Записки блокадницы

– Тяжовы.

Сыновей Тяжовых звали Трофим и Кузьма.

Трофим женился на городской белошвейке и увез ее к себе в деревню. Надорвавшись от тяжелой и непривычной крестьянской работы, его жена рано умерла. От первого брака у Трофима было три дочери – Фекла, Анисья, Елена (прожила 92 года – рекорд рода) – и сын Василий, младший. Старшая Фекла, 1870 года рождения, подалась в Петербург к своей тетке и устроилась в услужение. Овдовев, Трофим женился во второй раз. Мачеха не любила детей от первого брака, особенно доставалось младшему Васе. За малейшую провинность мачеха надевала ему на шею хомут и на целый день сажала в погреб. Девкам тоже доставалось. Поэтому Фекла, называвшая себя Фаней, по очереди перетащила их в Петербург.

Там Анисья вышла замуж за кучера, которого господа, отправившись за границу, прихватили с собой. Вернулись из Европы не в Петербург, а в Москву. Так Анисья стала москвичкой. Своим сестрам она привезла из поездки европейские обновы. Потом кучер Иван переквалифицировался в мельника, жили в Кудиново. У Анисьи имелось несчетное количество кур, которые были в полудиком состоянии и неслись где вздумается. Своей частенько гостившей у нее племяннице Елене она говорила:

– Ленка, пойди собери яйца.

И та их выискивала в траве и других укромных местах. Найденное выкладывала вокруг огромного самовара. И когда он закипал, яйца успевали свариться. У Анисьи было четыре дочери – Лиза, Мария, Валентина, Нина – и сын Саша.

Василий стал сапожником, ну и начал выпивать, как тому положено. А обувь шил замечательно. Так Фанина барыня заказывала только ему. Получит Вася плату за работу, оденется щеголем. А спустя некоторое время все с себя пропьет и является к сестре оборвышем. Барыня жалела его и через Фаню передавала старую барскую одежду.

– Зачем это? – говорила Фаня. – Все равно пропьет.

– Ну что ты, Фаня, такой замечательный сапожник и хороший человек.

Позднее он женился на Варваре, которая была то ли баптисткой, то ли адвентисткой, и резко бросил пить. И даже стал проповедником. Но здоровье было подорвано, и он умер в самом начале 1930-х годов (вероятно, в 1932-м), оставив жену и пятерых детей – Тимофея (1921), Евгения (1923), Надежду (1925), Веру (1927) и Валентина (1929). Варвара и Надежда умерли в блокаду, а Валентин – по дороге в эвакуацию.

Елена Трофимовна, 1875 года рождения, вышла замуж за вдовца, у которого были дочери Лиза и Валентина. Своих детей у нее не родилось. У Валентины была дочь Тамара, у Лизы – два сына, которые умерли в блокаду, и дочь Райка приблизительно 1929 года рождения. Валентина работала кондуктором, замуж не вышла, а дочь Тамару родила от красавца-инженера, работавшего также в автопарке. Тамарка получилась очень красивой, с шикарными рыжими волосами. Валентина, призвав свидетелей, добилась алиментов с инженера. Тамара, узнав историю своего рождения, была шокирована, и у нее с матерью установились натянутые отношения.

А теперь центральная ветвь. Фаня вышла замуж за дворника Иллариона Зубова, по слухам, побочного сына графа Зубова. У них родились три дочери – Анна (1895), Мария (1900), Елена (1904) – и сын Коля, умерший шестнадцати лет от воспаления легких. Похоронили его на Богословском кладбище. Сестра Лена сунула в могилу ветку березы, которая приросла. Много позже береза расколола раковину, и могила была утрачена. Кажется, тетка-белошвейка Фани также похоронена где-то на Богословском кладбище. Удивительно, что сестры были разные и по внешности, и по характеру.

Насчет графства Зубова. У Марии был крестный, которого ее мать Фаня почему-то терпеть не могла – и очень сердилась, когда тот приходил. Как-то Мария взяла свою маленькую племянницу Галину в гости к своему крестному. Тот был очень зажиточным, поскольку работал швейцаром в гостинице «Астория», где получал хорошие чаевые. Там у него в гостях и зашел разговор о Зубове. Крестный высказался в том плане, что если бы Илларион не был бы таким гордецом и согласился со своим отцом, то жил бы припеваючи. Когда они ушли домой, тетка по дороге приказала своей племяннице Галине:

– Забудь все то, о чем здесь говорили.

