Красная Луна

Кривая луна подмигивала ей из-за плеча Олега Борисовича своим подбитым глазом, звёзды мерцали, готовые упасть в руки, словно конфетти из новогодних хлопушек, голова кружилась от запаха палой листвы, которую ещё не успел тронуть тлен – и листва была сухая и лёгкая, готовая в любой момент сорваться с земли из-под дерева, которое её потеряло, и лететь дальше, не зная о том, что скоро мороз всё скуёт льдом. Ночной ветер махал длинными призрачными рукавами, стирая слезинки с лица и тушь, упавшую с ресниц чёрной пылью…

Любимый мужчина дышал ей в ухо – и она чувствовала, что её ухо горит то ли от его жаркого дыхания, то ли от стыда, то ли от сладкого предчувствия какой-то запретной радости. Губы таяли в его губах расплавленной шоколадкой.

Ей было уютно в его объятиях, как было когда-то уютно в объятиях папы, и она знала, что разомкнуть эти объятия может только смерть. Её не разлюбят ни за что и никогда не бросят; она была уверена, что почти любая в рамках возможного прихоть будет исполнена. Знала, что в отцовских объятиях можно спрятаться от многого: от порывистого ветра, пробирающегося скользкой холодной змеёй под лёгкий свитерок; от сумрачной комнаты, по углам которой притаились аморфными тенями разные злые духи и домовые, готовые утащить её в своё логово; от мальчишек, что начинают пуляться снежками, только завидев её красный помпон на шапочке, так похожий на махровый мак.

Происходящее между ними выходило за рамки, установленные её воспитанием. Она старалась не думать об этом и не обсуждать ни с кем. Назовёшь – спугнёшь, как стрекозу, севшую на твоё запястье…

С этого вечера у неё просто голова пошла кругом. Она только и думала об Олеге Борисовиче… Это было как наваждение… В душе нарастала какая-то бешеная радость, готовая всё смести на своём пути, точно горячий и пышущий зноем самум, всё превратить в пыль и заслонить весь белый свет жарким облаком, накрывшим её с головой. Ей открывалась великая и страшная тайна жизни.

10

Практика кончалась, и она с печалью думала о том, что будет видеть своего преподавателя теперь только издалека, с кафедры, смотреть на его профиль, в котором она находила что-то греческое, и вспоминать ту шальную осень, где любовь вышла из-за деревьев леса, полыхающего осенним огнём, расправила свой рыжий хвост, помахала им перед ней – и поминай как звали, пропала в густой чащобе, что становилась с каждым днём всё прозрачней, и оттого, наверное, она всё пронзительней впервые ощущала на этой практике своё сиротство, хотя были живы ещё мама и бабушка… Это чувство сиротства будет возвращаться к ней потом частенько, стыдливо стучаться в приоткрытую дверь и, не услышав ответа, проскальзывать бесплотной тенью в щель и разрастаться под жёлтым абажуром, льющим медовый свет…

Неделю она ходила как в тумане, ничего не видя вокруг, кроме Олега Борисовича. Олеся как чувствовала его приближение каким-то вторым зрением, способным буравить стены. Она вслушивалась в голоса на околице – и ей казалось, что она различает голос своего преподавателя даже через собачий лай. Она стала очень рассеянна, странная улыбка блуждала по её лицу, возникая так же неожиданно и неуловимо, как рябь на воде от лёгкого порыва ветерка. Она не слышала ни голосов подруг, ни орущего радио, ни стука молотков, забивающих гвозди совсем рядом с их хатой, где возводилось новое жильё. Она выискивала доцента взглядом в кучке сокурсников, искала его тёмный силуэт в горящем окошке, занавешенном зелёным шёлком, – и радовалась, когда видела его тень, что лежала, будто на траве в солнечный день. Олег же её словно и не замечал совсем, игнорировал… Это её страшно обижало – и она тоже проходила мимо него, неся на голове тщательно уложенную в корзинку косу, точно корону… Ей хотелось поделиться пережитым с соседками по комнате, ставшими почти подругами: случившееся распирало её, как забродившая капуста банку.

