Дом на берегу

Дом на берегу
Галина Вольская

Девочка из внешне вполне благополучной семьи в небольшом провинциальном городе, не очень подготовленная к жизни, начинает самостоятельную учебу, работу. С чем ей пришлось столкнуться в советское время, в период перестройки, о жизни ее и ее семьи рассказывается в этой книге. События и имена в мемуарах «Дом на берегу» подлинные, в рассказах более подробно описываются некоторые эпизоды.

Дом на берегу

Галина Вольская

Редактура Сергей Сергеевич Лихачев

Редактура Наталья Викторовна Харитонова

Дизайнер обложки Ольга Третьякова

© Галина Вольская, 2018

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-6563-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дом на берегу

Светлой памяти моего любимого отца посвящаю

1. Детство

Дома, как и люди, живут своей жизнью: рождаются, взрослеют, стареют и умирают.

Мне довелось пережить свой дом. А родился он, когда женился мой дедушка. Об этом сообщают документы, которые столько раз попадались мне на глаза среди других бумаг в зеленом сундучке из жести. «Петр Леонтьевич Тарасов выделяет участок для постройки дома Попову Тимофею Марковичу…».

Большой, высокий дом Тарасовых с каменным низом, деревянным верхом и четырехскатной шатровой крышей стоит рядом с нашим домом на углу квартала. Петр Леонтьевич Тарасов был арендатором, брал в аренду земли, занимался их обработкой. Попов Тимофей Маркович, мой дедушка, жил на квартире в этом доме после службы в армии. Уходил на службу он из села, был сиротой, назад в село не вернулся, не к кому. Тимофей женился на дочери хозяина Зинаиде, моей бабушке, отстроил дом на выделенном участке, жил рядом с родителями жены. Кроме Зинаиды у Петра был сын Александр, который женился на Шуре, девушке также из села, но достаточно грамотной, образованной по тем временам. Именно она жила одна в большом, угловом доме в период моего раннего детства.

Тимофей отличался очень вспыльчивым характером. Выметет, бывало дочиста двор, сядет отдохнуть, и вдруг курица нагадит прямо возле его ног. Не сдержится, стукнет ее ручкой метлы и идет с виноватым видом к жене:

– Зина, здесь вот курица… Свари из нее суп хотя бы.

– Опять! Ну что же ты, Тимофей, у нас скоро совсем кур не останется!

На родительские собрания к детям он не ходил:

– Зина, ты лучше сама, а то ведь я пришибить могу.

Работал он контролером на железной дороге, периодически уезжал в рейсы. Зина занималась домашним хозяйством, хорошо шила, могла шить на заказ. У них умерли один за другим пятеро детей, причем двое за одну неделю. Умерла от дизентерии пятилетняя девочка, а семилетний ее брат очень плакал:

– Как же мы без нее теперь будем?

Похоронили ее. Тимофей уехал в рейс. Приезжает, а в доме еще гроб стоит, умер и этот мальчик. Бабки обступили, стали утешать:

– Бог тебя любит, детей к себе забирает

Он собрал все иконы, разрубил в мелкие щепки:

– Пусть бог меня не любит, пусть дети живут!

Мой отец Павел и его сестра Нина появились уже после этого, когда Тимофей и Зина были уже в достаточно зрелом возрасте. Икон в нашем доме не было, в церковь бабушка не ходила, и я никогда не слышала, чтобы она молилась.

Тетя Нина говорила, что дедушка был похож на Горького, показывала маленькую фотографию, но она не сохранилась. В сундуках попадались тетради, блокноты и разлинованные книги в картонных обложках, заполненные красивым почерком черными чернилами с нажимом и волосяными линиями (нас еще учили так писать в школе ручками с железными перьями). Дедушка переписывал песни, вел дневники и даже записывал письма, отправленные и полученные им. Эта страсть к бумагомаранию в какой-то степени передалась моему отцу, Славе и мне. А тетя Нина любила рассказывать «истории». «Историй» она знала множество про разных людей и почти на каждый случай, о котором заходила речь в разговоре, у нее находилась своя «история». Моя мать злилась на нее за это, говорила, что она все время врет, та отвечала: «Я не вру, я фантазирую».

