Только свети

– Я смогу. – Серёжка, приподнявшись, снова застонал.

– Он не сможет, – сказал я, разозлившись, и сжал зубы. – Если вы торопитесь, я потащу его сам: сделаю волокушу, и как-нибудь доберёмся; карту только оставьте.

– Я смотрю, ты самый крутой тут из нас, – засмеялся Петька. – Герой; а мы так, просто пописать вышли. Хватит дурью маяться. Никто никого не бросит, тем более что у нас есть носилки. Мы, между прочим, иногда и людей раненых и больных вывозим.

Мне стало безумно стыдно за мою раздражительность не по делу.

– Ладно, ребята, простите, я дурак. Просто очень разволновался за Серёгу.

Вдруг раздался рёв Михалыча:

– Есть рация! Я же сам её грузил ещё в Туре. Обещал Воловцу привезти в партию – у них своя что-то забарахлила. Как же я забыл? Она где-то тут, среди ящиков; хоть бы не разбилась!

Рация не разбилась. Лётчики долго настраивали её и в конце концов добились – она заработала. Я не слушал, о чём они там говорили с Большой землёй, половина их речи была для меня на «китайском» языке; долго обсуждали с начальством, что нам делать дальше, и в конце концов пришли к тому же выводу, к которому и мы раньше пришли: нужно выходить к реке. С Большой земли сообщили, что прогноз погоды плохой, дожди должны прекратиться только через несколько дней, поэтому неизвестно, сколько нам ещё придётся ждать, даже когда мы дойдём до реки, прежде чем нас вызволят. Но там, на реке, хотя бы был шанс не пропасть и дождаться спасателей. Хорошо, что продуктов в вертолёте была пропасть: мы же должны были залететь в ещё один отряд, завезти им продукты и рацию, а потом уже возвращаться в Туру. Да уж, вот такое приключение, если только всё произошедшее можно так назвать!

Постепенно стресс начал проходить, напряжение внутри стало утихать, голова – постепенно проясняться. Я сидел около Серёжки и боялся только одного: вдруг ему станет хуже. Вроде, когда он изредка кашлял, кровь из горла не шла, но может же быть и внутреннее кровотечение? Он тоже немного успокоился, только всё время пытался глубоко вздохнуть, но у него это не получалось: видно было, что ему больно. В конце концов он задремал, а мы стали расчищать место для ночёвки среди ящиков. Утром разберёмся, что возьмём с собой, а что оставим. Перекусили солёным хариусом: лётчики наловили штук десять и присолили их, чтобы не испортились, пока геологи, у которых мы прожили последние несколько дней, разгружали свой груз, доставленный им вертолётом.

Сейчас в самый раз было их съесть. У Михалыча в его торбе была половина буханки чёрного хлеба; мы собрали немного дождевой воды для питья, поели и завалились спать.

Я долго вертелся на ящиках и с усмешкой вспоминал мысли, пришедшие мне в голову незадолго перед крушением: что мы с Серёжкой уже, наверное, могли бы давно быть в Туре, а завтра – вылететь в Красноярск и потом в Москву, а тут такое! Прямо накаркал!

Мы с Яковлевым прилетели сюда в очередную командировку с заданием сделать репортаж о трудовых буднях геологов. Геологическая экспедиция имела базу в Туре, областном центре Эвенкийского округа, занималась разведкой и поиском исландского шпата – как нам объяснили, минерала, который имел огромное значение в развитии оптической промышленности Советского Союза. Наши оптимизм и неусидчивость нас и сгубили. Мы всё отсняли в Туре, познакомились с нужными людьми, Серёжка у всех взял интервью, и можно было бы лететь домой, но тут вдруг узнали, что в тайгу вылетает вертолёт в одну из партий, везёт для геологов продуктовое пополнение и необходимую технику. Мы, не сговариваясь, тут же напросились полететь с ним и остаться на несколько дней у геологов: вкусить экзотики, увидеть новые места и пополнить наш репортаж ещё более интересными деталями. Местное начальство разрешило, а наше начальство продолжительность командировки строго не регламентировало, главное, чтобы дело было сделано на совесть, – тем более что примерно через пять дней туда, к геологам, снова должен был прилететь вертолёт. Он нас заберёт, залетит на ещё одну точку, завезёт продукты и почту, а потом доставит обратно в Туру.

