся до масштабов Вселенной, не позволяет нам «протиснуться» к другому с его проблемами, чувствами, конфликтами.

Парадокс заботы о себе

Являются ли противоположными стремления заботиться о себе и заботиться о других? В их сложных отношениях проявляется еще один парадокс заботы о себе – способность заботиться о себе развивается, когда мы заботимся о других.

Нужен ли нам другой человек для того, чтобы стать теми, кто мы есть? Попробуем сопоставить три понятия – самореализации, самоактуализации и самосовершенствования.

Мишель Фуко в «Герменевтике субъекта» связывает самореализацию с формированием субъектности: «нужно создать себя как субъекта, и в этот процесс должен вмешаться другой»[68 - Фуко М. Герменевтика субъекта // Социо-Логос. Вып. 1 / Сост., общ. ред. и предисл. В.В. Винокурова, А.Ф. Филиппова. М.: Прогресс, 1991. С. 294.]. Другой необходим, чтобы самореализация достигла того Я, которое только складывается. Задача самореализации, говорит Фуко, есть конечная цель жизни; в то же время формой существования самореализация становится лишь для некоторых.

Такое понимание самореализации весьма близко понятию самоактуализации у А. Маслоу. С одной стороны, самоактуализация оказывается конечной целью любого существования; с другой стороны, она редко оказывается формой существования субъекта, или, иначе, очень немногие люди могут сказать о себе, что они «самоактуализировались».

Самоактуализация и самосовершенствование более, чем самореализация, содержат идею достижения и даже преодоления некоего предела. Так, говоря о разных видах трансценденции (преодоления, возвышения), А. Маслоу называет как один из них трансценденцию человеческих пределов, несовершенств, недостатков, и указывает две возможности переживания совершенства – либо острое, либо более спокойное, по типу плато. В обоих случаях человек может воплощать в себе Бытие (быть Богом, совершенством, сущностью), а не только воплощать в себе становление. «В такой момент я могу любить всех и принимать всех, прощать всех, примириться даже с задевающим меня злом. Я могу понять порядок вещей и радоваться ему, и я могу даже почувствовать какой-то субъективный эквивалент того, что присуще только богам, то есть всеведения, всемогущества, вездесущности»[69 - Маслоу А. Новые рубежи человеческой природы. М.: Смысл, 1999. С. 263.].

М. Фуко рассматривал самореализацию как акт врачевания, как терапевтическое средство: «Речь идет скорее об исправлении, об освобождении, нежели о формировании знания. Именно в этом направлении будет развиваться самореализация, что представляется весьма существенным. Даже если человеку не удалось “исправиться” в молодости, этого всегда можно достичь в более зрелом возрасте. Даже если мы согбенны, существуют различные средства, чтобы помочь нам “распрямиться”, исправиться, стать тем, чем мы должны были бы стать и чем мы никогда не были. Стать вновь тем, чем человек никогда до этого не был, – это, я думаю, один из основных элементов, одна из главных тем самореализации»[70 - Фуко М. Герменевтика субъекта. 1991. С. 291.].

Речь идет, таким образом, не столько об «отсечении» ненужного, того, от чего необходимо освободиться, но скорее о созидательных аспектах самореализации и самосовершенствования; или, вслед за В.Л. Рабиновичем, можно охарактеризовать это состояние как «мучительное самосозидательное борение с собой»[71 - Рабинович В.Л. Урок Августина: жизнь – текст // Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. М.: Республика, 1992. С. 256.].

Мы уже говорили выше о том, что обретение идентичности во многом является таким борением, а не выигрышем в лотерею. Но «работа над собой» осуществляется не в безвоздушном пространстве, а в социальном, образованном нашими отношениями с другими.

Эти отношения редко бывают беспроблемными и идиллическими. Тем сложнее порой бывает предложить или принять помощь. Однако помощь другим по сути выступает как развитие способностей заботиться о себе.

Филипп Зимбардо приводит яркий пример совладания со сложнейшей жизненной ситуацией женщиной, чье лицо после операции оказалось обезображено, а речь – затруднена и невнятна. Кажется, пишет он, что «неиссякаемая энергия и заразительный энтузиазм этой женщины озаряют светом пространство вокруг нее. Люди чувствуют себя лучше просто от того, что она рядом»[72 - Зимбардо Ф. Застенчивость. С. 144 – 145.]. Дороти Голоб рассказывает:

В 1963 г. я перенесла тяжелую операцию по удалению опухоли мозга. Побочным следствием этой операции явилось то, что черты моего лица исказились, а когда я слышала свой голос, то не могла его узнать. Ходила я спотыкаясь и пошатываясь. Я знала, что от меня, какой я стала, люди отвернутся. И я постоянно думала: «Почему это случилось именно со мной?» Встретила ли я сочувствие близких? Нет. Они, скорее, подтолкнули меня к тому, чтобы мои жизненные планы я начала строить вопреки реальности. Они настаивали на том, что я должна говорить понятно, если хочу оставаться членом семьи, иначе придется расстаться. Я много плакала и наконец решила, что не позволю вышвырнуть себя вон.

