Избранные произведения в 2-х томах. Том II. Подменыш (роман). Духовидец (из воспоминаний графа фон О***)

– Если ты не хочешь говорить, то, конечно, я должен начать…

– Что мне тебе сказать? – спросила она. – Все, как всегда, было и, как всегда, будет. Ты уедешь и оставишь меня. Я люблю тебя, а ты меня не любишь. Разве не так?

Он медленно покачал головой.

– Нет, не вполне так. Видишь, Эндри, я любил тебя и люблю теперь. Поскольку мне доступна любовь. Это так. Но я не могу дать то, чего во мне нет.

Она думала: «А разве ты знаешь, что есть в тебе? Ты ведь и не хочешь этого знать!»

– Видишь ли, Приблудная Птичка, – продолжал он, – я должен плавать свободно. А вдвоём плавать нельзя – не выходит! Некоторое время – можно. Например, от Войландского берега до Эммериха. Но ненадолго, не навсегда, не навеки. В этом случае надо остановиться и стать оседлым. А я не хочу ошишковаться!

– Чего ты не хочешь? – спросила она.

– Ошишковаться, превратиться в клубень, – засмеялся он. – Красивое слово, не правда ли? Объясню тебе, что я имею в виду. В море плавают красивые животные – плащеноски[1 - ascidia – род морского червя (лат.).]. Из низших животных – несомненно, самые высшие. Из беспозвоночных – несомненно, те, которые уже имеют нечто похожее на становой хребет. Они, почти как рыбы, гоняются друг за другом, наслаждаются своею жизнью. Но таковы они лишь в молодости, в стадии личинки. Как только становятся старше, вспоминают о своём почтённом мещанстве. Становятся оседлыми, крепко усаживаются, теряют и зрение, и слух, и даже становой хребет, и нервную трубку. Зато они начинают выделять много клетчатки, образуют из неё покрышку, превращаются в комки, в клубень, становятся шишковатыми и сидят всю жизнь, как глупые клубни и противные картофельные груды. Это значит: они стары и оседлы. Понимаешь? Я не хочу стать таким клубнем. Пока есть силы, хочу оставаться молодой личинкой, свободно плавающей в море.

Она взглянула на него: ни одной морщины на его коричневом загорелом лице. Свежи и блестящи глаза, гибко каждое движение.

– Ты никогда не ошишкуешься, Ян. – сказала она. – Ты – нет! Ты – гений!

– Смейся надо мной, – воскликнул он, – издевайся. Но я чувствую так, как говорю.

– В моих словах нет ни малейшего издевательства, – возразила Эндри. – Я говорю вполне искренне. Разве не гениальна твоя способность всегда чувствовать себя молодым? Ты всегда останешься свободной личинкой, юношей. Тебя потому и пугает всякая оседлость, все, что привязывает и цепко держит, что это – старость! Ты боишься и меня потому, что я – стара или скоро буду старой!

Не подумав, быстро и легкомысленно он ответил:

– Да, это так!

Она сжала свои руки. Подумала: «Если бы ты только знал, как ты жесток!» Сказала:

– А я должна теперь ошишковаться. Выйти замуж за Паркера Брискоу и стать очень оседлой.

Он легко вздохнул и согласился:

– Да, Приблудная Птичка, так, конечно, для тебя будет лучше всего – ты только женщина. Жаль, что ты не можешь иначе…

Она вскипела:

– Как не могу? Разве ты и Брискоу не сказали мне, что из этого ничего не выйдет? Что ни один врач, ни один учёный за это не возьмётся, а только бессовестный шарлатан…

– А! Это глупое слово! – перебил он. – Выдуманное людьми науки, учёными сухарями, воображающими, что они что-либо знают, так как умеют отличить выделения снегиря от мышиных! Говорю тебе, Приблудная Птичка, что иной шарлатан дал миру больше, чем дюжина серьёзнейших господ, чей намётанный взгляд не хочет смотреть ни направо, ни налево. Парацельс тоже был шарлатаном. И Магомет, и Моисей. Но они чувствовали, чувствовали! Сожми в один комок твои ощущения, твои глубочайшие чувства – таким путём ты всего достигнешь.

– А твоя ведьма это сделает? – крикнула она. – Сделает твоя докторша из Тюбингена?

Он мотнул головой:

– Думаю, что сделает. Она – одержимая, не успокоится, пока не будет иметь у себя под ножом свою жертву.

– И я должна стать этой жертвой? – воскликнула она. – Это серьёзно с твоей стороны, Ян? Сколько шансов на успех? Один из ста, быть может?

– Нет, – ответил он, – ни в коем случае. Один из тысячи, в лучшем случае.

Она ловила слова:

– И ты… ты, Ян… ты мне советуешь…

– Оставь, Эндри, – сказал он, – к чему об этом говорить, если это тебя так волнует? Если не ты, найдётся другая. Уже два месяца меня мучит эта мысль. Я множество раз говорил с людьми, которые ломают себе голову над этим вопросом. Теперь меня уже задело за живое, и я не отступлю. Поверь мне, я уж найду кого-нибудь, кто пойдёт на этот шаг…

Она впилась в него глазами:

– Ян, а ты бы сделал это на моем месте? При одном шансе из тысячи?

Он не задумался:

– Да, – сказал он твёрдо, – я бы это сделал.

– А затем, – настаивала она, – что после? Если бы это удалось – что тогда?

Он высоко поднял брови, пожал плечами.

– Тогда? – повторил он. – Да это ведь совершенно безразлично. Все достигнутое – безразлично, важно только действие.

Её голос задрожал:

– Но ведь я-то не действую. Я лежу, беззащитная, немая и окровавленная. Вы действуете, только вы, ты и твоя мясничиха!

– Нет, – возразил Ян. – ты ошибаешься. Когда в раю Господь Бог оперировал Адама, вынул у него ребро и сделал из ребра Еву, то, конечно, пациенту было легко. Он спал и видел сон. Когда проснулся, все уже было в порядке. Не было видно даже рубца. Но никто не может повторить такой фокус. Тебя будет оперировать не Господь Бог. Тот, кто в наши дни собирается из Евы сделать Адама, – всего лишь жалкий человек. Искусство же всех врачей подобно картонному топорищу, если сам больной не помогает им и самому себе. Он должен желать выздороветь, все время желать, душою и телом, у него не должно быть ничего, кроме единой сильной воли к излечению. Сознательно или бессознательно, но здесь – достаточно действия.

Её руки упали, в голове, лежавшей на столе, тяжело стучало.

– О, Иисусе милосердный! – простонала она.

Он язвительно засмеялся:

– Вот это дело! Отпущение за триста дней! Возвращайся в монастырь и молись! Заслужи своё освобождение из чистилища!

Она выпрямилась, прикусила губы. Хрипло спросила:

– Где она живёт?

– Кто? Рейтлингер? Санаторий Ильмау близ Бармштедта в Тюрингии. На что тебе?

– Это уж я знаю, – ответила она. – Я еду туда уже сегодня. – И подумала: «Потому, что ты этого хочешь, Господи Боже мой, потому, что ты этого хочешь…»

* * *

Эндри сидела на своей койке в спальном вагоне. Паровоз тронулся. Легко и гладко катились колеса по рельсам, пели все время в одном и том же ритме. Он медленно нарастал, затем резко перебивался двумя двойными ударами, нарастал снова, чтобы в конце отзвучать устало и печально.

Она медленно разделась, набросила своё кимоно. Расплывчато отсвечивал красный шёлк в сиянии небольшой ночной лампочки.