Мы интересно провели время в лагере геологов в отпущенные нам дни; впечатлений была масса, должны были получиться хорошие репортаж и фильм. Потом сердечно со всеми распрощались, когда за нами снова прибыл вертолёт, и отчалили. После таких поездок расстаёшься с людьми так, как будто они всю жизнь были твоими друзьями. В вертолёте кроме лётчиков из Туры летел и Виктор Михайлович, пожилой геолог; ему нужно было как раз в партию того самого Воловца, которому он вёз рацию. Мы с ним быстро познакомились, и хотя в вертолёте разговаривать было сложно: двигатель ревел так, что даже у самого уха ничего не было слышно, – он всё равно сначала пытался что-то у нас спрашивать, интересовался, кто мы и откуда, но потом тоже замолк и стал смотреть в иллюминатор. Я исподтишка разглядывал его: очень колоритная фигура; видно было, что в этой профессии он старожил, много всего повидавший за годы работы в геологии. Крепкий, коренастый, усатый, с волосами, тронутыми сединой, он представлялся мне каким-то монолитом, которого никакие превратности судьбы не смогут поколебать.

И тут вдруг новое приключение, которого и не ожидали! Мы попали в зону непогоды, проливного дождя, врезались в сопку и, к общему изумлению, не погибли. Если бы не Серёжка, я бы, может, и обрадовался такому происшествию – бывать в такой ситуации мне ещё ни разу не приходилось, – а теперь не знал, что и думать. Врача рядом не было, диагноз мы с Михалычем поставили сами, исходя только из внешнего осмотра Серёги и его стонов; что с ним было на самом деле, не знали.

Я лежал и думал, что Светка, Серёжкина жена, через несколько дней в Москве начнёт генерить, всех доставать, – энергии у неё было хоть отбавляй. А моя Вера? Боюсь, она не заметит, вовремя я вернулся или нет. Мне кажется, она и не знает, когда я должен вернуться. Будет опять где-нибудь на своих сборищах болтаться. Хорошо хоть, у нас есть соседка по этажу, Валентина Петровна, одинокая пенсионерка, которая всю душу вкладывает в воспитание нашей дочки. Настоящая бабушка!

Честно говоря, я до сих пор так и не понял, зачем восемь лет назад я понадобился Вере: возраст у неё, что ли, поджимал. Она была красивой женщиной, работала на Мосфильме монтажёром, все окружающие мужики вились вокруг неё, а она вдруг положила глаз на меня и стала выделять из общей массы восхищённых поклонников. Это было очень лестно: я был молодым специалистом, только что окончившим институт, Вера была на три года старше, уже побывала замужем, развелась и второй раз замуж вроде не спешила. Мне казалось, её устраивало всеобщее мужское внимание, ни к чему не обязывающее, а тут вдруг заторопилась. И я уже не помню, как мы с ней оказались в ЗАГСе. Конечно, тогда она мне очень нравилась: умная, весёлая, любила театры, кино; но через некоторое время я, к сожалению, понял, что больше всего она любила не это, а саму театрально-киношную среду: бывать в обществе деятелей, входящих в эту общность, и сверкать. Я же за прожитые вместе с ней годы не оправдал её ожиданий, но мы всё равно как-то умудрились притереться в наших отношениях и не мешать друг другу. Единственное, что нас соединяло, – это дочка Маша. Она родилась через три года совместной жизни, и сейчас этот пятилетний ребёнок был самым главным, что есть у меня.

Где-то в мешке с аппаратурой я хранил для неё красивый полупрозрачный камешек, похожий на рыбку: нашёл его на берегу реки, пока жил у геологов. Геологи как-то называли этот минерал светло-зелёного цвета, но я уже позабыл название, да это было и неважно. Машенька была очень любознательным ребёнком, как все пятилетние дети, задавала много всяких вопросов, на которые иногда даже трудно было ответить, и я уже представлял, как буду ей рассказывать разные интересные истории, придуманные мной, о том, что мне пришлось испытать в далёкой тайге (что такое тайга, она не знала, но это тоже было неважно). А теперь, пожалуй, и истории-то придумывать не нужно было – вот они, уже начались.

