Дорога к родному дому. Рассказы

А пишу об Анине потому, что совсем недавно она неожиданно пришла ко мне, и неожиданно потому, что лет пятнадцать назад с мужем и двумя сыновьями уехала в Германию, и только теперь заехала в наш город, чтобы навестить друзей, а заодно и меня, хотя думалось: никогда больше не увидимся. Но вот теперь делаю еще одну запись о ней, стараясь сохранить, не упустить «детали» встречи, – её жесты, взгляды, улыбки, – ведь всё это зачастую говорит о человеке больше слов.

Мы сидим за столом за бутылкой моего смородинного вина и наспех собранных угощений и после обычных при таких встречах расспросах, – как ты здесь?.. как ты там?.. а помнишь, как мы… – она начинает все чаще делать паузы, словно задумываясь над чем-то и мне уже кажется, что хочет рассказать о чем-то, но не решается. И тогда отваживаюсь подтолкнуть её к этому:

– Анин, может расскажешь о том, как вживались ты, Георг, дети в непривычный мир? Ведь хотя вы и немцы, но раз столько прожили в России, то…

Она коротко взглядывает на меня, но пока молчит. Неужели не решится? Что, так и расстанемся, не поговорив о самом интересном? Но слышу:

– А по-разному вживались. Муж довольно скоро адаптировался, ведь он же неплохо знал немецкий язык, да и профессия ему помогла. Правда, дипломы российские там не признают и надо было заново переучиваться, но он довольно успешно с этим справился, а потом и работу хорошую нашел, а я… (Взяла кусочек сыра, посмотрела на него, но положила на тарелочку.) А вот мне так и не удалось снова оказаться в журналистике… Да нет, язык довольно быстро выучила, но угодить редакторам не получилось, хотя и не раз пробовала… А понимаешь, подход к журналистике там совсем другой, чем у нас… чем в России. Мы-то писали для того, чтобы познакомить читателя с тем или иным явлением, человеком, а там… а в немецких газетах надо… (Снова взяла сыр, откусила.) Надо не столько знакомить с кем-то или с чем-то, сколько привлекать, завлекать читателя, выискивая для него что-то яркое, необычное, а я… (Помолчала, пожала плечами.) А я не понимала… и не принимала этого. Зачем?.. Ну да, чтобы привлекать к газете, но ведь такой подход к журналистике вытравляет из пишущего желание анализировать, делать свои выводы, чтобы предложить их читателю… А что теперь… (Взяла мандарин, положила его на ладонь, качнула вправо, влево.) Теперь мой мир сузился. (Зажала мандарин меж ладоней, грустно улыбнулась.) Теперь я простая Hausfrau, слежу за домом, готовлю завтраки-обеды… Да нет, денег хватает, Георг хорошо зарабатывает, да и старший сын… Помнишь моего Леона?.. Ну да, сейчас ты и не узнала бы его, как-никак почти двадцать лет прошло. Так вот он тоже постепенно влился в ту жизнь, хотя и были проблемы с языком, профессией. Но ничего, работает менеджером в одном из торговых центров Компании, у которой больше ста магазинов по Европе, женился на немке, двое детей у них… (Помолчала, опустив глаза.) А вот младший Сашок… Я-то к нему и еду, он же теперь на Алтае живёт… Ну что ты так смотришь? Не знаешь, что немцы возвращаются в Россию?.. Нет, сколько таких, как он, не знаю, но мой Сашок уже здесь… Почему уехал из сытой, чистой Германии? (Усмехнулась.) Да вот, значит есть еще и то, что выше… чего некоторые не нашли там, «в сытой, чистой», как ты сказала… (Замолчала. Будет ли говорить еще о Сашке?) Знаешь, теперь мир так быстро меняется! (Вопросительно взглянула: согласна ли? Нет, не отвечу.) А люди защищаются от него, погружаясь в домашнюю суету, в разные покупки, но напрасно… (Снова взглянула.) Куда ни пойдёшь, ни поедешь обязательно догонит приятный голос… (Отодвинула от себя тарелку.) И услышишь примерно такое: так как поток эмиграции с Востока огромен, то беженцев поместили в бывший концентрационный лагерь. (Иронично улыбнулась.) Помещения есть, так зачем же им простаивать? (Взглянула с болью.) И сообщат об этом без эмоций, без всяких оценок… да-да, будто бы в этом ничего особенного нет. А беженцев столько! И чувствуют себя уверенно, порой и нагло, хотя… (Помолчала. Коротко вздохнула.) Хотя много и таких, у которых взгляд, как у бездомной собаки. Наверное, понимают, что нужны в этом новом для них мире только для того, чтобы чистить туалеты хозяев. (Встала, прошлась по комнате, присела на диван, улыбнулась, словно извиняясь.) Я тебя не ошарашила своими реминисценциями?.. Ну, раз «нет, и даже наоборот», то уж закончу о том, о чем так упорно думается. Знаешь, сытый, аккуратный и прибранный западный мир… ну, там, где живу, насыщается какой-то дурной и порою непристойной вседозволенностью! Во многих журналах можно прочитать о групповом сексе, свободных отношениях в партнёрстве, лесбиянках, геях… и обо всём этом пишут настолько привычно, что уже не удивляешься. (Подошла к столу, села напротив.) Похоже, что мир поворачивается к людям какой-то совсем другой… темной стороной, в котором кроме хлеба, вещей, зрелищ больше ничего не предлагается, а услышанные слова теряют искренность, превращаются в какие-то перевёртыши и… (Посмотрела с явной тревогой.) И мне всё чаще кажется, что кто-то невидимый и страшный правит нашим миром, а к чему это приведёт?.. (Улыбнулась растерянно, развела руками.) Ну, ладно, хватит об этом. (Фальшиво рассмеялась.) А то я тебя, наверное, испугала своими наблюдениями?.. Ну да, когда ехали туда, то думалось, что попадём в настоящую цивилизацию, а оказалось… (Погрустнела.) А оказалось, что не всем по душе мир, о котором я тебе… как и моему младшему Сашуньке, которого не видела уже пять лет. Но прежде чем рассказать о нём, завари-ка кофейку.

