Светлячки на ветру

В антракте Петя повёл её в буфет. Пили чуть тёплый слабо подкрашенный чай с пирожными «корзиночка». Петя поведал, что интересуется иглоукалыванием и недавно ходил на лекции профессора Вогралика. Он даже может снимать боль и лечить некоторые болезни, находя нужные рефлекторные точки. У Вики от духоты болела в тот день голова – и она попросила снять эту боль.

Петя велел смотреть ему на переносицу, а сам дотронулся до её межбровья, растирая его круговыми движениями сначала по часовой стрелке, а затем против. После этого несколько раз надавил на точку.

Потом взял в свои неуклюжие лапищи большой палец её правой руки и нажал на центральную точку ногтя шесть раз, а потом одновременно ещё на боковые стороны верхней части пальца. Надавливание повторил шесть раз. То же самое проделал с её левой кистью.

Вика с удивлением почувствовала, что боль прошла. Раздался звонок – и они пошли в зал. После спектакля Петя проводил её до остановки и обещал позвонить.

Дома мама устроила допрос с пристрастием. Услышав, что отец у мальчика работает в милиции, пожала плечами:

– И зачем это тебе?

Через два дня Петя позвонил – и они просто гуляли по городу и рассказывали друг дружке о себе. Был май и уже по-летнему тепло. Она старалась идти подальше от Пети, чтобы никто на улице не подумал, что это её кавалер. Так, случайный знакомый, коллега, они идут по делам. В принципе, он был ей симпатичен, но чтобы иметь такого тюфяка под боком… Да и девочкам похвалиться особо нечем… Но они всё равно наворачивали круг за кругом по городу. Болтать с Петей Вике было даже интересно.

Договорились, что он позвонит ей через пару дней – и они погуляют ещё.

Он действительно возник, но они не успели пройти и трёхсот метров, как начался дождь и шквалистый ветер, пронизывающий до костей так, что ей казалось, что она только что вылезла из реки и стоит голая на ветру. Петя предложил пойти к нему в гости: сидеть в кафе было в те годы дорого, а расходиться по домам не хотелось. И хотя она совсем не горела желанием встретиться с его мамой, она согласилась.

Жили они в частном доме с небольшим садом, огороженным от праздных глаз прохожих высоким забором из сбитых встык досок. Сам дом был выстроен с купеческим размахом: трёхэтажный, просторный, все его обитатели имели по своей комнате.

Родителей Пети, к облегчению Вики, дома не оказалась, но был старший брат, который и открыл пришельцам дверь. Брата звали Владимир, и они были абсолютно непохожи с Петей. Высокий стройный блондин, широкоплечий, как атлант, без очков.

– Братан, ты, я гляжу, с дамой… А я тут глинтвейном развлекаюсь. Из отцовской вишнёвки. Бутылка треснула. Двинули чем-то, наверное, в кладовке. Вот я и решил продегустировать, чтобы не пропала.

Устроились в гостиной втроём. Владимир принёс кувшин с горячим варевом, поставил его на журнальный столик, предварительно застелив его золотистой клеёнкой. Принёс три высоких, прозрачных, разрисованных золотой вязью бокала с ручками, блюдечко с нарезанными кружочками апельсина и лимона, тарелку с трубочками корицы. Бросил цитрусовые в фужеры. Разлил глинтвейн. Пили за знакомство и светлое будущее. Горячий глинтвейн растекался по закоченевшим конечностям, разогревал сосуды. Вика чувствовала, что вся она медленно оттаивает. Вот уже и румянец хлынул к щекам, вот румянец начал стекать вниз на тоненькие ключицы… И вот она уже вся горит и пылает, точно заболевает и поднимается температура. В висках стучит резиновый молоточек, мягко так, тюк-тюк, будто мячик от стенки отскакивает. Она уже утопает в тепле, словно сидит, обложенная пуховыми подушками. Владимир рассказывает какие-то смешные истории из своей военной службы. Вике весело и хорошо. Тянет нектар через трубочку и поглядывает на обоих мужчин. Отмечает, что Владимир красивее своего младшего брата и раскованнее его. Пётр скромно сидит, вжимаясь в диван и поглаживая прыгнувшую ему на колени большую серую кошку, блаженно зажмуривающуюся от удовольствия. Вике тоже хочется расслабиться и вот так же, как эта кошка, счастливо мурлыкать от ласки мужской руки… Хорошо, что Натальи Ивановны нет дома, а то бы она чувствовала себя не в своей тарелке…

