Нефритовый слоненок

Вместо песчаного пляжа загорали на зеленой лужайке. Здесь расстилали серое шерстяное одеяло, и Катя читала все, что попадалось под руку. Еще раз перечитала «Войну и мир», удивляясь тому, как она изменилась за два года.

Вспоминался Киев, бело-голубая девичья комната на втором этаже особняка Лесницких. Вот теплый ночной ветерок раскачивает лампу, висящую на длинном шелковом шнуре, а в белом стеклянном шаре колышется белый петроль и кажутся ожившими голубые рыбки, нарисованные на внутренней стенке; пламя горелки освещает два круга от абажура: четкий маленький белый с фарфоровым блюдечком, откуда вытекает шнур, – на потолке и размытый голубой – на бархатной скатерти стола. Катя гасила лампу, и сразу становилось очень темно. Потом проявлялся еле тлеющий огонек лампадки у лика богоматери. «А почему масло, от которого огонек горит, называют деревянным? – спрашивала когда-то маленькая Катенька. – Его из какого дерева делают? Из дуба?» А няня Оля, черты которой растворились во времени, оставив память о тепле и покое, отвечала; «Глупышка, его просто не из мякоти маслинок давят, как оливковое, а из самих твердых косточек. Поэтому и копоти от него нету».

Глаза привыкали к темноте и не столько видели, сколько угадывали большой портрет графа Толстого на мелованном паспарту, подаренный в конце года за успехи в русской словесности. Писатель задумчиво смотрел в окно, в никуда, в себя. Может быть, когда его фотографировали, он как раз воображал Наташу Ростову на первом балу, а может, какую-то не до конца еще придуманную женщину, и она сначала представлялась ему отдельными черточками лица и характера, которые менялись, подгоняясь одна к другой, и наконец оживали, становясь Анной Карениной, такой же реальной для всех, как отличница Сонечка Гольдер или горничная Ксюша.

Они думали с графом каждый о своем.

Катя – об этом невыносимом Борьке. Попросил учебник физики Краевича и с едва сдерживаемой гордостью вернул на следующий день весь изрисованный, ожидая восторгов. Безрезультатно. Учебник был испорчен. Катя, особенно вначале, сильно огорчилась. А сейчас смешно вспомнить: на каждом правом уголке внизу листа был нарисован забавный человечек, и, когда книгу пролистывали, он, размахивая руками-палочками бежал с последней страницы к началу учебника, и на середине дистанции в его кулаке возникал цветок, который с каждым мельканием увеличивался, закрывал человечка и в конце концов оказывался ромашкой с ярко-желтой серединкой. Наблюдательная Сонечка сразу заметила, что количество лепестков у нее такое, что по считалочке выпадает – «любит».

Луна висела над высокими кустами персидской сирени подрумяненным дырчатым блинчиком.

Катя садилась на широкий ореховый подоконник, подобрав ноги под батист ночной сорочки, и голос Наташи Ростовой шептал в ее душе: «Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже… и полетела бы». Эти слова слышал Андрей Болконский? Увы! Даже Борька давно катался во сне на вожделенном велосипеде «Дукс», сияющем хромированными частями, по бульвару перед Фундуклеевской гимназией. «Но почему лететь на корточках? Неудобно же! – вступал в спор собственный Катин голос. – Нужно лететь свободно, а ногами, как птица хвостом, управлять полетом. И лучше разбежаться и взлететь с обрыва или посильнее оттолкнуться от подоконника и прыгнуть. Нет. Здесь нельзя. Рядом с окном огромный дуб растет. Помешает. Упаду. А из маминой комнаты хорошо. С той стороны широкая лужайка».

Солнышко припекает. Кажется, вздремнула. Она посмотрела на раскрытый том Толстого. Что-то думала и не додумала… Ах, да! Когда читала в прошлый раз, то особенно внимательно изучала странички про любовь и наскоро пролистывала все, что касалось войны. А теперь внимание обращала и на описание военных действий, поля боя. И рассуждала, как и чем могла бы помочь Андрею Болконскому, задетому осколками гранаты. Рана бедра не так страшна. Главное – тщательно обработать, чтобы гангрены не было. А в живот это очень опасно. У него же воспаление кишечника началось. Лихорадка. С тех пор прошло почти сто лет. Может быть, сейчас смогли бы его спасти.

Жалко, конспекты и учебники остались в Петербурге. Перелистать бы еще раз…

В первой половине сентября погода еще оставалась ясной. Прохладно для купания, но превосходно для прогулок по лесу, переходящему из полупрозрачного белоствольного березняка, приукрашенного золотыми монистами, в сумрачную хвойную чащу.

С соседней дачи приходили девочки и звали играть в теннис. Раньше Кате не приходилось держать в руках ракетку, и теперь, летая из края в край корта, загорелая, разгоряченная, с развевающимися косами, не всегда попадая по упрямому белому мячику, она получала истинное наслаждение от самого процесса движения. В Хижняках они если играли, то в крокет или серсо. Катя предпочитала серсо. Легкие желтые кружки взвивались в синеву и потом, устав от полета, опускались, словно притянутые ясеневой палочкой партнера. Но разве сравнить не дающий секунды отдыха теннис с изящно-медлительным серсо?

А к концу месяца начались длинные обложные дожди. Катя и Ирина Петровна перебрались в Петербург. Они недоумевали, почему до сих пор нет назначения на фронт. Может быть, в инспекции думают, что война вот-вот кончится и не стоит везти сестер милосердия через огромные российские просторы к восточным границам? Но хотя сведения в газетах были хвастливо-обнадеживающими, офицеры, приезжавшие в командировки или комиссованные по ранениям, говорили о неразберихе этой войны, о непонятных приказах, отступлениях-наступлениях и переполненных госпиталях.

Чакрабон подавал прошение об отправке на фронт, будучи офицером русской армии, но ему было отказано из-за иноземного происхождения. Он снова стал бывать в особняке мадам Храповицкой, но темы общих разговоров редко выходили за круг салонных бесед этой осени – войны, которая вольно или невольно коснулась каждого, открытия театрального сезона и сплетен, кто с кем и где. Катя не всегда спускалась к гостям. А если и видела принца наедине, то ненадолго. Так и осталась легкая натянутость отношений. Она жалела об утрате дружелюбной искренности вечерних прогулок, когда принц, ссылаясь на волнения в городе – хотя стоило ли оправдываться? – как только позволяла служба, приезжал за ней на курсы, удивляя блеском императорского экипажа работников госпиталя: за что же такая честь пусть милой, но ничем особо не выделяющейся девочке?

Спрашивал чаще Лек, а она рассказывала. Про маму – через полгода после похорон Катя могла говорить о ней почти спокойно, – про свои любимые Хижняки с походами за грибами, про детство, в котором самой большой трагедией была смерть отца, но Катя в это время гостила у бабушки в Вильнюсе, ее не привезли в Киев, и она только помнит, что было очень грустно и боязно чего-то, а плакать – не плакала. Странно! Зато когда приблудная собака задрала ее дымчатую Ласуню, девятилетняя Катя опухла от рева и несколько часов не отходила от распластанной болью кошки. Бинтовала и поила, приговаривая с няниными интонациями: «Ну, потерпи, миленькая, еще немного, и пройдет», – а потом сама завернула ее в кукольную простынку и понесла хоронить под куст сирени, а там земля была каменистая и никак не поддавалась детской лопатке. Тогда на помощь пришел Иван: в несколько взмахов выкопал нужную ямку и принес квадратик дерна, чтобы накрыть сверху.