Через неделю Олег Борисович заглянул в их домик:

– Ну что, староста? Опять продукты пора покупать. Собирайся, завтра поедем в райцентр…

Она уже знала, что может быть… Почему не отказалась? Почему не придумала, что неважнецки себя чувствует? Была влюблена, и не пугала ни разница в возрасте, ни его семья? Разницу в возрасте она почувствует много лет спустя, когда Олег Борисович станет пожилым профессором… Уже тогда Олеся это предчувствовала и, хотя и боялась этой разницы в летах, но думала: «А это когда ещё будет…» Хотя она время от времени прокручивала мысли в своей голове, закружившейся под старообрядческие песнопения, о том, что ей нужен её ровесник или чуть постарше её и уж точно не женатый… Эта дума врывалась в её сознание, будто бряцанье трамвая по рельсам в комнату через раскрытое окно: к нему привыкаешь и почти не замечаешь, но стоит только прислушаться – и удивляешься тому, как в таком грохоте можно жить и даже спать, не просыпаясь…

Они действительно поехали в райцентр. Всю дорогу Олег вёл себя так, как будто не было у них той прогулки по ночной деревне, где весь её народ гуляет на свадьбе, как будто звёзды не падали им в руки и луна не улыбалась щербатым ртом, когда две тени сливались в одну… Ей было до слёз обидно, что Олег Борисович вёл себя с ней словно чужой, как взрослый солидный дядя с несмышлёной первокурсницей, годящейся ему в дочери, но она старалась ничем не выдать свою затаённую боль, которая мешает, как впившаяся в палец заноза, пока ещё палец не начал нарывать, пытаясь вытолкать её: чувствуешь лёгкий дискомфорт, а почему колет – никак не поймёшь…

11

На обратном пути Олег опять завёз её в лес… Стояли последние дни второго бабьего лета… Голубое небо било волной в окно УАЗика, подпрыгивающего на ухабах, будто катерок в море. Лес стал за десять дней почти прозрачным. Яркие лоскутки листьев висели на деревьях первомайскими флажками. Над полями растянулся чёрный клин птиц, издали похожий на облако саранчи… Она не знала, что это за птицы… Спросила об этом Олега Борисовича.

– Мне кажется, что это ласточки полетели… – ответил Олег.

Клин был какой-то неровный, полукругом, будто очерчивал поляну по периметру…

– Сколько птиц! – проговорила Олеся, – словно стая мошкары, издалека так кажется… Скольким из них не суждено долететь до тёплой зимовки?..

– Многим, детка… Люди тоже вот срываются за теплом с насиженного места… Кто-то погибает в пути.

Олег заехал на небольшую полянку среди осин, покрытую желтеющей, избитой затяжными холодными дождями и прижавшейся к земле травой, на которую под порывами ветра охряными и багряными бабочками слетала с деревьев листва, и заглушил мотор…

Олеся потянулась к ручке двери и хотела спрыгнуть на примятую траву, склонившую голову в ожидании снегов, но Олег перехватил её руку, сжал, будто наручником, обхватил за плечи другой рукой – и притянул к себе. Она уткнулась ему лицом в грудь – и услышала, как бухает его сердце. «Будто взрывное устройство…» – подумала она.

Олег Борисович погладил её по голове, точно маленькую девочку… Она зажмурилась, словно кошка, которую почёсывают за ушами, и улыбнулась блаженно. Олег нежно провёл по её щеке ладонью, будто стирал пыль со статуи. Неожиданно для неё чужая ладонь погладила её ягодицы, забравшись пронырливым зверьком под тугие старенькие джинсы, севшие от частых стирок… Её сердце поскользнулось на краю обледеневшей пропасти, с которой она глядела вниз, и у неё захватило дух… Было страшно, и она точно знала, что не надо подходить к самому краю… Но вывернулся камешек из-под стопы – и она пошатнулась, потеряла равновесие… Чужие ласковые руки парализовали её волю, шершавый кончик языка полз по её телу, точно перебирающий лапками шмель, которого она боялась прогнать: вдруг укусит, если она замашет руками? Гладил её как бы незряче и необдуманно, точно прощупывая её судьбу.