Просидели тогда за глинтвейном часа три, но дождь на улице так и не кончился. Надо было собираться домой. Петя пошёл её проводить, а она вдруг подумала, что ей хочется, чтобы это сделал Владимир. По дороге молчащий весь вечер дома Петя разговорился, рассказывал смешные истории из своей студенческой жизни… Ей уже не было холодно, хотя мелкие капли дождя выплясывали на раскрытом над ними куполе зонтика дикий папуасский танец, и ветер пытался вывернуть чашу зонтика так, чтобы в него можно было собирать льющуюся с небес дистиллированную воду.

Они встречались с Петей ещё четыре раза. Просто гуляли по городу, рассказывали о своей жизни. Темы разговора находились уже легко, всплывали сами собой, точно большая старая коряга, и они плыли по шумным улицам города, держась обеими руками за эту корягу и весело бултыхая ногами, порождая фонтаны брызг…

Потом Петя пригласил её в гости на дачу… Там были и Наталья Ивановна с мужем, и их старенькая бабушка, сидевшая на веранде и смотревшая на мир совершенно выцветшими глазами, напомнившими Вике высохшую на солнце полынь-траву. Бабушка за два выходных спрашивала её раз пять:

– А ты кто?

А на шестой раз спросила:

– А вы с Владимиром когда свадьбу играть будете? Я ещё правнуков покачать хочу.

Вечером задумали делать шашлыки. Петя стал разводить костёр, но набранный хворост был настолько сырым от пролившихся дождей, что белый едкий дым, похожий на туман, плыл по саду, стирая и растворяя лица. И вот она уже плохо различала, где Петя, а где его старший, такой непохожий на него брат… Всё смешалось и потеряло свои очертания. Голова кружилась от горьковатого дыма и сладкой вишнёвой наливки. Щёки опять пылали, словно она целый день подставляла лицо ветру и знойному южному солнцу, потеряв время и не замечая, что давно облучилась… Голоса выплывали из дыма и нескладным дуэтом вплетались в скрип вековых осокорей, которые раскачивал ветер. Дым постепенно исчез, костёр горел всё ярче и ярче, сумерки сгущались на глазах, превращая деревья в будто обугленные и застывшие на пепелище заката.

Она буквально напоролась на взгляд Владимира, как на блеснувший в сумерках клинок. Клинок был занесён, его держали наготове… В блеске его стали отражалось её растерянное лицо и съёжившаяся от незнакомого и сильного ветра фигурка.

Через два дня ей позвонил Владимир – и она теперь уже с ним гуляла по городу. На её вопрос, знает ли Петя, что он позвал её на свидание, Владимир буркнул:

– Ещё чего!

Это была какая-то странная прогулка. Они совершенно не знали, о чём говорить. Если младший брат что-то взахлёб рассказывал: то из теории иглоукалывания, то из своего пионерского детства, то из жизни родителей, – то Владимир больше слушал, что вещает она. А она постоянно пробуксовывала и не могла найти темы для разговора. Заговаривала о прочитанных книгах – Владимир тут же переводил разговор на проезжающую мимо них иномарку, что были в те времена большой редкостью. Вика растерянно замолкала и ждала, что он сам что-нибудь расскажет. После довольно продолжительной паузы, за которую она успевала наслушаться шороха проезжающих машин, Владимир капризно говорил:

– Мне кажется, что ты ждёшь, чтобы я тебя развлекал…

И она тогда снова начинала что-нибудь вспоминать уже из своей жизни, но постоянно спотыкаясь и ловя себя на мысли, что почему-то совершенно теряется, о чём говорить: точно идёт по болотцу, которое сотворили ключи, сбегающие с горы средней полосы России; идёт, подбирая широкую цветастую с оборкой юбку, осторожно пробуя почву под ногами носочком, прежде чем переступить с кочки на кочку.