Но стоило Кате начать спрашивать про Бангкок, как Лек отмахивался: «Ну что Бангкок? Просто столица Сиама! Лучше скажите, почему вы зиму любите больше лета?» И Катя снова рассказывала, что в Киеве зима не такая долгая и холодная, как в Петербурге с его пронизывающими балтийскими ветрами. Она там пушистая, искрящаяся, праздничная. А синие вороненой стали коньки «Галифакс» так плавно скользят по голубому в белых спиралях льду центрального катка! Военный оркестр, чуть притопывая, чтобы согреться, еще и еще раз повторяет модный вальс «Невозвратное лето». Катя сразу представляла сосредоточенное, покрасневшее от холода и внутреннего напряжения – не сбиться бы с такта – Борькино лопоухое лицо и вспоминала ощущение полупадения, когда его серебристые «яхтклубы» все-таки в последний момент запутались и незнакомый кадет, оказавшийся рядом, успел подхватить ее, дохнув крепким табаком, а Борька, царапая лед и размахивая руками, летел, чтобы ткнуться в спину капельмейстера Коваржика и, наконец, свалиться вместе с ним.

– Но почему на льду и летний вальс? – спрашивал Лек.

– Это была самая зимняя мелодия, о тепле и любви, которые давно прошли, и не верится, что возвращение счастья еще возможно, а снег все падает. Сентиментально, да? Но красиво.

А про себя он так ничего и не рассказал.

Двадцать первого октября вызвали в инспекцию, двадцать третьего предстоял отъезд.

Вечером прибежала Зоя, очень деловитая и похорошевшая от предчувствия встречи со своим ненаглядным Сереженькой.

– Ты держись меня, он нас пристроит получше, – тараторила она.

– Да не надо мне получше. Пусть будет обычный полевой госпиталь.

– Ничего ты не понимаешь. Слушай, я узнала, в каком поезде нам предстоит ехать: чья-то заботливая рука внесла наши фамилии в список пассажиров поезда, который подарила фронту княгиня Ольга. Это твой принц или мадам Храповицкая…

– Никакой он не мой, и я бы не хотела, чтобы он хлопотал за нас.

В дверь постучали.

– Здравствуйте, Зоя, Катрин. – Вид у Чакрабона был очень официальный. – Ирина Петровна сказала, что вы собираетесь, и я попросил у нее разрешения попрощаться с вами, так что, если вы не возражаете, я хотел бы пожелать вам дороги без приключений, не очень тяжелой работы, и скорейшего возвращения.

– Спасибо, ваше высочество!

– Ну что вы как на приеме в Зимнем дворце! Давайте чай пить. – Зоя повернулась к Кате. – А правда, можно? Я, когда поднималась к тебе, вдыхала восхитительный аромат ванили и каленых орешков.

– Да конечно, я сейчас попрошу, чтобы сюда подали. – Катя дернула за шнурок колокольчика, отозвавшегося внизу веселым звяканьем. – Киевский торт пекли. Старого повара забрали на фронт, и он уехал, не оставив рецепта, а он наш, мамин. И я вчера целый вспоминала, что и за чем нужно класть и из скольких яиц приготовлять безе. Не знаю, получилось ли. Сейчас попробуем.

– Ничего не забыли, Катрин?

– Кажется. Как начинаю собираться, с каждой вещью проблема – брать или нет. Зоя говорит, что стоит взять и нарядные платья, а я не хочу.

– Обязательно, хоть одно, Катенька. Как же иначе отмечать успехи победоносной русской армии и окончание войны.

Она оглянулась на принца. Не понять, шутит или нет.

– Ладно, возьму.

– И пару книг не забудь в дорогу, – добавила Зоя.

– Я сложила учебники. И вот еще Бунина заберу. Она сняла с полки не разрезанный еще синий томик. Не успела прочитать…

– Катрин, если можно, одна маленькая личная просьба. Захватите с собой почтовую бумагу и конверты, чтобы всегда были под рукой, и пишите мне иногда. Я хочу, чтобы вы знали, что я беспокоюсь, как вы там устроитесь, и вообще… – Он немного замялся. – Вы разрешите вам писать?

– Конечно, принц. Я буду все новости сообщать сразу в трех экземплярах – Ивану, Ирине Петровне и вам.

– Под копирку? Это вовсе не интересно. Пусть меньше, но мне, лично мне и отдельно…

– Обязательно. А вот и чай приехал. – Катя помогла горничной вкатить в комнату столик, уставленный розетками для варенья и тарелочками с воздушным в орешках тортом.