– Да нет, всё, о чем тебе рассказала, большинство людей не замечают… а, может, просто привыкли к этому, только для нас, бывших русских, с нашим таёжным инстинктом… Нет, это не я так… это ювенальщики… ага, по-немецки Югендамт[1 - Ведомство по делам молодёжи в Германии (орган попечения о несовершеннолетних).]. (Сглотнула кофе, помолчала.) Что значит «таёжный»? (Почти рассмеялась.) А это… (Коротко взглянула, опустила глаза.) Впрочем, поймёшь о нём по ходу моего рассказа, но одно скажу, что в большей степени из-за него мой Саша и возвратился в Россию… (Хотела встать, но…) Да понимаешь, он и так плохо вживался во всё немецкое и даже язык с неохотой учил и только с годами пообвык, обжился, дом построил, женился на русской немке, родили они троих детей и казалось, что жить можно, а вышло… (Посмотрела на фотографии моих внуков в общей раме.) Как раз с детей всё и началось. Там же как их воспитывают? Если в садик взяли, то сразу заводят досье на каждого… А такое. Записывают что он говорит, рисует, делает и даже описывают его любимые игрушки с выводами социального работника… А для того, чтобы собрать информация для приемных родителей, если отберут у родных… Как часто отбирают? Да только за прошлый год больше семидесяти тысяч. Правда, потом какую-то часть возвратили, но представляешь с какими сердечными травмами у детей?.. То-то ж. Ну, этот Югендамт прицепился и к моим внукам. (Всё же встала, жестом пригласила пересесть на диван.) Как-то в садике Клару предупредили… Да, уже все трое туда ходили. Так вот, предупредили, что дети nicht vollst; ndig angepasst… не совсем адаптированы, слишком молчаливы и плохо говорят по-немецки. В семье-то оба говорят по-русски, поэтому и дети… и что надо, мол, детей показать психологу. Клара попробовала объяснить, что с детьми всё нормально и что дома болтают они беспрерывно, а те стали настаивать, грубить, а потом пригрозили, что выгонят их из садика. Ну она и написала заявление, что сама их забирает. И что началось!.. (Взяла одну из подушек, положила на колени, почему-то разгладила её и, чеканя каждое слово, проговорила.) А то, что заведующая и социальный работник написали донос в ювенальную юстицию: дети, мол, не ходят в детский сад из-за безответственной матери и поэтому находятся в опасной для жизни ситуации… (Взглянула: веришь ли?) А вот так. У них же совсем другое воспитание, чем в России. Считают, что детскую психику надо защищать от грусти, всяких дум, размышлений о жизни, и даже Красная шапочка из сказки может расстроить ребёнка! Вот и читают им разную ерунду про весёлую какашку, про зверя непонятного пола и непонятной породы, про двух женщин-мам или двух мужчин-пап… Ну да, плевать, что когда дети вырастут, им придётся сталкиваться с болезнями, смертью, предательством… Самим читать им другие сказки? Да ты что! Если от них воспитатели узнают об этом!.. (Отбросила подушку в угол дивана.) Да собственно так и случилось. Саша прочитал Костику про эту самую «Красную шапочку», а он рассказал кому-то из детей, вот вскоре и пришли к нам из Югендамта, стали ходить ко дому, заглядывать во все углы… Да что ты, какой ордер? Ордер обязана предоставлять полиция, а ювенальщики имеют права в любое время прийти в дом и начать докапываться: как и чем стираешь бельё на детей, гладишь ли его, в каком порядке игрушки и если начнёшь нервничать, то… (Помолчала. Вздохнула.) Хорошо, что к тому времени соседи нам уже объяснили, как нужно себя с представителями этого органа вести, чтоб выглядеть позитивно… А вот так: нельзя плакать, кричать, а только соглашаться и улыбаться… Какие обвинения предъявляют? А какие высмотрят, те и предъявят. Список оснований для изъятия у них широ-окий, причем консультанты, психологи, опекуны толкуют его каждый по-своему и жаловаться на них некому… Суд? (Взмахнула руками.) Ой, да брось ты! Найти адвоката против этого страшного органа очень трудно и похоже, что Югендамт никому неподконтролен и даже выступление очень известного в Германии доктора Вольффа о том, что Югендамт проводит наблюдение за детьми без ведома родителей и без предупреждения забирает из семьи, увозит неизвестно куда, осталось неуслышанным. Ведь разные там консультанты, семейные психологи, опекуны, частные фирмы, детские приюты потому так активны и наглы, что зарабатывают на детях большие деньги!.. (Встала, подошла к столу, взяла мандарин… положила, резко обернулась на мой вопрос.) Да нет, выступает общественность, выступает! Но похоже, что все каналы для неё перекрыты. За несколько лет столько митингов прошло в Берлине, Мюнхене, Падерборне, Кёльне против действий Югендамта, и против сексуального воспитания, а реакции властей почти ни-ка-кой… (Снова присела рядом.) А так и есть, против семьи борются. Любую жалобу ребёнка на мать или отца тут же используют, чтобы настроить его против них, а если начнёшь доказывать, что всё не так, да еще разволнуешься, заплачешь, то именно это и сыграет против тебя, и доведут до такого состояния, что будешь бояться звонков в дверь, а по ночам не спать… Да, и со мной такое было. Особенно после того, как у Петра… Да жил от нас недалеко сосед, тоже уехавший из России, так у него четверо детей отобрали… Нет, только иногда выпивал… вот и прицепились. (Умолкла. На глазах мелькнули слёзы.) А что он… Повесился… Да ладно, не утешай. Не один он так… (Встала. Прошлась по комнате, остановилась напротив нашего пейзажа.) Красивая у вас картина. Стайка берёзок посреди снегов… Настоящая Россия. (Присела.) Но то, что делают в садике, еще не всё, ведь уже со второго класса в Германии начинается сексуальное воспитание. Соседка как-то жаловалась, что её сын второклассник принёс домой вылепленный из пластилина по заданию учительницы мужской член, а когда пошла в школу со своим возмущением, то на неё смотрели с презрением и даже пригрозили: если будет настраивать детей против такого передового воспитания, то их могут отобрать, а её на сутки посадить в тюрьму… Не веришь? А Сашу с Кларой это очень испугало и поняли, что когда начнут сопротивляться и этому, то, если детей и не заберут, то потеряют они их души нав-сег-да. (Помолчала, улыбнулась горестно.) Вот и сорвались. И уехали… Сразу и запросто? Да нет, уехать даже очень непросто. Ведь государству нужны белые дети, можно сказать, что прямо охота на таких, как мои внуки идёт… за белобрысыми, голубоглазыми. В гамбургском отделении российского консульства, куда Сашка вначале подал документы, его так упорно отговаривали! Какая, мол, ужасная страна Россия, как его семья будет там никому не нужна! А потом пришло письменное уведомление с подписью «Mit freundlichen Gr??en»… ну, «С дружеским приветом», у них все письма от чиновников так заканчиваются, но в отъезде было отказано. И только со второго раза, с помощью российского посольства удалось… (Сняла с плеч плед, аккуратно свернула, положила на спинку дивана.) Ну вот, и поведала я тебе о своей драме жизни… Не драма, говоришь? Всё обойдется-устроится? Может, и обойдётся. Потому и еду к Сашке и Кларе, чтобы убедиться: а так ли всё alles ist gut, как пишут и звонят? По фотографиям вроде бы всё так и есть, хотя домик их… Не сравнить с тем, какой был в Германии… Не «в деньгах счастье»… Может, и не в деньгах. (Подошла к столу, допила уже остывший кофе.) Нет, не надо еще заваривать, сейчас уйду и встретимся ли снова? (Обернулась, вяло улыбнулась.) Не знаю. Скорее всего сразу после Алтая улечу в Германию.