Да, кстати, об аппаратуре! За всеми делами, обсуждениями и тревогой о Сергее я совсем забыл о ней. Цела ли? Мы так приложились к горе, что от неё могло ничего не остаться. Да и где этот баул? Всё завалено ящиками и коробками; сейчас все спят, не хочется их будить и шуметь. Ладно, завтра разберусь: если всё разбито, всё равно ничем не поможешь.

Серёжка опять застонал во сне – наверное, неловко повернулся; я подполз к нему, укрыл сползшей с него курткой, потрогал лоб – температуры вроде не было. Серёжка забормотал во сне, как будто что-то хотел сказать, а потом затих; я пристроился рядом и в конце концов заснул.

Утро почти ничем не отличалось от предыдущего дня, только сильный дождь сменился изморосью. Всё вокруг было пропитано влагой; тучи нависали так, что казалось: можно до них дотянуться рукой. Вылезать из вертолёта совсем не хотелось. Мы чем-то перекусили и стали собирать вещи; отыскались и носилки, и моя аппаратура. Вроде всё оказалось целым, это радовало. Конечно, никаких палаток или спальников в вертолёте не оказалось, да их там и не должно было быть. Лётчики редко когда ночевали у геологов – быстро перелетали с места на место и возвращались домой. Если же и нужно было переночевать, в лагере всегда находились и места в палатке, и спальники.

Долго думали, что взять из продуктов: всё, кроме банок с тушёнкой, было малопригодно для нашего похода. Готовить еду было не в чем: котелок был всего один и маленький – Михалыч всегда брал его с собой, да и тот был предназначен только для заваривания чая (Михалыч не признавал чая, который заваривали для общей компании в большом котле), а тут он пригодился: хоть чай будет где вскипятить и заварить. Мука; что с ней делать в этой ситуации, я не представлял, но Михалыч настоял, и мы взяли немного; он потом придумает, как с ней поступить: наверное, можно будет налепить что-нибудь вроде лепёшек и запечь на костре. Взяли лук, сахар, которые отыскали в ящиках среди продуктов, а соль нашлась у лётчиков – что-что, а соль они всегда брали с собой для рыбы. Вообще, наловить рыбы и привезти её домой из такого полёта было всегда основной задачей всех лётчиков, которые облетали геологические партии; в посёлке такой не наловишь! А здесь, в тайге, в горных речках, рыбам было раздолье, и лётчики на наших глазах в лагере геологов, выпрыгнув из только что приземлившегося вертолёта, сразу бросились вытаскивать их одну за другой, не отвлекаясь от этого занятия на другие дела, – главное, наловить побольше перед отлётом, пока геологи выгружают привезённый для них груз.

Больше ничего из подходящих продуктов в ящиках мы не нашли, разве только рис. Взяли и его немного – вдруг удастся сварить, хотя непонятно в чём; если только Михалыч разрешит использовать его котелок для варки в нём чего-то кроме чая; но раз он взял с собой рис, значит, разрешит. Ещё обнаружили подсолнечное масло, прихватили и его. А в основном рассчитывали на то, что протянем на рыбе (здесь в речках её было достаточно, а лётчики считали себя знатными рыбаками) да ещё на тушёнке. У Михалыча было ружьё, тоже немаловажная вещь в тайге. В общем, надеялись прожить, даже если через три-четыре дня погода не устаканится и спасения придётся ждать неизвестно сколько времени.