Поезд, подаренный Красному Кресту великой княгиней Ольгой, сиял, как дорогая игрушка. Белоснежные стены и белье. Никелированные ручки и краны, зеркала в серебряных рамах, ванная, вагон-кухня, вагон склад, и все вагоны пульмановской системы – тряски совсем не ощущалось, – в основном приспособленные специально для тяжелораненых: вместо лавок вдоль проходов в два ряда тянулись пружинные подставки, чтобы на них класть носилки.

Одно купе для медперсонала в вагоне заняли Катя с Зоей а во втором разместились два старичка: Степан Петрович, назначенный ординатором, и священник, отец Григорий.

Через пять дней, подъезжая к Уралу, девушки успели в полной мере осознать, как им повезло с одним и не повезло с другим попутчиком. Милейший Степан Петрович, всю жизнь проработавши акушером и гинекологом, был влюблен в свою специальность и сокрушался, как же в клинике обойдутся без него, а его богатейший опыт будет бесполезен при лечении раненых. Едва познакомившись с Катей и Зоей, он стал рассказывать им о последнем принятом младенце:

– …Ах, паршивец, умудрился в конце поперек развернуться, сколько хлопот доставил. – И он, быстро жестикулируя сухими руками в старческих пигментных пятнышках, показывал, как именно поворачивал гадкого мальчишку, и очки подпрыгивали на остром носике, а во взгляде не было никакой утомленности от долгой жизни. – Намучились, ночь не спали, но какого красавца родили, не успел вылупиться – басом закричал. Юные мои коллеги, найдите меня после войны. Приходите к нам работать. Я сделаю из вас первоклассных повитух. Не улыбайтесь. Стоит принять одного ребенка и почувствовать, как из «ничто» получилось «нечто», которое машет руками и вопит, требуя забот и молока, и вы не сможете уйти от этого дела до конца жизни.

Курсы были ориентированы только на уход за ранеными, и ничего, о чем говорил Степан Петрович, они, особенно Катя, не знали. Было интересно каждое слово, во-первых, с профессиональной стороны, во-вторых, из-за удовольствия слушать добрую речь, пересыпанную десятками примеров из богатейшей практики. Катя представляла себя на месте той или иной роженицы и поеживалась в самые ответственные моменты, а Степан Петрович, воодушевленный вниманием, переходил к серьезным лекциям, и девушкам, не всегда все понимавшим, приходилось его перебивать, уточняя то или другое слово.

Священник же, отец Григорий, оказался сущим наказанием. Степан Петрович на второй день перебрался от него к денщику Игнату, оставив попа в желанном одиночестве. Единственное сходство между старичками было в росте. Такой же невысокий, но рыхлый и отечный, священник распространял ощущение нечистоплотности. Слипшиеся седые волосенки, грязная ряса, взгляд, подозревающий каждого во всех смертных грехах, узкий морщинистый лобик. На первой же станции он побежал к главврачу, чтобы тот распорядился не вычитать из его жалованья деньги за довольству с общей кухни, и, не получив разрешения, всю дорогу сокрушался о несправедливости. Даже тогда, когда все припасы были съедены и он, кроме положенного, стал выпрашивать на кухне добавку. До самой Волги, боясь что испортится его многокорзинная провизия, он жевал сутками сначала госпитальный борщ с котлетами, потом что бог послал, озираясь по сторонам и загораживая от претендентов куриные ножки и пироги. Время от времени до девушек доносилось: «Благодарим тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небесного твоего царствия!» Слова прерывались икотой.

Зоя со скуки, невинно глядя в заплывшие бесцветные глазки, спрашивала:

– Ох, батюшка, любит вас, наверное, попадья-то? Сколько в дорогу наготовила…

И он отвечал, убедившись, что она не посягает на его кулечки:

– Нет попадьи, бог прибрал, царствие ей небесное. Это все прихожане, прихожане, на дорогу, на прощание.