Она будто превратилась в пластмассовую куклу, которая может шевелиться только с помощью чужих рук, а внутри дрожь и обморок, в зажмуренных глазах кромешная тьма и ни одной звёздочки, чужое горячее дыхание прижимает её к земле, точно страх взрывной волны… И кажется, что всё это только тяжёлый сон, поскорее проснуться – и всё кончится: она лежит в мягкой постели, обнимая плюшевого мишку, прижимая его к своей груди, точно ребёнка… С мягкой игрушкой ей не так страшно засыпать, когда комната погружается в ночную тьму…

…Огненный шар взорвался у неё между ног, разбившись на мелкие осколки, больно впившиеся в её нежные внутренности. Олеся закусила губу, чтобы не закричать. Почувствовала солёный вкус крови на пересохшем и разбухшем языке… От обивки сиденья муторно пахло пылью и бензином. Ей показалось, что они несутся куда-то опять на большой скорости по ухабам – и у неё было единственное желание, чтобы эта дорога закончилась поскорее и она могла бы глотнуть свежего воздуха, которого ей здесь не хватало. Она чувствовала, что жар хлынул в её тело и добрался до головы, дышит ей в лицо, как Змей Горыныч, затягивая горло удушьем от шерстяного свитера… Она откинула голову вбок и смотрела на медленно покачивающийся потолок, который сейчас ей казался поверхностью воды… Она будто лежала под ее мутной толщей, придавленная тяжёлым грузом, и не имела никакой возможности всплыть и глотнуть воздуха… Последние мелкие пузырьки, срывавшиеся с её губ, поднимались вверх и представлялись ей теми же осколками от разорвавшегося внутри неё шара. Она закрыла глаза – и отдалась стихии, которая потащила её по острым камням, обдирая до крови тело и душу…

Внезапно её вынесло на берег. Она лежала почти бездыханная, не в силах пошевелиться… Рядом с ней валялось такое же безжизненное тело немолодого мужчины, в которого она была влюблена… Она больше не чувствовала любви к нему; любовь, потянувшая её камнем на дно, осталась где-то там, среди зыбких водорослей растерянности, стыда, страха и боли…

Она думала тогда, что камни не всплывают… Но оказалось, что реки мелеют и вода уходит…

Она потом решила, что, если бы не эта её первая любовь, ворвавшаяся с осенним промозглым ветром, её жизнь сложилась бы иначе… Она была неопытной, наивной и романтичной девочкой, которой хотелось встретить идеал, любимого человека, с которым можно будет счастливо прожить до конца дней, обзаведясь детками… Умного, заботливого, надёжного…

Чужие пальцы быстро перебирали её позвонки, точно кнопочки аккордеона…

– Ты моя малышка!

Аккордеон молчал… Ошеломление от случившегося парализовало её. Она лежала, будто птица, принявшая стекло за небо, которое в нём отражалось… А облака продолжали плыть по окну медленно и бесстрастно, не зная о том, что им суждено: развеяться или собраться в фиолетовые тучи, похожие на гематому.

«Как он мог, он же немолодой преподаватель, и у него есть жена? – подумала она. – Зачем?» Кожаное сиденье пахло бензином и пылью. К ней возвращались запахи и звуки внешнего мира. За окном раздражённо каркала ворона: «Дура! Дура! Беги скорей!»

Но она никуда не побежала. Лежала рядом с Олегом, пытаясь подавить в себе растущее чувство неловкости, и даже не пробовала привести себя в порядок. Так бывает у семейной пары, прожившей долгую жизнь… Олег бережно поправил на ней скомканную и задранную одежду, поцеловал в мокрый висок, откинув прядку с её лба:

– Прости меня, какое-то затмение нашло. Одну лишь тебя вижу. Только ты перед глазами. Околдовала, точно лесная нимфа…

Собрал её ещё тогда длинные волосы в кулак, а потом закинул себе на лицо и зарылся в них, будто умываясь родниковой водой. Он снова и снова опускал пряди на кожаное сиденье, которое, как казалось Олесе, прилипло к ней, и опять плескал ими в лицо…

12

После той поездки Олег Борисович сказал ей:

– Малыш! Ты же понимаешь, что не надо афишировать наши отношения…

Так у неё появилась тайна. Если раньше она всячески старалась обратить на себя внимание, то теперь она сидела на занятиях с непроницаемым лицом, напряжённая, как на экзамене, упорно отводя взгляд от своего преподавателя. Она перестала им восхищаться и старалась ничем не выдать свою любовь, хотя её просто распирало от желания поделиться с девочками. Иногда она наталкивалась на взгляд Олега, чёрный, будто глубокий колодец, в котором отражается луна, – и тогда мгновенно летела в темноту на дно, как ведро, привязанное на цепи, – и всё в ней звенело от счастья… Она почему-то была уверена, что это ещё не конец. Это только начало – и она ещё дождётся тех дней, когда будет под ручку шагать с красивым профессором, ни от кого не скрываясь…

До отъезда оставалось два дня. Вечером она вышла прогуляться напоследок до реки – и натолкнулась на пустынной околице на Олега. Выслеживал ли он её или она столкнулась с ним случайно, Олеся не поняла.

– Гуляешь? Возьмёшь в попутчики?

Пошли по просёлочной дороге, спускающейся к осенней реке, казалось, окрашенной кровью… Багряные листья, освещённые багровым солнцем, отражались в равнодушной воде – и мерещилось, что в реку падают капли крови, растворяясь в ней и меняя её оттенок. Уже холодное солнце смотрело в щёлочку затёкшим красным глазом, под которым расплывался здоровенный лиловый фингал…

Шли рядом, но каждый по своей колее. Резиновые сапоги засасывала развезённая дождями дорога – и идти было тяжело, ноги приходилось вытаскивать из месива с налипшими на них килограммами светло-коричневой глины. Она выбралась на обочину и пошла по траве, которую здесь не косили, путаясь в чертополохе, цепляющемся не только за брюки, но и за рукава её синего свитера, когда она разгребала колючий кустарник руками. Увидели яблоню, совсем не дикую, на которой висели огромные яблоки, сантиметров по десять в диаметре, – и оба, как по команде, кинулись их рвать в пакеты, которые случайно оказались в карманах.

– Интересно, откуда она здесь? Кто-то явно посадил… Для нас. Символично очень. – Олег достал из кармана ветровки носовой платок в синюю крупную клетку, вытер им яблоко и сочно захрустел. Два раза откусив с одной стороны, протянул ей:

– На, кусни с другого бочка, вкуснотища!

Она засмеялась и укусила яблоко прямо из его руки. Сладкий сок потёк по губам и закапал на ключицу, видневшуюся в растянутом вороте свитера. Олег наклонился и снова откусил от яблока. Их носы соприкоснулись – и сердце сладко заныло. Яблоко полетело на землю, точно маленький резиновый мячик, и закатилось в бурые колючки ежевичных кустов.

Проворная змейка чужого языка слизала каплю сока на её ключице и принялась облизывать её подборок, а потом перепорхнула к губам… Сумеречное осеннее небо, по которому катились шарики розового мороженого, оставляющие после себя натёкшую лужицу, опрокинулось на её лицо… Губы Олега пахли яблочным соком – и она становилась пчёлкой, учившейся собирать нектар. Заполнять им соты она так и не научилась за всю жизнь. Проворная змейка исследовала потайные складки её тела – и сладко ныло и вибрировало теперь не только её сердце…

Перед отъездом домой местные жители устроили для них прощальную вечеринку, где деревенские бабушки пели частушки:

«Глянь-ка, миленький, на небо,
После неба – на меня.
Как на небе тучи ходят,
Так на сердце у меня…»

Олеся слушала заливистые частушки, что пелись старческими дребезжащими голосами, и ей казалось, что горло этих бабулек – будто треснувший, но ещё не расколовшийся кувшин, льющий песню и омывающий ей не затянутые раны. Слёзы блестели на её глазах, точно дождевые капли, что спрятались в скукожившемся и свернувшемся в трубочку осеннем листе, что никак не отлетит от ветки. Как она будет жить дальше?.. Что скажет мама, если узнает? Она уж точно расстроится и будет против её любви, налетевшей, как осенний шквалистый ветер, срывающий одежду, холодным ужом заползающий под рубашку и пахнущий упавшими яблоками с коричневыми вмятинами и трещинами на боках, в которых копошатся муравьи.

Луна не светила в тот последний вечер. Бабье лето кончилось, от земли тянуло сыростью и холодом, и она чувствовала себя пылинкой, вроде семечка одуванчика, что случайно прицепилось к рукаву Олега.