Рюкзаков тоже не было, был только у нас с Серёжкой один на двоих да небольшой у Михалыча, солдатский вещмешок. Петя и Семён соорудили какое-то подобие рюкзаков из брезентовых упаковок из-под продуктов, запихали туда рацию, что-то из аппаратуры вертолёта и брезент: пригодится для навеса от дождя на ночь. Мы с Серёжкой Яковлевым прилетели в Туру пятнадцатого августа; пока жили в Туре, а потом у геологов, прошла ещё неделя, время стало приближаться к осени, тем более что мы находились почти у полярного круга, здесь осень наступает очень рано. Температура днём уже не превышала градусов пятнадцать, а ночью – семь, а то и меньше, зато комары и мошкара исчезли, что очень и очень радовало. Если придётся застрять в тайге на долгое время, температура может понизиться ещё больше и по ночам начнёт достигать нулевой отметки.

Ну вот, пожалуй, и всё; последний взгляд на разрушенный вертолёт, подняли носилки с Серёжкой и зашагали. Ровно через пять минут поняли, что вчетвером нести трудно: мы пытались идти по звериной тропе, которая чётко была видна на фоне серебристо-серого ягеля, но тропа была узкой и по два человека, идущих спереди и сзади носилок, на ней уместиться не могли; пришлось нести носилки по двое, а потом меняться. А дождь всё моросил и моросил, постепенно просачиваясь за воротник куртки и стекая противными холодными струйками по спине. Иногда тропа терялась и приходилось прокладывать путь в стланике, карликовой берёзке; лес был редким и состоял в основном из лиственниц. Это была уже не та тайга, к которой все привыкли по описаниям и рассказам там, в городе. Мне приходилось бывать в Сибири южнее этих краёв, где тайга была мощным монолитом, иногда непроходимым; а здесь, наверное, уже начиналась лесотундра и вокруг были хоть и не такие высокие, с густыми ветвями, деревья, как в настоящей тайге, но всё-таки это были деревья, в основном кривоватые, которые закрывали обзор и не давали возможности видеть, что там, далеко впереди, делается, поэтому приходилось останавливаться и всё время сверяться по карте и компасу. Несмотря на трудности перехода, потерянная тропа всё равно отыскивалась или мы находили другую и шли по ней, главное – не терять направление. Да их тут было множество; не одна тропа, так другая всё равно была проложена зверьём и вела куда-то к водопою.

Не умел я ходить по звериным тропам. Нога всё время попадала в мякину ягеля и с хрустом проваливалась. Я старался идти аккуратно, потому что каждый неверный шаг отдавался Серёге болью. Он пытался не стонать, когда я сбивался с тропы и носилки дёргались. Хорошо хоть, мы с Серёжкой догадались из Москвы вылететь в спортивных ботинках – наверное, предчувствовали, что попадём в какое-нибудь приключение.

Я никогда не занимался никаким экстремальным туризмом, хотя в небольшие походы в выходные дни в лес ходить любил и умел разжигать костёр, ставить палатку и варить еду в котелках. Здесь же всё было по-другому, и я с опаской думал о том, что всему придётся учиться заново, учиться выживать. Серёжка лежал на носилках, ему было очень неловко перед нами за то, что мы его тащим, и он только бубнил, что может сам идти, напрасно мы тратим на него свои силы. Напрасно! Утром он еле встал сходить до ветру, для этого ему пришлось вылезать из вертолёта; забраться назад он уже не смог. Пришлось уложить его под лиственницей, накинуть на него брезент, чтобы он не очень промок под моросящим дождём, пока мы собирали пожитки.

– Молчи уж лучше! Если ты будешь сам передвигаться, мы приползём к реке только через месяц, – заворчал я. – Ей-богу, тебя легче тащить на носилках, чем подпирать со всех сторон, пока ты будешь корчиться от боли.

Мы несли Серёжку, периодически сменяя друг друга, до самого вечера, если только небольшие сумерки можно было назвать этим самым вечером: в Заполярье только-только заканчивались белые ночи, а настоящие ночи ещё не наступили. Наконец стали появляться ручейки, которые, правда, текли куда-то не в ту сторону, куда нам нужно было идти, но по крайней мере появилась вода, и в конце концов, уже одурев от этого мокрого бесконечного перехода, когда я стал думать, что он никогда не закончится, мы плюхнулись под какую-то развесистую лиственницу, одну из немногих крупных, и решили, что пора останавливаться на ночёвку.

Только сейчас я понял, как необыкновенно нам повезло, что с нами был Виктор Михайлович: его присутствие очень облегчило нашу жизнь. Ему было уже лет шестьдесят, но на пенсию он не собирался – говорил, что в городе долго не протянет. Каждый год глубокой осенью Михалыч, конечно, возвращался в Москву, до весны работал в городе, пока не нужно было снова улетать в экспедицию. У него были семья, дети и уже внуки, но ничего пока не могло изменить его образа жизни. Я ему даже позавидовал – повезло ему найти такую жену, которая бы столько лет безропотно ждала его ежегодного отъезда и возвращения. Долгие годы работы в суровых условиях Севера сделали его абсолютно несгибаемым перед трудностями человеком. Он умел делать всё, его ничем нельзя было удивить; похоже, выжить он мог в любой ситуации.

Под его руководством из брезента мы первым делом натянули навес, один конец которого спускался к земле, а второй укрепили на вырубленных шестах так, чтобы тент был натянут под углом; наломали веток, разложили их под тентом и уложили туда Серёгу. У лётчиков был небольшой топорик, а у Михалыча нашёлся огромный тесак, который мог перерубить не очень толстое дерево. Кстати, у лётчиков были также весьма приличные ножи, а мы с Серёгой, голодранцы и неумёхи, запаслись только одним на двоих перочинным ножичком, но зато с открывалкой – не нужно будет вскрывать консервные банки большим тесаком.

Михалыч завалил три лиственницы, сложил их друг на друга в длину треугольной пирамидой вдоль натянутого навеса, наломал сухих веточек, разложил их в щели между брёвен, поджёг, и скоро огонь распространился вдоль всей длины лежащих деревьев; костёр разгорался, становилось тепло. Оказывается, у лиственниц в любое время года, невзирая на осадки, под основными ветвями всегда можно найти множество отживших веток и сучков, ломаются они как спички и всегда сухие. Век живи – век учись!

– Гори, Наденька, гори! – веселился Михалыч.

Много позже я узнал, что такой костёр называется нодья, отсюда и прижилось имя Наденька.

Очень быстро от костра пошёл сильный жар, он быстро прогрел воздух под навесом, жизнь начала принимать радостные очертания. Я за день устал как собака, но хотя по специфике моей профессии мне всегда приходилось много перемещаться и я привык к такому, здесь всё было по-другому: по тайге ходить оказалось очень трудно. Ноги ныли; к тому времени, как мы дошли до места, где остановились, мне уже казалось, что я больше не смогу сделать ни шагу, и я бы с удовольствием просто бухнулся под навес и вырубился, но Михалыч заставил нас притащить веток, срубить ещё пару небольших лиственниц и разогреть банки с тушёнкой. Он заварил чай в котелке. Лётчики вытащили из своего мешка спирт; вот уж я не сомневался, что у лётчиков он всегда найдётся. Наши с Серёгой запасы (а мы с ним прихватили к геологам бутылку коньяка) были выпиты уже давно, ещё в последний вечер перед отлётом. Среди продуктов нашлось несколько пачек сухарей, что было встречено нами тоже с восторгом, ведь хлеба-то не было.

Спирт оказал на всех могучее воздействие, даже Серёжка ожил, приподнялся и просидел достаточно большое время с нами у костра. Начались «охотничьи» рассказы. Михалыч чутко уловил настроение: нельзя было давать нам повода к унынию. Впрочем, Петя и Семён и не собирались унывать, да и я с Серёгой тоже – скорее всего, из-за того, что мы с ним плохо понимали опасность ситуации. Наши лётчики были ребятами примерно нашего с Серёжкой возраста, может быть только чуть-чуть помоложе. Они вообще не обсуждали произошедшее с вертолётом, наверное чтобы не бередить душевных ран, бодрились и делали вид, что ничего особенного не произошло, обычная рабочая ситуация. Потеря такой машины была для них немалой бедой, но об этом они предпочитали не говорить и держали свои переживания в себе. Я поражался всем этим людям! Сибиряки, особенно северные, это отдельный сорт людей, я просто преклонялся перед ними. Упасть вместе с вертолётом, не взорваться, не сгореть, идти по тайге неизвестно куда, имея только карту и компас, не унывать по поводу небольшого количества еды, которое мы смогли взять с собой, тащить тяжёлые носилки и ни разу ни на что не разозлиться, не раздражаться друг на друга, не жаловаться и не ныть, что все мы пропадём, – вот это я и называю отдельным сортом людей! Рядом с ними было очень спокойно, и я ни на секунду не засомневался, что всё закончится хорошо.

Михалыч стал рассказывать, наверное уже в сотый раз пересказанную, одну из самых известных у геологов баек о том, как якобы кто-то из его друзей однажды во время разведки в тайге присел под кустиком по нужде, а когда встал, прямо перед собой увидел морду медведя. От неожиданности он громко рявкнул на него, медведь рванул в кусты, сделал там большую кучу и упал замертво. Оказывается, что при всей своей мощи медведи обладают слабым сердцем, в тот момент оно у медведя от неожиданности и испуга не выдержало. Мы так хохотали, что Серёжка даже взмолился, чтобы мы перестали его смешить, – ему было больно смеяться. Никто, конечно, в эту историю не верил, но это был один из главных рассказов, который давно передавался из одного поколения геологов в другое. Теперь уже никто и не помнил, когда и с кем эта история произошла и случилась ли она на самом деле, но Михалыч преподнёс её нам как случай, произошедший именно с его знакомым. Лётчики тоже начали вспоминать какие-то смешные истории, распространённые среди людей их северной профессии, но не вспомнили ни об одном каком-нибудь трагическом случае, чтобы не нагнетать уныния на нашу компанию. А ведь на самом деле внутри у нас всё равно крутился вопрос, который каждый тщательно скрывал и от себя и от других: что же с нами будет дальше?

Наконец мы угомонились и залезли под тент спать. Сон не шёл; я вертелся с боку на бок, пытаясь как-то заставить себя заснуть. Стал думать о доме, о дочке и, как всегда, когда сон не шёл, стал проваливаться в прошлое. Я давно уже не разрешал себе пускаться в воспоминания или анализировать в который раз прошлые события, но сейчас я разрешил себе это. Думать о далёком доме и всяких домашних проблемах не хотелось, а проблем было много, и я, как страус, уже давно прятал от них голову в песок; легче было думать о чём-то давно прошедшем, о том, что уже никогда не вернётся. Под моросящим беспрерывно снаружи тента дождём и жарко горящим костром как-то сами собой пришли воспоминания.

По-моему, это было года два назад, в восемьдесят втором году; да, точно, конечно же два года назад – Маше моей тогда было всего три года. Несмотря на мои вечные отговорки, Вере однажды всё-таки удалось заманить меня на какой-то бардовско-литературный вечер в Центральный Дом работников искусств. Она любила посещать такие мероприятия, любила всякие светские тусовки, любила вертеться среди богемы: разных артистов, композиторов, кинематографистов и прочих деятелей культуры, – в отличие от меня, которого всё это просто раздражало. Конечно, мои отказы постоянно её злили, но в конце концов она махнула на меня рукой: не хочешь – не надо, занимайся своими делами. Правда, на этот раз Вера пообещала, что будет нечто другое: это вечер КСП, клуба самодеятельной или студенческой песни, а заодно и встреча с непрофессиональными поэтами. Изо всех авторов такого течения я помнил ещё со времён студенческой жизни только Булата Окуджаву, Юрия Визбора и, пожалуй, Юрия Кукина да ещё, конечно, самого Владимира Высоцкого. Мы много пели тогда под гитару.

Помню, особенно любил одну из песен Кукина:

Ах, поезд, длинный смешной чудак,
Как замучил меня вопрос:
Что же, что же не так, не так,
Что же не удалось?

Я согласился пойти с Верой туда только потому, что знал: общество подобных им людей точно не вызовет у меня чувства отторжения. Я иногда просто ненавидел Веру за всё её стремление примазаться к «великим мира сего». Сначала она пыталась найти во мне любителя послушать всякие сплетни из светской жизни, но когда поняла, что меня это нисколько не интересует, плюнула, и решила, что одной ей будет удобнее ходить на всякие рауты, вечеринки и прочую ерунду, и оставила меня в покое.

Теперь же Вера заявила, что ей неудобно всегда появляться в обществе без мужа и что я всё-таки хоть раз да должен присутствовать вместе с ней, хотя бы на наиболее нейтральном вечере, таком как этот. Какой-то её знакомый поэт должен был там выступить, и она хотела предъявить меня ему и показать, что она степенная замужняя женщина. Зачем ей это понадобилось, я выяснять не стал; наверное, какие-то причины у неё были. Скрепя сердце согласился, но сказал, что оставаться после концерта на посиделки не стану. Вера махнула на меня рукой – хорошо хоть так согласился!

Но неожиданно мне всё здесь понравилось. В большом зале сцены не было, вокруг центральной части были кругом расставлены стулья, стоял рояль, хотя за вечер на нём никто так ни разу и не сыграл: были одни гитаристы, авторы песен, и поэты. Обстановка была непринуждённая и совсем не светская. Никаких кулис тоже не было, все сидели в общем зале, выходили по очереди в центр выступать, а потом возвращались обратно на свои места. Перед началом, пока все ещё толпились в фойе, Вера потянула меня к своему знакомому по имени Вадим, представила нас друг другу, и они занялись своими разговорами, к которым я старался не прислушиваться, но приходилось стоять рядом и делать вид, что мне очень интересно. И хотя я заранее вообразил, что этот поэт будет меня раздражать, он внезапно оказался очень приятным и простым человеком, чего я меньше всего ожидал, зная Веру. Тем не менее я всё равно был рад, что Вадим пересел вперёд к кому-то и я, слава богу, был избавлен от общения с ним.

Хорошо хоть, места нам с Верой достались не в первых рядах, можно было немного расслабиться. Стали объявлять авторов, которые выходили в центр зала и пели замечательные песни, непохожие на наши эстрадные; это были молодые ребята и девушки, а также люди постарше; пели и в одиночку, и дуэтом, вышел выступать даже целый квартет. Песни меня заинтересовали – они были мелодичные, с хорошим текстом, дуэты и квартет пели на несколько голосов; кто-то читал стихи, тоже очень неплохие, и вдруг следующим номером объявили:

– Сейчас свои стихи прочтёт Мария Черкасова.

От неожиданности я чуть не подскочил. Только этого мне не хватало! Хорошо, что Вера не заметила, как я дёрнулся. У меня ещё оставалась надежда, что это просто однофамилица, но надежда лопнула, как мыльный пузырь: это была именно Маша.

Мы не виделись с ней лет семнадцать, но я бы всё равно её узнал, даже через сто. Из той давно исчезнувшей из моей жизни девочки она превратилась в красивую, стройную и, по-моему, уверенную в себе женщину, хотя всё так же улыбалась своей чуть смущённой и чуть насмешливой улыбкой, которой когда-то улыбалась мне. Теперь она уже не носила короткой стрижки, её густые волосы были рассыпаны по плечам, закручиваясь на концах крупными прядями, а глаза! глаза! Они оставались всё теми же, огромными, тёмными, в них светились жизнь и радость. Но полный разгром моего сердца завершил её наряд: на ней было надето чёрное платье, шею обхватывало жемчужное ожерелье, чёрные на высоком каблуке туфли дополняли туалет, а ноги у неё всегда были красивыми. Платье плотно облегало всю её фигуру с тонкой талией и, как и раньше, небольшой грудью; она была как пёрышко на ветру: дунешь – и улетит. И стихи она прочла очень хорошие; я помнил, что она писала стихи ещё в далёкой юности и некоторые посвятила мне, болвану. Она умела их читать; прочитала, получила свои заслуженные аплодисменты, а я так ото всего обалдел, что даже забыл ей похлопать, сидел и просто в душе переживал нашу неожиданную встречу.

Маша вернулась на своё место и села к нам с Верой спиной, на несколько рядов ближе от нас к центру.