Именно поэтому Галя это и запомнила (помните – «Забыть Герострата!»?). Вероятно, Елена Илларионовна что-то рассказала о своем отце внуку Леше, поскольку, когда во время перестройки пошла мода на титулы, у того были какие-то поползновения в этом плане.

Из трех сестер дети были только у Елены, а Анна и Мария остались бездетными. Жили сестры в одной коммунальной квартире на 11-й Красноармейской, это произошло не сразу, а в результате обмена. У каждой имелась своя комната с высокими потолками. Были в квартире и другие жильцы.

Анна Илларионовна вышла замуж за балтийского моряка Скакунова Андрея Мартемьяновича, который был лично знаком с легендарным Дыбенко. Это помогло ему во время Кронштадтского мятежа, в котором он не участвовал, но служил на линкоре «Марат». Родом Андрей Скакунов 1899 года рождения был из Сибири. Рослый и физически крепкий. Он стал крестным для многих детишек. Работал в обойме руководителей невысокого звена – начальник стройки, руководитель подсобного хозяйства и прочее. Во время войны был призван в армию, но на хозяйственные работы. Человек творческий: придумал автоматизированную линию для обжига кирпичей. Примазавшиеся «соавторы» получили за нее Ленинскую премию, а его забыли.

Анна, жена его, была красивее своих сестер. От прежних хозяев им досталась мебель: монументальный резной дубовый буфет, под стать ему стол, над ним абажур, который поднимался и опускался, самоварный столик, красивые дубовые стулья с плетеными спинками, входившая в гарнитур тумбочка у кровати.

Мария Илларионовна вышла замуж за Алексея Михайлова, личного водителя директора пивоваренного завода «Красная Бавария», с которым рассталась. Потом у нее был Кузнецов, запомнившийся тем, что жарил себе и ел тухлые куриные яйца. Мария работала телефонисткой на заводском коммутаторе завода «Ленжет», поэтому во время блокады ей не разрешили эвакуироваться. Говорят, что, оставшись в блокадном городе вдвоем со своей мамой, она повредилась рассудком – ругала Сталина. Ее нашли повешенной. Сама она это сделала или ей помогли, история об этом умалчивает. Похоронена на Богословском кладбище.

1.3. Родня отца

У моего отца в Ленинграде до войны жили младшая сестра Вера, старший брат Миша и младший Митя.

Миша жил на Московском проспекте, 20, был женат и имел четырех детей: старшая Тоня, младшая Люда, между ними два брата, имена которых не помню. У дяди Миши до войны мы с папой были два раза. Моя мама почему-то с родней отца не контактировала, и к нам в гости никто из папиных родных не приходил (наша интеллигенция с ярославской деревенщиной не зналась). Имя дядькиной жены не помню. Дядя Миша с моим папой были похожи, ростом приблизительно одинаковые, только дядя Миша более худой. После войны я встретила на Сенном рынке мою одноклассницу Ленку Минину, которая зазвала меня к себе в гости, и оказалось, что она жила на одной лестничной площадке с дядей Мишей. Ленка позвонила своим соседям, и выяснилось, что дяди Миши там уже нет, а те, кто жил, ничего о нем не знали. Я и раньше звонила в эту квартиру, но мне не открыли, а вот Ленку впустили, соседка ведь.

Митя жил у Пяти углов, он и его сестра Варвара были похожи. Дядя Митя – невысокого роста, кривоногий, рыжеватый. У него мы с папой были в гостях лишь один раз. У дяди Мити имелся граммофон – редкость в то время. Кажется, он был не женат. Жил в комнате в коммунальной квартире.

Вера обитала в той же квартире, что и дядя Митя, но в своей комнате. Была ли она замужем, не знаю, но растила дочку приблизительно моего возраста.

В Ленинграде жили тетки отца: Поля и Вера.

Тетя Поля жила на 12-й Красноармейской, дом 6 (наискосок от нашего дома, напротив был восьмой). Тетя Поля находилась в услужении у семьи и имела в квартире свою комнату. В гостях у тети Поли мы ни разу не были, а вот по каким-то делам я к ней забегала, и тоже по какой-то надобности (не в гости) она заходила к нам. Тетя была небольшого роста, худенькая, волосы темные.

