Оценить:
 Рейтинг: 0

Родники моих смыслов. Записки-воспоминания

Год написания книги
2016
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

«Государственные крестьяне рассматривались как свободные сельские обыватели, имеющие юридические права, – могли выступать в суде, заключать сделки, владеть собственностью, – им было разрешено вести розничную и оптовую торговлю, открывать фабрики, заводы и предприятия».

Ну да, ведь и у Сафоновых была… А впрочем, вот что мама рассказывала:

«Раньше Листафоровы бочки делали, и специалисты бо-ольшие по этому делу были, ну а когда мужики стали колёса железом отягивать, они и завели кузню и мой будущий муж Семён в ней работал за главного кузнеца, а помогали ему братья Васька, Митька, Колька и Шурик. Так-то приедить мужик, а ему и колеса отянуть, и ось железную сделають, и всю снасть починють, да и с мелочью разной всё-ё к ним шли: крюк какой согнуть, кастрюлю залатать, а баба другая и ухват[17 - Ухват или рога?ч – приспособление, представляющее собой длинную деревянную палку с металлической рогаткой на конце. Ухватом захватывали и ставили в русскую печь чугунки.] или кочергу[18 - Кочерга – инструмент из железа для выгребания углей, перемещения дров в горящем камине или печи.] выковать попросить. А место для кузни было бойкое, бывало, как заставють всю горку повозками!.. А тут еще рядом мельница стояла, вот мужики и зерно в ней смелють, и починють в кузне что надо, и лошадь подкують. Цельными днями наши из кузни не выходили, все вместе к столу и не сходилися. Как же ты кузню-то с огнем бросишь? И вот если кто вырвется, прибягить домой, тогда мать и ташшыть чугунок из печки, так цельный день и двигаить его туды-сюды. Ну-ка, прокорми эту ораву! Хлеба-то, бывало, начнем печь, так пуда полтора-два муки сразу и замесим, и это уже наша работа была, кто помоложе».

«С 1801 года экономические крестьяне могли покупать земли на правах частной собственности „ненаселёнными“ (без крепостных) и были обязаны вносить деньги на земские нужды, платили подушную подать и отбывали натуральные повинности (дорожную, подводную, постойную[19 - Постойная повинность – обязанность принимать участие в постое войск.], ямскую[20 - Постойная повинность – обязанность принимать участие в постое войск.] и другие, а за исправное несение повинностей отвечали круговой[21 - Круговая порука – обязательство крестьянских общин отвечать за исправный взнос.] порукой».

Ну что, может, чтобы еще немного прорисовалась картина жизни моих предков до двадцатого века взять и это?

«В начале XIX века стали вспыхивать волнения против сокращения крестьянских наделов, тяжести оброков и в 1837—41 годах было учреждено Министерство государственных имуществ, проведшее реформы, – крестьяне получили самоуправление, возможность решать свои дела в рамках сельской общины, но по прежнему оставались прикрепленными к земле.

Следующее реформирование было после отмены крепостного права в 1961 год, но снова наталкивалось на сопротивление помещиков и не было реализовано, а в ноябре 1866 года был принят закон «О поземельном устройстве государственных крестьян», по которому «за сельскими обществами сохранялись земли, находившиеся в их пользовании на правах „владения“ (прямого пользования), но выкуп был регламентирован, в результате чего наделы сократились на 10%, а выкупные платежи возросли по сравнению с оброчной податью на 45%, но были прекращены с 1 января 1907 года при аграрной реформе Столыпина и под влиянием революции 1905 года».

Ну, а после 1905 года… вернее, с 1917 началась другая история моих предков, – продразвёрстки, продналоги, разорение, голод, – и к концу двадцатых годов самых работящих крестьян России стали «уничтожать как класс», а остальных снова закрепощать колхозами, – паспортов не выдавали до 1974 года. Но не буду в этом моём «исследовании» – о годах социализма (об этом уже написала в записках «В Перестройке» и в «Ведьме из Карачева»), а снова возвращусь к предкам отца, Сафонова Семена Афанасьевича (1903—1956).

Взяла именно эту выписку из метрической книги потому, что из неё прослеживается положение государственного крестьянина по отношению к другим представителям русского общества: поручителями при бракосочетании Никифора и Марии были крестьянин и отставной солдат, восприемником и восприемницей при рождении дочери – крестьянин и мещанская жена, при рождении сына Федора – однодворческая жена, так что жили тогда «представители» «на равных», хотя перед государством и несли разные повинности.