Расставаясь, мы обменялись адресами эл-почты, и я попросила обязательно написать об Алтае, – так люблю смотреть иногда слайды об этом красивейшем крае! – но, честно говоря, не надеялась, что напишет, ведь уже не пробовала связаться столько лет! И, наверное, потому, что в бытность нашей «совместной деятельности» стали мы как-то говорить о подругах детства, а я и сказала: «Знаешь, Анин, в детстве и юности у меня было много хороших подруг, а теперь почему-то нет… настоящих нет». И увидев вопрос в её коротком взгляде, тут же сообразила, что брякнула бестактность и добавила: «Кроме тебя». Но после этого она стала как-то отдаляться от меня, а вскоре уехали они в Германию, и я не получала от неё никаких вестей, поэтому и теперь подумалось… Но месяца через два по Гугл-почте из Германии получила письмо, написанное по-журналистски обстоятельно, по-русски эмоционально и похоже, что писала его потому, что просто необходимо было высказать наболевшее.

«Хочется продолжить наш разговор, хотя… Помнишь, как мы вместе делали передачи, ходили на фильмы, спорили о них, хотя почти одинаково воспринимали, а потом ты дала мне понять, что я для тебя подруга не «настоящая»?.. Но ладно, что было, то прошло, а теперь мне, как «настоящей» (шучу!), хочется рассказать тебе о своей поездке на Алтай, и потому, что думалось встретить там совсем не то, что увидела. В германском быту мы привыкли чувствовать себя сдержанно, почти всегда ощущая на себе взгляды соседей и ловя на мысли: а не слишком ли громко разговариваем или дети резвятся? Да и других ограничений немало. Газон возле дома должен быть не выше назначенной отметки, участок земли – стандартный, сажать на нём огурцы, лук, помидоры можно только на четверти площади. Муж высадил побольше, так оштрафовали. А как-то попробовал посадить вишню, малину, так соседи перестали здороваться и донесли куда надо, после чего пришел полицейский и объяснил, что ягоды и фрукты полагается покупать, а в саду они растут только для птиц. Подумали, что шутит, а он выписал штраф. Но ладно, отвлеклась от рассказа об Алтае.

А живёт мой Саша с семьей в Немецком округе в Подсосново, работает на сырзаводе, а Клара – в садике воспитательницей. Дом пока снимают, при нём земли шестнадцать соток, и они всё там выращивают, но думают поднакопить денег и, когда подрастут дети, переехать в центральный Гальбштадт. Правда, поднакопить будет не просто, у нас-то там, где работал, на четыре годовых зарплаты смог бы купить хороший дом, а в России с их зарплат надо копить еще немало лет. Но ничего, надеются, хотя я не советовала уезжать из Подсосново. Зачем? Ведь их посёлок хотя и молодой, но по немецким меркам уже вполне самостоятельный город. Представляешь, в нём даже кирха лютеранская есть! И свои производства, на которых делают очень вкусные колбасы, сыры, сладости и даже грибы выращивают, пиво «Подсосновское» варят, которое по вкусу не хуже нашего «Дукштайна» и в ресторанчике закусывают такими же калачиками «Брецель», как и в Берге, где живу. Да и в культурном отношении… Всё там есть: музей, Детская школа искусств, Дом культуры, Дом немецких обрядов, спортивный комплекс и даже свой зоопарк, в котором такие забавные пони, верблюды, маралы, яки, страусы… А вокруг такая ширь с бескрайними полями и березовыми рощами! Дух захватывает. Вышел за посёлок и все ягоды-грибы твои. А у нас за всё надо платить, «мой, моя, моё» в Германии очень развито. Соседи наши, коренные немцы, на рыбалку ездят в Нидерланды или во Францию, – дешевле обходится. Знаешь, уезжая из России, мы летели, как бабочки на огонь, думая, что только в Европе настоящая цивилизация, несущая свет, свободу, благо, что между макдональдсами и кебабами есть та самая тихая и таинственная Германия, которая притягивала, а оказалось… Сколько же там идей-перевертышей, ёрничинья, клоунских масок, под которыми не знаешь, что скрывается? Да и с помощью мигрантов с Востока, которые уверенно обживаются, немецкий мир становится совсем другим, не зря же лидер партии «Зеленых» предложил петь второй куплет государственного гимна на турецком языке. Конечно, можно спрятаться от всех этих грустных размышлений, – не включать радио, не смотреть телевизор, да и в Интернете есть множество групп по интересам, в которых можно забыться на какое-то время, чтобы мир снова стал комфортным. Кстати, многие так делают, но нам, выросшим в России, да еще, как говорят о нас коренные немцы, с нашим «таёжным инстинктом», это не под силу. Судьба закинула нас в Германию, а сердце и голову оставила в России.

Наверное, если бы сидели сейчас с тобой и разговаривали, то ты спросила бы: ну и как ты думаешь жить без сердца и головы? А так. Прожив здесь почти двадцать лет, мы с мужем уже привыкли к бытовому комфорту, ухоженности городов, деревень, к гладким дорогам, да и к относительной обеспеченности, когда не работающие могут прожить на Sozialf; rsorge всю жизнь, и когда бомжи держат при себе беспризорных собак потому, что и на тех дают денежное пособие. Всё это и удерживает, – ведь большая часть жизни позади, – ну а уезжают из этой комфортной страны те, в ком так и не умер его «таёжный инстинкт».

Не гут война!

Рассказала мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903—1994)

Спрашиваешь, как война началася?.. Ну, слушай.

Собралися мы как-то в воскресенье поросенка покупать. Пришли на базар, подошли к одному, а он ляжить и ве-есь красный. Думаю себе: чтой-то с ним не так… больной, должно. А тут знакомый ветеринар как раз подходить:

– Не покупайте этого, он больной. Эпидемия сейчас.

Женшына рядом стоить:

– Идемте-ка ко мне, – говорить. – У меня есть два поросенка. Увидите, как они едять, больные или нет, вот и выберите подхожяшшего.

Пошли мы. Понравилися нам поросята, большие, жирные, чистые. Сговорилися. Вернулися на базар подводу нанять, а тут уже шумять: война, мол, немец напал! Ну, и началося… Из магазинов и последние продукты куда-то попровалилися, повестки понесли, бабы идуть, ревуть, этого уже мобилизовали, того провожають… И всю-то ночь мы уже не спали, уличкомы ходили, дежурства назначали и как раз первой я и попала, надо было делать вот что: как налятить самолет, так сразу бежать и всех будить.

Зачем?

А кто ж их знаить! Ведь ни бомбоубежишш, ни ямок не было, куда ж прятаться-то?

Да нет, вначале, не бомбили, это через неделю только как-то налетели самолеты на Трыковку и по-ошло! Бомбы рвутся, дома горять! Но мы всё ишшо надеялися: может, задержуть наши немца?

А раз приходить к нам Вера из Рясника и говорить:

– Да что вы рассуждаете? Придёть немец, обязательно придёть! Он же всё бярёть, все ему сдаются.