Жила семья отца средне, не богато, не бедно. Дед умер в самом начале войны, когда моему отцу было 17 лет, а тете Нине и того меньше. Отец бросил девятый класс школы, устроился на работу. А, как только позволил возраст, отец пошел добровольцем на войну. На передовую, правда, не попал, учился в артиллерийском училище, потом воевал на 2-ом украинском, прошли победным маршем по Польше, Чехословакии. Мальчишки упивались победой, в одном из домов рояль в окошко выбросили, где-то умывались шампанским. Лицом к лицу с врагом сталкиваться ему не довелось, работали с приборами, стреляли издалека. После войны дослуживал в Томске, там и познакомился с моей матерью Евдокией. А ее из села Кривошеино Томской области забрали в город на обязательные работы. В бригаде таких же сельских девчат она таскала батареи центрального отопления, помогала сантехникам. Солдатики прибегали к ним в увольнение, Павел оказался самым хозяйственным из них: и дрова поможет наколоть, и снег уберёт. Дуся танцевала очень легко, летала, как перышко. Станцевать с ней хотели многие, но Павел никого не подпускал. Срок службы подходил к концу, нужно было возвращаться домой, а Дуся ждала ребенка. Можно и бросить, конечно, не жена, не расписаны, многие так и делали, отец не смог. Повез ее к себе, не сообщив ничего матери. Добирались долго, как придется, любым попутным транспортом. Приехали. Мать посмотрела на сноху, черную от паровозной гари с большим животом, заплакала и ушла. В доме ничего нет, книги Тимофея пришлось продавать, чтобы как-то прокормиться, а тут еще и ребенок. Мать же на всю жизнь сохранила обиду за неласковую встречу. И золовку невзлюбила с первых же дней. Родился у них сначала Слава, мой брат. Ну а меня совсем не хотели, но аборты тогда официально не разрешали, о средствах предохранения даже не слышали, опыта никакого не было, вот я и появилась через два года после брата.

Мама из большой семьи, детей там было пятеро, она старшая. Воспоминания о своем отце у нее смутные. Вроде бы он был офицером, приехал в Сибирь издалека, женился на молоденькой девушке Пелагее, был значительно старше ее. Фамилия его была Пешков. Когда у них уже было пятеро детей, он вдруг получил письмо от бывшей жены, она просила его вернуться. Выяснилось, что пока он был в армии, у его жены родилась от кого-то еще одна дочь, это заставило его уехать от семьи. Пелагея об этом ничего не знала. Он был высокий, красивый, грамотный. Болел цингой, выпали все зубы, лучший кусок в семье всегда был для него. В начале войны его уже не было в живых. Интересно, что уже после его смерти бывшая жена приехала, познакомилась с Пелагеей, они стали подругами. К детям Пелагеи эта женщина относилась очень хорошо.

В моем детстве мы только один раз ездили в Сибирь к родне матери. Слава уже учился в школе, я осенью должна была пойти в первый класс. Добирались очень долго, на пароходе, потом на поезде, опять на пароходе. В Кривошеино тогда не было даже электричества, большая семья собиралась за столом во дворе при тусклом свете керосиновых ламп. Тайга подступала прямо к дому бабушки. На дне оврага возле дома росли заросли черной смородины, на другой стороне оврага высились высоченные кедры. Переправлялись через Обь в обласах – юрких, неустойчивых лодках, выдолбленных из целого куска дерева. Они переворачивались при любом резком движении, сидеть в них надо было очень смирно. Трава в тайге была выше меня ростом, хмель обвивал стволы деревьев. Кедровые шишки бросали в печь на угли, чтобы вытопить смолу, после этого доставали их них орехи. Тротуары в селе были сделаны из длинных досок.

Трудно сказать была ли настоящая любовь между моими родителями. В дневнике отца, на который я наткнулась в ящике шифоньера, встречались строчки о том, что он не собирался жениться, получилось все очень нелепо. Женился только из-за того, что Дуся ждала ребенка, и Павлу невыносимо было думать, что где-то будет расти его ребенок без отца. И мне, естественно уже не маленькой девочке, папа неоднократно говорил, что женился совсем без любви, только потом понял, какой Дуся хороший человек. Мама, конечно, чувствовала его отношение, поэтому постоянная ревность, упреки, скандалы. Ей было трудно одной в чужом городе, всю жизнь она тосковала по Сибири.

Другие дневники мне не попадались, я не замечала, чтобы отец их вел, но он много фотографировал, вставлял фотографии в альбомы, подписывал – своеобразная летопись. Позирования он не любил, выбирал порой самые неожиданные моменты. Фотографии в альбоме не всем нравились, не очень приятно видеть себя в нелепом виде, но вынимать и заменять фотографии отец не разрешал. В этих альбомах, как и в жизни, все рядом: свадьбы и похороны, веселые, улыбающиеся лица рядом с лицами грустными, плачущими. Больше всего застолий, именно в это время отец брал в руки фотоаппарат, но много и фотографий, где его ученики, сослуживцы, друзья и родственники. Здесь мы со Славой, начиная с самого раннего возраста, в самые разные периоды своей жизни.