О моих предках однодворцах по материнской линии – речь впереди, а вот о восприемниках хочу оставить несколько слов, ибо вместе с ними почти канули в Лету вот такие традиции, которые они чтили.

А были они крёстными отцами (крёстный), крёстными матерями (крёстная), а между собой и родителями ребенка назывались кумовьями, и с момента крещения становились духовными родителями, принимающими ответственность перед Богом за воспитание и благочестие крестника или крестницы. Им надо было научить их обращаться к таинствам церкви, посещать церковные службы и поститься, давать знание о смысле богослужения, а еще помогать в повседневной жизни, защищать от соблазнов и искушений, давать советы в выборе образования, профессии, супруга или супруги.

Сколько же потеряли мы в своём духовном содержании за семьдесят лет социализма! И возвратимся ли, найдём утраченное?

Подходит к концу моё «расследование» об экономических крестьянах Сафоновых, а поскольку в русской генеалогии прямым считается родство по мужской линии, то назову имена тех, кто считается продолжателем родов. А пробандом[22 - Пробанд – лицо, от которого составляется родословная.] был Сергей около 1720 года, и далее:

Иван Сергеев 1747г. – 1807г.

Христофор Иванов 1796г.

Никита Христофоров 1822г.

Афанасий Никитин около 1870г.

Семен Афанасьев 1903г. – мой отец.

О Сергее и Иване ничего не знаю, кроме того, что написала об экономических крестьянах, а вот о Никите Христофорове… Наверное, вот этот рассказ мамы может относиться и к нему, понеже он – из 1812 года:

«Спокон веку деды наши и прадеды жили и работали на земле. Крепостными никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к купцам в Брянске куда-либо овёс отвезти, пеньку, вино, или еще какого товару, и этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие… что ж, стоять, они чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо – это все свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот в извоз мужики и ездили. Помню, когда отец возвращался, то всегда нам гостинцев привозил, а для матери вынимал из кармана деньги. И вот как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!

На лошадях работали и дед отца, и прадед, ездили даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда – товары разные. Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить им тот амбары, а они бяруть лопатки, ставють мерку и набирають этими лопатками пятаки. А они бо-ольшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть этих пятаков в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали. Раз так-то едуть, а навстречу им – мужики:

– Куда вы?

– В Москву.

– Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз![23 - 1812 год. К Москве подошла французская армия Наполеона.]

Ну, раз там хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули наши лошадей да назад.»

А вот этот эпизод уж точно о Никите Христофорове (позже называли «Листафоровы»), который тоже рассказан мамой и есть в моей повести «Ведьма из Карачева»:

«Едить он раз с извозу, смотрить, а мужики мост ремонтирують и бабку, которой сваи забивали, поперек дороги бросили, ни-икак ему не проехать! Вот он и говорить им: ребяты, уберите, мол, бабку. А те сидять и курють. Он опять: «Уберите, ребят»! Ни-ичего те, только один и отвечаить: «Сам убери, коль она тебе мешаить». Ну, свекор и согласился: ладно, мол, уберу, только тогда не обижайтеся! Те-то: ха-ха-ха! А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было. Подошел он к ней, поплевал на руки, да как хватить за конец!.. потом – на попа и ку-увырк с дороги! А там как раз болото рядом был, вот и попади эта бабка в него да петлёй вниз! Попробуй-ка, достань ее теперича! Бросилися мужики к свёкору, а один и остановил их: «Не-е, не троньте его. Пусть едить. Он же просил вас…»

Рассказывала мама и о сыне Никиты Христофорова, моём прадеде Афанасии:

«Мужа своего свекровь моя не то чтоб любила, но уважать – уважала, и жили они в ладу, я и не помню, чтобы ссоры между ними были. «Когда меня просватали за Афоню, – рассказывала, – и надо было венчаться, то у него сапог даже не было, в лаптях только и ходил. А для тех, кто женится, у старосты хранилися саппоги общественные, и можно только себе представить, какого они размеру были, что б всем в пору. И вот как надел мой жених эти сапоги, как принарядился!.. так с места ног и не сташшыл. Посмотре-ел, посмотрел на него батя, да и сжалился: поехал в город и купил ему сапоги. Так потом вся деревня завидовала Афоне: в своих сапогах венчался!

Трудяга свёкор был, каких мало! Ча-асто, когда ложился спать и скажить так-то:

– Ох, как же дома хорошо! Хоть отосплюся теперича.

Он же всё в извозы ходил, а когда ехали, то молодые ребяты как бы там ни было, а заснуть да заснуть, вот ему и приходилося сторожить за всех. Так, бывало, уцепится руками за задок саней, идёть и спить на ходу.

А раз согласилися они так-то с братом и купили револьверты… водку ж купеческую охранять надо, не раз их бандиты встречали.

– И вот, – рассказывал, – едем мы, сижу я на задней повозке… а заря уже занималася, и вдруг вижу: как грач какой через дорогу ша-асть! Другой за ним, третий… Закричал Митьке, а тот подхватился, да как давай спросонья пулять куда попало из револьверта! Пули прямо мимо меня фью-ють, фью-ють! Плюхнулся на воз, а одна даже картуз так и снесла. Остановили лошадей, глянули, а на среднем возу в веретьи[24 - Виритье – грубая ткань из оческов льна или пеньки.] дырка прорезана и бутылки повыташшаны. Воры-то, значить, забралися на воз, да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали, бутылки эти, как грачи, и летали.

В семье нас было тринадцать душ, а чтоб какой скандал затеялся… Боже упаси! Если кто и начнёть, так свекор сразу:

– Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!

Как вечер – кто на балалайке играть, кто на гармошке, а он – рассказывать, вот тогда сидим и слушаем. И смеяться свёкор любил, гро-омко так смеялся! Особенно, когда приходил к нам Гарася и истории разные рассказывал про чудеса, про науку. Сын-то у него на инженера был ученый, вот, значить, Гарася кое-что от него и знал. Расскажить так-то, а свёкор смеяться:

– Да никакой науки нетути! Все люди только по опыту живуть.

Спорють они, спорють так-то… а раз Гарася этот и говорить:

– Ну ладно, раз не веришь в науку, то я к тебе сына пришлю. Вот придёть, посмотрить, к примеру, на твою свинью и сразу точно определить, сколько весить.

– Ха-ха-ха! – свекор-то. – Да я и так знаю. Должно, пудов девять или десять.

– Да-а, хорошо же ты знаешь!.. А сын тебе до фунта сосчитаить!

– Ну, брось ты… До фунта! Ха-ха-ха! – свёкор опять.

– Не веришь, значить. Ну, ладно, когда будешь резать, скажи.

Ну, свекор так и сделал. Приводить Гарася своего Федю, посмотрел-посмотрел тот на свинью, стал обмерять да записывать, обмерять да записывать… Ну, потом зарезали эту свинью, взвесили. И точно! Фунт в фунт!

Тут-то свекор и спродивился прямо:

– О-о, пралич тебя убей! Во, что значить ученый! И как он мог так сосчитать? Мерил-мерил, писал-писал и-и… на тебе, до фунта!

Сразу поверил в науку. А вот докторам не верил до конца дней своих. Как-то заболел у него зуб, а у нас врач знакомый был, вот и пошел к нему. Угостил тот его спиртом, поговорили они о том, о сём… свекор и ушел. И зуб у него успокоился. Да он и сроду ничем не болел! А вот умер за несколько дней от простуды, вскорости после войны последней. Раз неподалеку от них машина с зерном в речку перевернулася. Мост-то во время войны немцы взорвали, и что б на другой берег перебираться, натаскали мужики на воду кой-чего… как плот всеодно соорудили, вот и переезжали. Ну, а эта машина возьми да перевернись, зерно и высыпись в речку. Машину-то потом кой-как выташшыли да уехали, а зерно… Вот свекор с Тихоном и сообразили его оттудова таскать, время-то голодное было. А заморозки уже начиналися. Вымокли они, конечно, намерзлися и занездоровилося ему. Ну, что б доктора позвать, ведь в то время какие-никакие, а были, но куда там! А Сережка, сын его, в пожарке тогда работал, в Карачеве, и там у них банька была, вот и говорить бате: пойдем-ка, мол, папаш, в баню, распаришься хорошенько, все и пройдёть. Пошел свёкор… и распарилися они там, а когда домой шли по заречью-то… а там же ветер всегда как привязанный всеодно!.. их и продуло. Как пришли, так на другой день оба и захворали. Ну, свёкор сразу слег, а Тихон хоть и продержался дня два, но тоже слёг и помер, а через четыре дня и свекор. Восемьдесят четыре года ему тогда уже было!»

Ну, а о сыне Афанасия, моём отце Семене, – в «Ведьме из Карачева».

Болдыревы
<< 1 2 3 4 >>
На страницу:
2 из 4