А знала потому, что, как и мы, в Энгельгардовской жила, но мы уехали, а её с семьей война там и застала, так они всё побросали и убежали: где подъедуть, где пяшком… вот, видать, и поверила сразу, что немец всё можить. Ну, и правда, стали вскорости нас бомбить как следуить, началося его молниеносное наступление, а вскорости и к Карачевау подкатился. Ну, что делать? Вырыли мы с Витькой ямку в огороде, спряталисья в ней, сидим. А тут еще соседи своих детей приташшыли, сами-то разбежалися ухватить чего поесть, а я и осталася с оравой цельной: своих двое, Собакиных двое, Кутеповых двое, Бариновых трое… Сбилися все в этой ямке, сидим, ждем.

Вотани! Стреляють, шумять, нясуцца на танках по болоту прямо, да к нам уже… с луга-то! Ну, – думаю, – сейчас со слепу наедуть танками своими на нашу ямку и прямо тут-то и передушуть всех как котят слепых! Да выскочила и ка-ак начала вышвыривать детей оттудова! Подъехали, вылезли из танков, окружили… Стоять и по-своему что-то гормочуть, а потом ка-ак стали хохотать! Вижу: детей считають. Во, мол, крольчиха-то вылезла! Потом воды попросили, попили… а после завернули танки и по-оехали дальше. Пронесло!.. Тут-то и от сердца отлегло. Думали-то, что начнуть всех стрелять, а они… Как и люди всеодно оказалися, и смеялися даже. Вот так и началася оккупация. Ну, ночь кое-как промаялися, а на утро смотрю: немцы к нам в хату валють.

И выгнали всех на улицу! Просила-просила хоть в коридорчике-то оставьте, но и там не разрешили. Что делать? Да сгородили с Витькой шалаш в огороде кой из чего и устроилися в нём… Да нет, в хату пускали, но только прибирать да печку для них истопить. А как же? Они ж, когда выгоняли-то нас, так я переводчику сразу и растолковала, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом, и все барахло ихнее погорить, вот и впускали.

Как-то сижу возле шалаша нашего, чишшу картошку, да глядь так-то… Динка с Идой идуть! Они ж уехали от немца-то, но вот теперь, значить, и… И оказалося: отъехала их машина сколько-то от Карачева, да возьми и сломайся. Что делать? Андрею ж никак нельзя было возвращаться! Как же ему возвратиться, когда он комиссаром был, а тогда всё говорили, что коммунистов немец первым делом расстреливал. Вот и добралися они до первой попавшейся деревни, нашли ему там шапку, старую фуфайку, он и ушел с проходящими частями, а Динка оставила свекровь и Лору… той, как и тебе, три годика только было… оставила их в той деревне, схватила кой-какие вешшычки, Иду и-и назад, в Карачев. А идти надо было лесом, через болото, и как раз в тех местах немцы разбили часть нашу… загнали в болото и разбили. И вот идёть Динка вдоль болота этого, а в нём солдатики мертвые плавають в тине болотной… и головы их торчать… и глаза ещё вроде как лупають. «Гля-ядить один, как живой всеодно! – всё убивалася. – А, может, и живой ишшо был.» Страху набралася!

А вскорости стали немцы пленных наших гнать по Карачеву, и я всё бегала смотреть: не гнали б моих… Сеньку, Колю! Наварим с Динкой ведро свеклы, картошки, капусты, приправим чем-нибудь и, как утром встанем, так Динка с детьми управляться, а я туда, к дороге. Ох, и тяжко ж было видеть всё это! Плятутся наши пленные, друг друга ташшуть! Поднесу ведро, а они как набросются на него! Кому горстью варева этого в руку сунешь, кому в карман. А немцы ж кричать, стреляють! О-о, сколько ж их тогда гнали! Сплошной колонной. Потом и холода началися, а пленные-то почти раздеты-разуты!.. или в тряпки какие завернуты. И уже к ведру моему не бросалися, сил не было, а следом немцы на лошадях ехали… подбяруть какого, швырнуть в сани. Ля-яжить мертвый, зубы оскалимши… а какой и помираить только. Ох, Господи!

Были ль лагеря для пленных?

А как же? И не один. Вот там-то, за базаром церковь стояла, «Преображение» называлася. При советской власти её на театр переделали, а тогда пленных туда… И сколько ж их было! Так-то спустють сверху банку какую и просють: водички, мол!.. налейте хоть водички. Сунешь что-нибудь в эту банку, поднимуть… А еще лагерь был… как идешь теперь на базар, так по левой стороне… и проволока в несколько рядов вокруг него была натянута, за ней-то они и находилися. Грязные, обросшие и до того отошшавшие, что в чём только душа держалася! Всё-ё мы туда к одному знакомому ходили, сына-то его немцы расстреляли, а самого в лагерь этот и бросили, хотели мы его оттуда вызволить, но как? С месяц, должно, там продержали, потом угнали куда-то. А как-то к больнице пошла, настряпала кой-чего и пошла. Боже мой, а там!.. Всё этими пленными забито! И лежать прямо на голом полу, стонуть, водички просють! А тут еще таких же машину цельную подогнали, кричать: сымите нас, сымите! Нет, не могу и вспоминать про это. И не приведи, Господи, пережить такое вам и детям вашим!

Лето сорок первого жаркое было, сухое, поэтому немцы бы-ыстро продвигалися, они ж на машинах были, пехоты у них и не видела. И страху ж нагнали своими машинами! Прямо парализовал всех этот страх. Бывало, как лятить мотоцикл, как рычить!.. У нас и человек по болоту не пройдёть, а он нясёцца себе и хоть бы что! Потом и грабить на машинах этих стали по деревням, всё оттудова ташшыли: одеяла, подушки, половики, лук связками… холстина какая и её в сумку, лампа – давай и лампу! А уж скот как губили!.. Поедуть в деревни и вязуть оттудова и овец, и телят, коров. Привязуть свинью, зарежуть, так чего ж потом только с ней ни мудрять! Рулеты крутють, свельтисоны разные. Панствовали во всю, повара-то ихние умели готовить! Это тебе не наши: отварил кусок мяса, да и нате, ешьте, а эти!.. Эти умели готовить. Как, бывало, привязуть гусей связками, так и сбрасывають с машины, головы тут же им рубють, рубють… Резали почём зря, ни овец, ни коров тельных не жалели. Раз смотрю так-то в окно – корову вядуть, а у неё уже вымя налитое, вот-вот отелиться! Еле-еле в калитку пролезла и сразу слышу: за-аревела… Режуть. Вот тут-то и подумала: не удержаться немцу в России, не стерпить мужик этого! Его, бедного, коммунисты всё мучили-мучили, а теперь ишшо и немец добивать будить? Ну и, правда. Когда в первую-то зиму возле городов всё пообчистили, поприжрали, как саранча, так на вторую поехали в дальние деревни, а там партизаны их луданить стали. Приезжають раз мои немцы, что в хате нашей жили, и немують: во, матка, русских всех убивать надо! Только, мол, шесть лет ребенку, а что сделал: дверь снаружи подпёр и поджег хату, и спалил двенадцать немцев! Гормочуть так-то по-своему, возмушшаются: киндер, мол, а какой коварный! Но разве станешь возражать? Поддакиваю, а сама и думаю: стоить вам, стоить! Как же, господа новые понаехали! Нас, значить, за рабов теперя считать будуть?

А издеватели какие были! Как белье чуть поносил, так и стирай. Среди наших тоже мучитель попался, так что раз удумал: сегодня, мол, сам стирать буду. Да взял рубашку, три носовых платка и начал… Виктор таскаить воду, я грею, Виктор носить, я выношу. И так двенадцать вёдер только для него одного нагрели! Ну, ты подумай только: какой издеватель! А-а, они все, кто ни придуть… китайцы, французы, японцы все такими и будуть. А финны? Издевалися хуже немцев! Один что удумал:

– Топи, матка, печку, я сам картошку варить буду.

И поставил чугунок туда-то, наверх, где мы греемся. Объясняю ему: русские, мол, варють в печке, а не на печке, там-то пишша твоя никогда не сварится. А он – своё! И вот, носить дрова, а я топлю, носить, я топлю… и вижу: печка моя раскалилася, как домна! И ты знаешь… Принёс ишшо охапку, нагнулся так-то сбросить, а я как хватила топор! Всё-то у меня в глазах потемнело!.. Но что остановило? Должно, кто-то из вас крикнул… только тут-то сознание и прочнулося: да что ж это я, помилують они нас после этого чтолича?.. Вот так-то, моя милая, все они, кто не придёть в Россию, такими и будуть, как финны эти.