Иногда мои домашние брали меня с собой за покупками или на концерт. Они водили меня сквозь толпы людей, которые разглядывали меня с любопытством. Они хотели, чтобы я твердо стояла на ногах и могла вступить в этот мир на свой страх и риск. Иногда я ходила по своему кварталу, но до чего же нестерпимо было слышать насмешки! Когда я одна приходила в магазин, то нередко встречалась с презрительными взглядами продавцов, а случалось и такое, что покупки швыряли мне в лицо. Иногда хулиганы звонили по телефону, чтобы подразнить меня. Как я на все это реагировала? Плакала, а порой даже упивалась своими страданиями. Так я стала затворницей. Но однажды меня поразила мысль: «Зачем я расходую свои силы на переживания? Ведь на это просто жаль времени. Ничего не поделаешь с тем, как люди тебя воспринимают». И я смирилась с тем, как я выгляжу, и стала сочувствовать каждому, кто не мог разделить с ближними свои проблемы. Я замечала печальных одиноких людей на улицах, в магазинах, в автобусах. Я заговаривала с ними, и мы делили друг с другом прелесть ясного дня, пение птиц или шум дождя – все, что имели. И неожиданно дни стали все краше, и я снова научилась улыбаться. Я научилась придавать энтузиазм своему голосу и даже развила в себе неплохое чувство юмора[73 - Зимбардо Ф. Застенчивость. С. 144 – 145.].

Дороти Голоб даже организовала в Калифорнии специальные занятия для студентов и бизнесменов с целью помочь им выправить исказившееся по той или иной причине самосознание. Нельзя не согласиться с Ф. Зимбардо, что ее жизнь – яркий пример преодоления даже не столько физического недостатка, сколько психологического – ненависти и жалости к себе.

Иногда кажется, что «переключение» на других происходит само по себе, независимо от усилий. Так, в романе Г. Гессе «Гертруда» одиночество и тоска сопровождают с детства хромого музыканта Куна. Даже дружба с жизнерадостным, жизнелюбивым певцом Муотом не помогают преодолеть Куну подавленность. Но вот он знакомится с Гертрудой Имптор, дочерью богатого любителя музыки. Зарождается взаимное чувство, Кун сочиняет и посвящает любимой оперу, но в дом Гертруды попадает и Муот, которому в опере отдана ведущая партия. Обнаружив вскоре, что Гертруда отдает предпочтение Муоту, Кун собирается покончить с собой.

Неожиданно приходит телеграмма с известием о смертельной болезни отца Куна. После этого главный герой перестает думать о себе и смысл жизни начинает видеть в других людях, в служении им. «Перелом», который произошел в Куне, отражается и в повествовании: если в первой части рассказ велся почти исключительно о переживаниях главного героя, то после больше говорится о других персонажах. Кун продолжает переживать, но его страдания теперь связаны с неудачным браком Гертруды и Муота, с его трагической развязкой, с одиночеством старого отца Гертруды.

За внешней событийной канвой проступает глубокая трансформация, меняющая душевный строй главного героя полностью. Вместе с тем сохраняется преемственность и «старой», и «новой» жизни Куна – в отличие от «Сиддхарты», где главный герой всякий раз как бы заново начинает жизнь. Р. Каларашвили[74 - Каларашвили Р. Мир романа Германа Гессе. Тбилиси: Сабчота Сакартвело, 1984.] отмечает сходство структуры большинства романов Г. Гессе: «поворотные события» связывают воедино две фазы жизненного пути главных героев. Главной функцией «переломов» оказывается перемещение героя из ставшей непродуктивной жизненной стадии на новую ступень, раскрывающую перед ним неожиданные возможности. «Поворотный пункт» подводит черту под нерефлексивным, направленным на внешние цели существованием и возвращает героя к самому себе. Мы видим, что «возвращение к самому себе» совпадает с обращением к миру, к близким людям.

Но если, как ни старайся, в ближайшем окружении так и не находится человек, с которым можно разделить события своего внутреннего мира?

Для тысяч и тысяч подростков, юношей и девушек, для людей постарше, оторвавшихся от «корней» и так не нашедших новых друзей, ведение дневника становится возможностью хотя бы отчасти преодолеть одиночество. Через дневник его авторы интуитивно открывают в качестве собеседника самих себя, и попутно обнаруживают, что многое в поступках и движениях души нуждается в формулировании, осмыслении, переработке. Это же, впрочем, нам может открыть и общение: «Раскрывая перед собеседником душу, мы вдруг обнаруживаем, что ровным счетом ничего о себе не знаем. И вот приходится возводить здание этаж за этажом, по мере того как мы ведем по ним посетителя» – говорил Андре Моруа[75 - Моруа А. Эссе. М.: Согласие, 2001. С. 301.].

Вечный труд, беспокойство, тревога; для кого-то – опасения за свою независимость; для иных – страх, что любовь прекратится, страх быть оставленным, брошенным. Пока человек сконцентрирован на себе, на своих проблемах, эти страхи и не могут прекратится, разве что, вытесненные в подсознание, могут быть заменены другими. Когда же человек выходит за пределы своего Я, все эти опасения оказываются такими маловажными по сравнению с радостью любви, сопричастия, радостью встречи в земной и неизбежно конечной жизни. Когда Другой со своими заботами становится для нас центром мира, мы подспудно ощущаем подлинность собственного существования.