Сначала отец работал финансовым инспектором, мама нянечкой в детской больнице. Но отец быстро доучивается в школе, оканчивает сначала учительский институт в городе, потом заочно педагогический институт. К тому времени, когда я ясно начинаю осознавать себя, он преподавал физику в школе на другом конце города, являлся завучем этой школы. Мама начинает заниматься своим образованием гораздо позднее, когда я уже становлюсь школьницей. Она завершает семилетнее образование и оканчивает заочный финансовый техникум. После этого она работает бухгалтером.

Я не ходила в детский садик, девочек-подруг у меня не было, если не считать Тосю – сестру одного из друзей брата. Росла я довольно слабой, болезненной, плохо переносила жару. Даже в бане не могла ходить в общее отделение, мне становилось там плохо. Из-за меня семье приходилось высиживать длинные очереди в «номера». Подвижные игры для меня тяжеловаты, гораздо лучше посидеть с книгой. Мы с братом оба любили читать книги, иногда дрались из-за них, каждому хотелось первому прочитать новую интересную книгу. Я научилась читать вместе с братом, слушая, как он учит уроки, в пять лет записалась опять же с ним вместе в библиотеку. Тогда же и возникла моя странная для маленькой девочки мечта. Во всяком случае, на традиционный вопрос «Кем ты хочешь быть?» я уверенно отвечала: «Писателем!» Взрослые удивлялись, посмеивались, но переубеждать меня в этом возрасте не пытались. Книги я читала, конечно, детские, но иногда попадались и «взрослые», дающиеся с трудом. От них оставалось впечатление темноты в голове, я понимала, что знаю очень мало, хотелось узнать больше. Брат, когда я обращалась к нему с вопросами, чаще всего смеялся и начинал поддразнивать: «Не знает, не знает, даже этого не знает!» Сейчас думаю, что он и сам не знал, но таким образом отстаивал свое старшинство и превосходство. А я в результате стала бояться спрашивать, это потом сильно мешало мне во время учебы, но я искала ответы на вопросы опять же в книгах, часто находила, хотя и не всегда.

Любимыми авторами, как и у большинства детей нашего поколения, были Осеева, Носов, Гайдар, Катаев. Книг в доме было много, отец часто рекомендовал, какую книгу прочитать в первую очередь. Отца мы побаивались, хотя он никогда не кричал на нас, в отличие от матери. Мама кричала часто, но ее крики скорее раздражали, чем пугали. Причем мне часто доставалось за брата, он натворит что-нибудь и убежит, мать кричала на меня, а когда он появлялся, ее пыл уже проходил.

Наш город очень красив. Много старинных зданий похожей на Петербург архитектуры, с колоннами, куполами, лепными украшениями на фасадах. Так и говорят: «Вольск – городок, Петербурга уголок». Только в самом центре в сквере за площадью много лет стояли развалины большого здания. Нам объясняли, что здесь начинали строить театр, но не смогли достроить из-за ошибки архитектора. Вроде бы там грунтовые воды оказались слишком близко. Перед развалинами поставили высокую каменную трибуну, с нее руководители города принимали демонстрации, проходящие на площади 7 ноября и 1 мая. Зимой в центре площади ставили большую елку, строили домики и горки из толстых голубоватых льдин.

Дом, где живет моя семья, располагался не в центре, но и не на самой окраине. До центра можно было дойти пешком или доехать на автобусе, который останавливался возле нашего дома. Два окна самой большой комнаты, зала, выходили на улицу с булыжной мостовой. Машин было не очень много, утром и вечером по улице гнали стадо коров, появлялись иногда обозы запряженных в телеги верблюдов. Впоследствии коровы и верблюды исчезли, машин стало больше, но район признали оползневым и движение по этому кварталу закрыли. Машины шли по другим улицам, спускаясь под гору мимо углового дома Тарасовых. Весь город на холмах, всюду подъемы и спуски.

Дом вроде бы считался одноэтажным, во всяком случае, на улицу выходили только окна верхнего этажа, внизу располагались кухня с русской печью и темный чулан с сундуками, набитыми старыми вещами, подшивками журналов и газет, старинными книгами с твердыми знаками и ятями. Для чего-то хранились прозрачный стеклянный револьвер с длинным, надколотым дулом, кувшин в виде медведя, также с разбитым горлышком. Здесь же лежали узорные керосиновые лампы на высоких ножках, самовары, тяжелые чугунные утюги, коробочки и шкатулки, пузырьки и флаконы.