Жилил мы тогда опять в своей хате, впустили нас немцы к зиме-то, но только за перегородку, отгородили мы себе уголок за печкой, там и толклися.

Питалися чем?

Да что Бог пошлёть. Немец-то угошшал чтолича? Помню, когда начали скот губить, так пойду, наберу требухи, печёнки, селезенки… они ж всё это выбрасывали, потом вымочу, накручу, котлет нажарю, вот вы и едите. А как-то еще и картошкой запаслися, правда, подмороженной…

А вот так. Немцы уже поздней осенью привезли машину цельную и оставили на улице, а тут ночью как раз мороз, вот она и примерзла. Что ж, есть они такую будуть? Они себе и не мерзлой привязуть. Ну, мы и взялися да перетаскали её к себе. Бывало, зальешь холодной водой на ночь, утром отваришь, натрешь и печёшь пирожки, да еще требухой заправишь. Надо ж было есть что-то? Вот и промышляли, как собаки, где что ухватишь, то и твоё.

Какими немцы были?..

Да разными. И совестливые попадалися, всё-ё так-то хоть печеник какой вам сунуть. Выстираешь ему бельё, выгладишь, а он и дасть буханку хлеба. А были и издеватели. Сварила раз щи из крапивы, приправила требухой, а она ж пахнить-то… не мясом жареным! И вот сидите вы, едите. Смотрю, Курт входить. А вре-едный был немец! Посмотрел так-то на вас, посморел, носом подвигал, а потом подошел к столу, перегнулся через Витьку да как плюнить в щи!

– Руссишь швайн!

Свинья, значить, по-ихнему. Покачала я головой, покачала, да вылила миску, налила другую.

Вольно они себя вначале вели. Бывало, поставють так-то машину возле дома, вот и ходи возле нее, и рассматривай, а ребятишкам и посидеть в ней разрешали. Если идти куда нужно, так и иди себе, никто не задержить ни днем, ни ночью. Ведь в сорок первом-то… вроде как прогулка у них была, без остановки ехали. Лето ж сухое, жаркое было, что им было до Москвы промахнуть на своих машинах? Они б и до Дальнего Востока проскочили, если б дороги хорошие. Но осенью дожди пошли и как замороси-ило! Вот дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбягуцца: ва-ва-ва-ва! Гормочуть-гормучуть по-своему, потом уцепюцца человек двадцать за эту машину, выволокуть. Проедить сколько-то… опять увязла! Снова таскать. Ругаются, кричать! Пробка собьёцца. Дороги-то наши какие? Грязь да топость, особенно туда-то, на Орёл. Там, нябось, и с моторами машины ихние заливалися. Вот это-то и погубило их, узнали, как по России ездить! Потом ишшо и морозы ударили, метели закружили, и вот молодые немцы еще не поддавалися морозам этим, даже пробовали в одних мундирчиках бегать, ну а те, кто постарше… Если мороз сильный, как намотають тряпок на голову, на ноги! Они ж пло-охо обувалися, сапоги-то ихние ши-ирокие были. И что за фасон такой? Как ступить какой в сугроб, так сразу и полные снегу. Вот, бывало, и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах, сейчас повалють, снимуть и ни-икаких тебе расчетов.

На вторую зиму начали немцев партизаны шшыпать, наскочуть так-то ночью на одиночную хату и всех перебьють, поэтому стали они скучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага, вот и боялися у нас жить: а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть, да придуть и сразу:

– Матка, партизан?.. – и показывають на овраг.

Вот мы и приладилися говорить, чтоб меньше таскалися:

– Да, да, пан, партизан!

А они и начнуть по двору шастать… шастають так-то, и всё турчать: партизан, мол, партизан! Ходишь за ними и думаешь: пралич вас побей, ну что ж партизаны… воробьи, чтолича, клюнул да в кусты? Прямо парализовали их эти партизаны! Раньше-то вольники какие были, ходили, насвистывали, а теперя стали потихонечку, чтоб незаметно как. А раз пришли к нам и немують: во, мол, лес прочёсывать идем, и ни одного партизана не оставим!

– О-о, лес велик, – говорю. – И туда лес, – показываю, – и туда, как от Карачева начинается, так и до самой Москвы. – Стоять, слушають. – Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?

– Не-е, у нас собаки…