Владимир предложил ей зайти посидеть где-нибудь в кафе. Зашли в какую-то кафешку сбоку кинотеатра. Владимир спросил, не взять ли ей что-нибудь выпить. Вика отказалась и попросила кофе. Он принёс ей кофе с эклером и коктейль с ликером. Себе взял огромную кружку пива с орешками и бокал красного вина. Она хотела проехаться по поводу того, что тот мешает пиво с вином, но почему-то не сделала этого. Смотрела на него, как кролик на удава. Это было непонятно, необъяснимо, непостижимо, но он ей нравился. Он был, пожалуй, красив, но она никогда не западала на красивых мальчиков. Она не чувствовала у него никакого особого интеллекта и ума, но была точно загипнотизированная. Она однажды ходила на представление одного гипнотизёра. Там вышла на сцену женщина и выполняла всякие смешные команды месмериста: скакала, как кенгуру, на задних лапах по сцене. Так и она… не видела, как Владимир, выпив и пиво, и вино, пока она только справилась со своей маленькой чашечкой кофе, пошёл себе за добавкой… Вернее, она всё, конечно, про себя отмечала, но отгоняла сомнения, как муху, садящуюся на лицо спящей, досматривающей последний сладкий утренний сон… Отогнать не получалось – муха неизменно возвращалась и щекотно ползала по щеке. Тогда спросонья нехотя перевернулась на другой бок к стене и с головой укрылась одеялом – один нос торчит.

Вышли из кинотеатра в тёмный колодец ночного города, в котором отражались огни реклам и вывесок. Было промозгло и дул осенний северный ветер, рывками толкающий её в спину. Точно пытался сдвинуть с места неподъёмную для него ношу. Она качалась от очередного удара – и сердце раскачивалось вместе с ней. Остановились на откосе. Смотрели, как поблёскивает чернильная река, мигающая огнями последних проходящих по ней сухогрузов. Владимир взял в ладони её лицо и заглянул ей в глаза. Она почувствовала, что будто подвернулась нога, она оступилась и летит куда-то с горы, теряя равновесие и неловко взмахивая руками, как птенец, выпавший из гнезда и ещё не научившийся летать. Его губы были как упругий виноград «дамские пальчики». Кто-то будто поднёс к её рту кисточку винограда и шутливо щекотал её. Виноград был переспевший и уже забродивший. Пахнуло кислым вином и мускатными орешками. Вообще-то запах вина был ей неприятен с детства, но тут она словно и не чувствовала его. Виноград перекатывался по её губам, она слегка надавливала его – и разливался нектар… Поцелуи были нежны и осторожны, губы мягки, и вся она стала безвольной, как тряпичная кукла. Хотелось уткнуться лбом в его грудь и ничего не видеть вокруг… Чувствовала, что его ладонь, точно забытый раскалённый утюг, вот-вот прожжёт тоненькое драповое пальтишко. Возвращаться из его объятий в промозглый ночной город совсем не хотелось: это как выйти ночью на даче из натопленной комнаты в сад, набухший дождём.

Всю следующую неделю она думала о Владимире. Он не звонил. Рысью кидалась к телефону, заслышав в коридоре звонок… Но нет… Это был опять не он.

Так прошёл почти месяц. Два раза звонил Петя, но она ссылалась на занятость: зачёты, болезнь мамы и собственное недомогание. Видеться с ним почему-то совсем не хотелось. А Владимир постоянно стоял у неё перед глазами. Это было странно, необъяснимо: он не был «её тип», а вот поди ж ты… Думала о нём постоянно. Как она ни избегала Натальи Ивановны, теряясь в кучке студентов и заводя с кем-нибудь из них увлекательную беседу (ей очень не хотелось говорить с ней о её сыновьях), та два раза умудрилась выдернуть её из толпы, цепко схватив за руку, и сказать ей о том, что Петя о ней постоянно спрашивает. Вика застенчиво улыбалась и виновато молчала. А вечером ей опять мерещился телефонный звонок, который она не слышит из-за шума телевизора или водопроводной воды в раковине. Пару раз она не выдерживала и сама набирала его телефонный номер, но, услышав голос Натальи Ивановны, бросала испуганно трубку, словно схватила в руки бородавчатую склизкую лягушку, приняв её за прошлогодний лист. Снова и снова её память услужливо поставляла ей тот запах и вкус забродившего винограда, который перекатывали её влажные приоткрывшиеся губы.