Тетя Вера больше походила на Митю: круглое лицо, рыжеватые волосы. Где она жила – не знаю, может быть, она в Ленинград только приезжала к тете Поле.

О родителях отца (моих деде и бабке по отцовской линии) никогда речи не заводили. Были ли они живы – не знаю. После войны я никого из родни отца не встречала и ничего о них не слыхала.

2. Из детства, 1926–1941

2.1. Апапаня

Помню себя лет с пяти, когда мы жили в коммуналке. Наша соседка Александра Павловна работала в академии медсестрой, была внушительных размеров и очень смешливая. Она была связана гражданским браком с Борисом Петровичем. Когда я была совсем маленькой, не могла выговорить ее имя-отчество и звала ее Апапаня, и все в квартире ее только так и величали.

Она при мне со своим Борисом Петровичем обращалась фривольно, а я ей в этом подражала, чем от нее похвалу заслуживала, чему она рада была – от души хохотала и этим меня поощряла. Тетя Аня с ней ругалась, считая, что она ребенка к неуважению к старшим приучает.

Апапаня меня каждый день приглашала стихи читать, концерт им устраивать. Я читала громко, с выражением и хотела, чтобы мне по окончании все хлопали. Помню моменты в стихах, которые особо нравились Апапане и Борису Петровичу. Стих заканчивался так: «Я поправлюсь совсем, когда сытно поем». А я утверждаю:

– Ситного – булки.

Борис Петрович дважды возражает:

– Не «булки», а «сытно».

– Нет, – упорствую я. – Какой же ты дурачок, Бориска, все же.

И все заканчивается гомерическим хохотом одобрения Апапани. Появляется тетя Аня и за руку уводит меня. В другой раз Борис Петрович мне не хлопает, и я его вопрошаю:

– А ты, чумичка, почему не хлопаешь?

И сцена с хохотом и тетей Аней повторяется.

Еще один коммунальный эпизод: иду я по коридору на кухню, и из дверей Буйко вываливается бабушка, падает и разбивается. Она больная, полупарализованная, а ее Маха выталкивает в уборную. Я грозно топаю ногой и строго говорю:

– Не смей бросать бабушку, блоха-поганка!

Ее так все за глаза звали. Она тут догадалась об этом и вечером моим родителям закатила скандал, так как была самая скандальная баба в нашей квартире. Это помню очень хорошо до сих пор и сейчас уже оценку этому даю.

2.2. Воскресный день

Один день не простой, а воскресный. Мы всегда проводили его с папой, и начинался он так. Я и папа раньше всех поднимались и в магазин отправлялись – запасали на весь день особый, отличный от общепита провиант.

В магазине закупали все по списку: десяток яиц; килограмм колбасы, и только «собачья радость», которая у нас в доме обычно не употреблялась; горчичный ситный к чаю; масло «Вологодское»; десяток пирожных в ассортименте; конфеты шоколадные «Руслан», самые лучшие, «Лакмэ» и «Сливочные тянучки». И обязательно рыба с палкой, которая просовывалась в пасть, а к ней крепилась веревочка, которой рыба оплеталась, чтобы она не распалась. Рыба была копченая, вкуснотища необыкновенная, либо лещ, либо судак, либо сазан. «Лакмэ» и «Сливочные тянучки» покупались в пику «дворянскому» воспитанию тети Ани, поскольку «Лакмэ» безобразно тянулись, и мы их, балуясь, растягивали на полстола, а «Сливочные тянучки» приходилось отдирать от зубов пальцами. Тетю Аню это жестоко коробило.

Придя домой, завтрак готовили сами. Доставалась из загашника, известного только мне, самая огромная сковорода, и жарилась очень вкусная яичница. Один килограмм колбасы заливали десятком яиц. И эта скворчащая яичница на сковороде выставлялась прямо на стол. И за него, безо всяких возражений, собиралась вся домашняя команда, и завтракали нашим угощеньем. И никто не осмеливался роптать, все по команде начинали уплетать так, что за ушами пищало. Нас было пять человек, как раз по два яйца на брата. Пили чай с горчичным ситным, у которого вкус был особый, отменный. Говорят, что он выпекался с добавлением ячменной муки.

Этот завтрак повторялся каждое воскресенье, хотя были попытки бунта со стороны мамы и бабушки. Бабушка говорила:

– Я это не ем, а только картошку с капустой.

На это папа возражал: