Амур с оптической винтовкой

Все, больше они не общались. В школу он не вернулся. Поговаривали, что перешел в вечернюю. Учебники ей пришлось сдать обратно в школьную библиотеку. Снова пришлось одной ходить в школу и из школы, снова одной сидеть за партой. Она по-прежнему считалась странной и неконтактной.

А Ромка без особых проблем влился в компанию гопников, орущих песни про несчастную любовь под их окнами. Время от времени дрался, время от времени сам получал. И на нее, что особенно было больно, не смотрел вовсе.

Прошла осень, потом зима. Еще осенью она поступила на подготовительные курсы в местный университет, успешно училась, готовилась к олимпиаде по физике. Из окна наблюдала за активной Ромкиной жизнью в компании районных гопников. Настырно кивала ему издалека, если он вдруг случайно посмотрел в ее сторону. И переживала, если он делал вид, что не замечает ее.

Мать ее тоже почти не замечала. Общались только по необходимости. Ей иногда казалось, что матери было бы намного легче, если бы в тюрьме оказалась она вместо Насти. И соседи Настю любили, а ей шипели что-то неприятное в спину, когда она, коротко им кивнув, проходила мимо.

Однажды она расслышала, как одна из них сказала:

– Вот ведь противная девка! Вроде ничего и не сделала такого, а вот несет от нее злобой какой-то! Противная…

– Не противная, – возразил кто-то. – Опасная…

И дома, встав перед зеркалом, она долго пыталась понять, что же такого в ней окружающие видят опасного, чего не видит она?

Высокая, худенькая, с аккуратными ступнями и руками, аккуратной скромной прической – высокий хвост на самой макушке. Добродушное губастое лицо без хищного алчного взгляда. Глаза голубые, взгляд открытый, нос самый обычный с легкой горбинкой. В чем опасность-то?! В том, что она умеет тремя выстрелами снять сразу трех противников за несколько секунд? Или против двух сильных мужиков может выстоять в рукопашном бою? Так об этом мало кому известно. Ромке только. Да еще инструкторам. Так забыли они о ней давно, она уже год не посещала ни секцию, ни тир.

Она сочла все это соседскими придирками, оделась и тут же позабыла. На носу были олимпиада по физике и экзамены…

Глава 2

Шел дождь. Вторые сутки мощные потоки воды топили в грязи пробивающиеся ростки скучных цветов в клумбах. Загаженный бродячими котами песок расползался сквозь широкие щели старых детских песочниц. Дворовые скамейки набухли, сделались черными, как…

Как гробовая доска.

Почему-то ему гробовая доска виделась именно такой – разбухшей, черной, воняющей прелыми листьями и свежей вскопанной землей.

– Мы с тобой, Ромео, теперь повязаны до самой гробовой доски, – вспомнил он тут же опасный шепот своего старшего товарища. – И ты мне должен…

Он всем и всегда оказывался должен, черт бы всех побрал!!!

Сначала должен был своим родителям соответствовать какому-то надуманному статусу и таскаться по секциям и репетиторам. И если первое ему нравилось, то со вторым он едва мирился.

Потом, когда отец исчез из их жизни, он стал должен своей матери. Должен стал ее поддерживать, оберегать. Хотя понятия не имел, как можно поддержать сползающую на самое дно жизни алкоголичку! Он пытался бороться с ее недугом, но тщетно. Мать губила себя в алкоголе и, кажется, делала это намеренно.

Потом стал должен этому чертову старшему товарищу, от звука голоса которого он всякий раз просыпался с криком, если тот ему вдруг снился.

И ведь, что характерно, он сам был в этом виноват! Сам!!! Как-то так вышло, что он сам обратился к этому гаду за помощью. Принял за чистую монету его проницательный взгляд, добродушный смех, желание помочь. А потом…

А потом превратился в его раба! Послушного, беспрекословно подчиняющегося, безвольного. А следом превратился и…

Рома крепко сжал подоконник сильными пальцами. Мышцы на животе и плечах напряглись.

Как так вышло, а? Как так получилось, что он стал тем, кем стал?! Как так получилось, что он потерял тех, кем дорожил?! Круг его друзей редел день ото дня, остался один человеческий мусор.