За большой комнатой рядом друг с другом располагались маленькая спальня без окон и так называемая столовая, здесь семья собиралась за столом и здесь же стояли наши детские кровати. На стыке этих трех комнат узкая, высокая, до потолка печь – голландка. Родители спали в спальне, бабушка в следующей небольшой комнатке с окном во двор, отгороженной фанерной перегородкой от прихожей, в которой дверь в длинный коридор верхнего этажа с небольшим темным чуланчиком рядом с этой дверью. И в этой же прихожей люк с узкой и крутой лестницей вниз, на кухню. Боковые окна зала и столовой выходили в верхний коридор. Одна дверь этого коридора открывалась во двор, ей мы обычно и пользовались, а вторая, «парадная», открывалась на улицу и чаще всего запиралась длинным, толстым, железным крючком. На этом крючке можно было повиснуть и покачаться, если никто не видит. Еще один вход со двора вел в короткий коридор перед кухней. Из кухни наверх можно было подняться только по крутой лестнице, с которой мы неоднократно падали. Люк огорожен перилами с одной стороны, с другой – узкая полоса под подоконником, ничем не огороженная. Один раз бабушка поливала цветы на подоконнике верхнего этажа возле люка и, забывшись, шагнула назад в лестничный пролет. Конечно, сильно расшиблась и болела.

Из окон, выходящих во двор хорошо была видна Волга как раз в том месте, где в нее впадает Большой Иргиз.

Топили дровами голландку наверху и русскую печь на кухне внизу. В особо холодные зимы внизу ставили еще железную круглую «буржуйку».

Отец и мать целыми днями на работе, домашним хозяйством занималась бабушка. Она же сидела с нами маленькими, никаких отпусков по уходу за детьми женщинам не давали. Заканчивался послеродовый декретный отпуск, и нужно было выходить на работу. Отпускали только на несколько часов тех, кто кормил ребенка грудью.

О бабушке у меня воспоминаний мало, она всегда что-то делала и ворчала на нас с братом: «У других дети, как дети, а эти – черт знает что!». Ей действительно некогда общаться с детьми. Готовить надо в русской печи, управляясь длинными ухватами с тяжелыми чугунками. Воду надо носить ведрами из колонки на другом конце квартала. Стирают на стиральной доске в большом оцинкованном корыте. Летом нужно обрабатывать огород во дворе. Осенью солят в бочках огурцы, помидоры, капусту. Капусту в больших количествах рубят тяпками в деревянных корытцах. Еще бабушка успевает шить на зингеровской швейной машинке одежду для всей семьи. Я щеголяла в нарядных платьицах с рукавами-фонариками, в осеннем пальто, украшенном вышитыми вишенками, в зимнем пальто с пелериной. Один год она жила у дочери в Средней Азии, где та работала медсестрой после окончания медицинского училища. Слава в это время уже учился в школе, а я оставалась дома одна.

Больше воспоминаний о бабушке Шуре, которая жила в соседнем доме Тарасовых, и о семье ее старшего сына Геннадия, двоюродного брата моего отца. Они приезжали, обычно, летом. Узнав об этом от взрослых, я бежала к высокому крыльцу их дома и ждала, когда появится кудрявая смешливая девочка Наташа, моя троюродная сестра. Она выходила, и начиналось что-то похожее на праздник. Никогда ни с кем больше не получались у меня такие игры. Мы понимали с ней друг друга с полуслова, ее фантазия дополняла мою, и все вокруг преображалось. Некрашеные половицы пола превращались в бушующее море, мебель изображала острова, а комод с фарфоровыми фигурками и нарядными флаконами становился экзотической страной. Передвигаться по комнате можно было только, перескакивая по стульям, табуреткам, половикам, чтобы не утонуть в «море». Наташа на год моложе меня, ее старший брат Володя на год старше моего брата, мы часто играли все вместе. У нас был свой «штаб» в пустом курятнике, маленький участок земли за сараем, где мы сажали все, что нам хотелось, вернее то, что могли найти в походах по оврагам и пересадить к себе. Была своя библиотека, и даже своя стенная печать. Одно из стихотворений, опубликованное в этой стенгазете, начиналось так:

Носятся по двору двое козлов —
Вова Тарасов и Слава Попов.
Мнут помидоры, ломают кусты
И нападают на огурцы.
А за ними мчатся козлята —