Она увидела его опять случайно в автобусе. Вика стояла недалеко от передней двери – и через головы заметила его сидящим где-то в середине автобуса. Их глаза встретились и, как разноимённые полюса, потянулись друг к другу. Губы изогнулись в счастливой улыбке завалившимся набок полумесяцем. Еле протиснулась к нему, зажатая со всех сторон пассажирами, поправившимися на объём пуховиков и синтепоновых курток. Владимир поднялся с сиденья и посадил её, поставив ей на колени большую спортивную сумку. Склонился над ней так близко, что она уловила какой-то очень приятный аромат духов, смешанный с резким запахом мужского пота. Болтали какую-то чепуху. Вика ощущала себя так, как будто хлебнула шампанского. Весёлые пузырьки побежали по сосудам, надувая и поднимая крылья за спиной. Она чувствовала, что лицо снова горит, как обожжённое жарким южным солнцем. Владимир заправил её выбившуюся непослушную прядь под беретик. Тяжёлая мужская ладонь скользнула по щеке, точно шёлковое птичье пёрышко, – будто слезу смахнула, – Вика несла какую-то ерунду. Увидела, что из сумки в раскрывшейся пасти молнии выглядывает красное, почти вишнёвое яблоко. Хотела вытащить его и сказать: «Я попробую». Но не решилась. Так и ехала дальше, переводя взгляд с яблока на Владимира и обратно. Выпорхнула из автобуса на своей остановке, чувствуя, что крылья всё продолжают надуваться: ещё чуть-чуть – и их подхватит своими потоками ветер, отрывая её от земли. Это было необъяснимо, странно и совсем ей непонятно. Такое же чувство растерянности, смешанное с восторгом, было у неё, когда она увидела однажды над городским фонтаном настоящую радугу в совершенно ясный холодный день. Радуга перекидывалась от тополей, стоящих позади фонтана с одной стороны улицы на другую, окрашивая листья, вывернувшиеся серебристой изнанкой наружу, в золотистые тона. Золотое чудо среди зелени и потускневшего серебра. Радуга была настоящая, не мираж и не игра её воображения: разноцветный эфемерный мостик среди водяной пыли.

На другой день она сама ему позвонила. Услышала Петин голос – и осторожно положила трубку, точно держала в руках хрупкое стекло. Потом сидела два часа над конспектами лекций, с трудом продираясь сквозь чертополох букв и кривых строчек, силясь вникнуть в написанное. Но тщетно – мысли улетали, точно тополиный пух, бесформенный, аморфный и невесомый. Крадучись, чтобы не услышали родители, подошла к телефону – и снова услышала Петин голос. Мягко нажала на рычаг и только потом аккуратно поместила на место трубку. Она звонила ему ещё раз пять и неизменно клала трубку: подходил либо Петя, либо Наталья Ивановна. Наконец трубку взял Владимир. Голос её звенел натянутой струной, которую нервно перебирали дрожащие пальцы. Получалось что-то похожее на непрофессиональное тявканье гитары. Выдыхала по очереди вопросы: «Как ваша жизнь? Что нового? Чем занимаетесь? Где были и что видели? Как чувствуете?» Получила ответы: «Ничего нового. Отдыхаю. Служу. Ничего, спасибо». Темы для разговора просто не находилось. Голос будто разучивал скучные гаммы, но они не давались. На том конце трубки раздражённо сказали:

– Ну ладно, мне сейчас по делам надо позвонить. – И разговор закончился.

Чувствовала себя как в самолёте, попавшем в воздушную яму: муторно, говорить не хочется, закрываешь глаза – и пытаешься представить что-нибудь хорошее…

Вспомнилось, как она впервые увидела море. Море уходило за кромку горизонта и сливалось с небом где-то там, на краю света. Край света был окутан в розовую дымку заката. Солнце было багровым, тревожным и напомнило ей юпитер, светивший с балкона в Оперном театре. Купаться тогда пошли не на пляж, а на дикие скалки. Она стояла на мокром коричневом скользком камне, поросшем зелёной плесенью, и смотрела, как робкая волна разбивается о камень в мелкую водяную пыль. Попробовала воду рукой. Та была тёплой и прозрачной. Она никогда в средней полосе не видела такой прозрачной воды. Она была какая-то бирюзовая, точно в неё пролили зелёнку. Жара отхлынула, но купаться очень хотелось. Она боялась прыгать со скалы – и стала спускаться по осклизлому камню. Поскользнулась – и буквально съехала вниз, обдирая бедро. Было мелко – и плыть ещё невозможно. Она пошла по крупной гальке навстречу западающему солнцу, чувствуя, как камушки больно массируют ноги. Когда вода дошла до пояса, оторвалась от земли – и поплыла. Вода буквально выталкивала её на поверхность. В реке она никогда не чувствовала себя так. Будто отцовские руки подняли её под потолок и качают – так она чувствовала себя на волнах. Было легко, непонятная радость росла в ней и распускалась диковинным цветком. Она плыла по блестящей дорожке, качающей на воде розовые блики заходящего солнца, точно лепестки роз.

6

Она не звонила братьям целый месяц. И они тоже не вспоминали её (или вспоминали, но не давали о себе знать…). Перед Новым годом не выдержала. Опять с замирающим сердцем набрала номер, с удивлением для себя сознавая, что уже знает его наизусть. И тут же услышала голос Владимира. Он обрадовался и начал что-то плести, ворочая языком так, будто у него полный рот еды. Ей даже пришлось переспросить его несколько раз то, что он сказал…

– Ты ешь?

– Нет… С тобой разговариваю…

Вдруг она услышала пластмассовый щелчок – и раздались гудки. Подумала, что разъединили, и набрала номер снова. К телефону больше не подошли.

Расстроенная, она ушла к себе в комнату и легла. Испугался кого-то? Или пьяный, а она не поняла сначала? «Шут с ним. Не буду больше звонить», – подумала Вика. Неприятная догадка не давала ей читать. Снова глаза перескакивали со строчки на строчку, буквы двоились и разбегались, она сознавала, что не поняла ни предложения, так как мысли, будто металлические опилки, насыпанные на чистый лист бумаги, выстраивались друг за дружкой в кривые, притянутые магнитом её странного звонка.

Это было странно, необъяснимо, но Владимир будоражил её воображение, ей хотелось увидеться с ним вопреки всякому здравому смыслу.

Через два дня после лекции её поймала Наталья Ивановна и пригласила к ним на Новый год. Сердце Вики радостно подпрыгнуло маленьким теннисным мячиком. И долго ещё скакало, будто покатившийся мячик по ступенькам лестницы.

Новый год она встретила с родителями за конспектами лекций. В гости не пошла, так как не решилась сказать родителям, что будет не дома. Разбирала свой корявый почерк, закрывшись в своей комнате от орущего телевизора, и думала о том, что нынче у неё последний Новый год с сессией. Голоса из телевизора всё равно доносились сквозь стенку, пьяные буквы падали с линеечек тетради, слова наряжались в маскарадные костюмы, и она ничегошеньки не понимала и не усваивала из прочитанного.

Собралась с силами – и набрала заветный номер. На сей раз подошла Наталья Ивановна, она извинилась, что не пришла, и попросила её всех поздравить. У неё вырвал трубку Петя и пожелал ей счастья в новом году.

Его пожелание начало сбываться на другой день. Позвонил Владимир, поздравил и предложил прогуляться по праздничному городу.

Падал огромными розовыми и сиреневыми хлопьями снег, ёлка на площади тоже была вся в сиреневой подсветке и светилась серебристой мишурой. Откуда-то из далёкого детства всплыло то предчувствие чуда, какого она всегда ждала от новогодних сказочных представлений, с замирающим сердцем вглядываясь в розовые, лиловые и голубые сосульки на сцене, которые никогда не таяли до конца спектакля и не сливались друг с другом, превратившись в огромную лужу на асфальте. Вглядывалась, ожидая Деда Мороза с мешком подарков за плечами, который пообещает исполнить самое заветное желание и зажжёт на ёлочке мигающие разноцветные огоньки. Говорили опять ни о чём. Смеялись, радуясь, что попали в сказку. Проходя мимо парка, заглянули на праздничные гуляния. Увидели огромные горки, тоже сиреневые, розовые и голубые, блестящие накатанной поверхностью, – переглянулись и решили покататься. Владимир сказал, что он будет кататься на ногах, но Вика была уверена в том, что она сразу же ляпнется, – и пошла искать какую-нибудь фанерку, оставленную уже накатавшимися. Нашла. Уселись на фанерку вдвоём. Она сидела, прижимаясь к нему спиной, – и чувствовала, как её лопатки превращаются в крылья. Крылья были зажаты чужим чёрным пуховиком и не могли раскрыться. Поэтому летели они вниз. Мчались так, что захватывало дух, сердце становилось таким лёгким, что летело впереди неё, точно воланчик для бадминтона. Руки Владимира крепко прижимали её к себе – и она чувствовала себя маленькой девочкой, доверчиво прильнувшей к папиной груди, надёжной и такой родной. Белые заснеженные деревья, облитые розовым светом, казались зацветшей сакурой и порождали удивительное чувство весны, заставшей врасплох.

Несколько раз, заливаясь смехом и держась, как дети, за руки, взбирались они по приставной деревянной лестнице на горку и съезжали вниз, захлёбываясь какой-то непонятной радостью, захлёстывающей их, точно волна от проходящего крылатого судна на воздушной подушке. Душа сама была тоже на такой подушке и неслась вперёд навстречу неизведанному.

Потом отогревались красным вином в кафе, находящемся тут же, в парке. Щеки медленно вбирали в себя цвет вина, точно лепестки белой лилии, поставленной в воду, подкрашенную красными чернилами. Владимир взял в руки её тоненькую ладошку, вывернул тыльной стороной, внимательно посмотрел на неё и сказал, что у неё очень глубокая, ярко выраженная линия ума; линия сердца тоненькая и прерывистая, моментами исчезающая совсем, а линия жизни не очень долгая и в конце её ждут тяжёлые болезни. Но тогда Вику не очень-то и встревожил такой прогноз. Конец был где-то так далеко, что даже горизонта не было: одна сплошная ночь, освещённая новогодними гирляндами цветных фонариков, в такт с которыми мерцают звёзды, подражая учащённому от радости и возбуждения сердцебиению. Потом перевернул дрожавшую, будто осиновый листок на ветру, ладонь, тыльной стороной вниз – и осторожно поцеловал. Руке было щекотно, точно её погладили гусиным пером. Потом дома она несколько раз сама проводила губами по своей ладошке, пытаясь понять, что же чувствовал Владимир. Находила свою кожу шелковистой, будто нежный венчик каллы, вдыхала расширившимися ноздрями слабый запах мыла «Сирень». Смотрела на себя и Владимира отстранённо, точно душа в первый день отлёта, с удивлением и непониманием, почему тело так неподвижно и холодно…

Влюбилась в него Вика позже, тогда, когда он погладил её по волосам. Они сидели на лавочке в парке, истоптав ноги по его аллеям, напротив них расположились две молодые мамы с колясками и старушка с двумя внуками детсадовского возраста, голова которой была обсыпана грязно-белыми кудельками химической завивки, напоминающими тополиный пух. И вдруг Владимир наклонился к ней и убрал чёлку с её глаз. А потом просто погладил по голове, как ребёнка. Её голова долго потом хранила это лёгкое дуновение его руки: как морской бриз встрепал волосы – и потом пригладил…