И Диана… Он никогда не простит себе, что потерял ее…

Дверь соседнего подъезда распахнулась. Под козырек, словно по зову его мыслей, вышла она – Дианка. Высокая стройная фигурка замотана в нелепый серый плащ, на голове такая же серая косынка, ниже плаща темные джинсы, на ногах грубые черные кроссовки. В руках дерматиновая сумка.

Будь его воля, он никогда не позволил бы ей надевать подобные вещи. И сумки такие в руки брать. Она создана для других вещей. Для другой жизни. И… для других людей.

Тебе не было теперь места с ней рядом, забыл? И воли твоей теперь не было. Воли, распространяющейся на нее. Ты ее потерял. Навсегда.

Дианка нахлобучила поверх косынки капюшон, но, прежде чем шагнуть под дождь, подняла взгляд на его окна. Она всегда так делала. Заученно, машинально. Он знал. И ему пришлось резко податься назад, чтобы она не видела, как он смотрит на нее.

Как именно он смотрит на нее!!!

Поймай она его взгляд, который непременно рассмотрела бы – у нее было невероятно острое зрение, она бы все поняла. Она бы поняла, что он тоскует по ней. И, может, поняла бы, что он страшно жалеет о том дне, когда оттолкнул ее от себя и назвал маленькой.

Как она доверительно жалась к нему тогда! Как тянулись ее губы к его губам! Он чувствовал своим телом всю ее – горячую, жадную, не знающую, что будет дальше. Он знал, поэтому оттолкнул. Не мог же он взять эту неумеху прямо на лестничной клетке! Стащить до коленей ее джинсы, задрать кофточку и под стон старого лифта взять ее в пыльном заплеванном подъезде.

Это не для нее, это не для ее жизни. Она у нее должна быть другой. Красивой и удачливой. Без грязи и пошлости.

– Не нужна она тебе, сынок, – раздалось неожиданно со спины.

Рома обернулся. Мать, сильно постаревшая сразу после исчезновения отца и превратившаяся в развалину после нескольких запойных лет, стояла, согнувшись, в кухне и смотрела через его плечо в окно на удаляющуюся под дождем Диану. Светлые волосы, поредевшие и немытые, были скомканы на затылке в какой-то лохматый пук и затянуты резинкой. Халат до коленей, старый, почти истлевший, хорошо что чистый. Стоптанные тапки.

– Зачем ты встала? – спросил он, отворачиваясь. – Ты же больна.

Последний месяц у нее сильно скакало давление.

– Больна, – подтвердила мать. – Но если я стану лежать, моя болезнь не пройдет.

– Водки не будет! – жестко отрезал Рома.

– А и не надо. – Мать прошаркала подошвами стоптанных тапок до подоконника, выглянула на улицу, вздохнула: – Какая мерзость на улице… И в душе… А в твоей душе, Ромео, как?

Он промолчал, хотя и был сильно удивлен ее вопросу. Последние несколько лет – а с исчезновения отца прошло пять лет – она его, казалось, вообще не замечала. Упивалась горем и водкой. А тут вторую неделю не пьет. В квартире навела порядок. Вопросы задает. Странно. Не помирать ли собралась?

Он представил мать под разбухшей черной гробовой доской и передернулся. Как ни надоели ему ее запои, смерти он ей не желал. Она, по сути, осталась единственным человеком, с кем ему не нужно было притворяться. И она не могла его предать. Никогда! В этом он был уверен.

– Плохо тебе, сынок, да? – Мать присела к столу, погладила старый пластик. – Я вижу, что плохо. Только не очень понимаю, почему? Есть подозрения, но…

– Но что?

Рома со вздохом сел напротив матери. Дианка исчезла за углом дома, можно было в окно больше не таращиться.

– Но ты ведь не расскажешь мне, нет?

Поблекшие глаза матери глянули на него неожиданно остро и требовательно. Он уже и не помнил, когда она так на него смотрела. В классе пятом, может быть. Когда еще отец был с ними.

– Не расскажешь… – Ее сморщенные ладони снова погладили по столу. Голова слегка качнулась. – Я очень виновата перед тобой, сынок. Очень!

– Мам, не начинай. – Он сморщился.

Подобных разговоров ему и с ее пьяных глаз было предостаточно.

– Погоди, не перебивай. – Грудь матери судорожно колыхнулась, раздался странный всхлип. – Знаю, что я долго пила, долго ныла. Помощи никакой. И ты… Ты совершил большую ошибку. И в этой твоей ошибке виновата я…