Дриада

Собственно говоря, перед нею открывался спуск в глубину, в подземный Париж; не так она представляла себе «чудо», но иностранцы отправились искать его в подземелье и она последовала за ними.

Железная витая лестница была широка и удобна. Спуск озарялся лампой; внизу, в глубине светилась другая. И вот, путники очутились в лабиринте бесконечно длинных, перекрещивающихся сводчатых коридоров. Здесь видны были, словно в матовом зеркале, все парижские улицы и переулки; на углах можно было прочесть их названия; каждый дом имел здесь свой номер, основания домов как будто врастали в эти пустынные мощённые панели, сжимавшие, как в тисках, широкий канал, в котором быстро струилась жидкая грязь. Повыше, по трубам, протекала свежая вода, а в самом верху шла сеть газовых труб и телеграфных проводов. Лампы были разбросаны в больших расстояниях друг от друга и смахивали скорее на отражения фонарей верхнего города. Иногда оттуда доносился глухой грохот; это проезжали над подземными люками тяжёлые дроги.

Куда же попала Дриада?

Вы, конечно, слышали о римских катакомбах? Парижские катакомбы имели с ними лишь слабое сходство, да и то исчезло с преобразованием этого подземного мира в «чудо нашего времени» – в «клоаки Парижа». Вот куда попала Дриада, а вовсе не на Марсово поле, не на всемирную выставку.

Вокруг неё раздавались возгласы удивления и глубокой признательности.

«Вот отчего» – услышала Дриада – «зависит жизнь и здоровье тысяч и тысяч живущих наверху! Да, наше время – время благодетельного прогресса!»

Вот как судили и рядили люди, но совсем иначе относились к делу искони обитавшие здесь твари – крысы. Эти пищали из щели старой стены так громко, ясно и понятно для Дриады.

Большая, старая крыса мужского пола, с откушенным хвостом, пронзительно излагала свои ощущения, горькие впечатления и единственно верное мнение, и все члены её семьи выражали одобрение каждому её слову.

– Меня просто тошнит от этого человеческого мяуканья, этих невежественных речей! Как же, отлично здесь стало: теперь тут и газ, и керосин! Да я не ем ни того, ни другого! Здесь стало до того чисто и светло, что просто самого себя стыдно, а почему – и сам не знаешь! То-то опять зажили бы мы при сальных свечках! А, ведь, это время не так-то ещё давно миновало! То была эпоха романтизма, как это говорится.

– Что ты толкуешь? – спросила Дриада. – Я тебя никогда не видала раньше. О чём ты говоришь?

– О добрых старых временах! – сказала крыса. – О тех блаженных временах, когда ещё здравствовали наши прадедушки и прабабушки – крысы! В те времена спуститься сюда было не шуткой! Тут было настоящее крысиное царство, не то что верхний Париж! Здесь жила сама матушка-чума; она убивала людей, но крыс не трогала. Ворам и контрабандистам была тут вольная дорога; здесь только они вздыхали свободно, и тут было убежище интереснейших лиц, каких теперь увидишь разве лишь в мелодрамах. Да, эпоха романтизма миновала и для нашего крысиного гнезда! И у нас завёлся свежий воздух и керосин!

Вот как пищала крыса, поносила наше время и восхваляла старое вместе с матушкой-чумой.

Подъехала каретка, вроде омнибуса, запряжённая быстрыми маленькими лошадками. Путники уселись в неё и поехали по Севастопольскому бульвару, т. е. по подземному коридору, тянувшемуся под многолюдным, известным всему миру, бульваром того же названия, что был наверху.

Каретка исчезла в полумраке; Дриада тоже исчезла, поднялась на вольный воздух и свет. Тут, при блеске газовых фонарей, а не внизу, под скрещивающимися, тёмными, душными сводами, найдёт она чудо света, которое так жадно искала в эту короткую ночь своей жизни. Это чудо должно превосходить своим блеском все газовые фонари наверху, даже выплывший на небо полный месяц!

Да, конечно, так! Она даже видит его перед собою!.. Что за блеск, какое сияние!.. Оно светилось, вспыхивало, манило к себе, как вечерняя звезда в небесах, как сама Венера!

* * *

Дриада увидела открытый иллюминованный вход в маленький сад, тоже весь залитый огнями. В саду раздавались звуки плясовых мотивов; вокруг маленьких тихих озёр и прудов блестели яркою каймой газовые огоньки, в середине же красовались искусственные водяные растения из цветной фольги, и из чашечек их били в воздух водяные струи. Красивые плакучие ивы – настоящие ивы, в весеннем уборе – свешивали к воде свои свежие, густые ветви, словно прозрачное зелёное покрывало. В кустах зажжён был костёр, бросавший красный отблеск на маленькие, полутёмные, безмолвные беседки, в которые врывались звуки щекощучей нервы, одуряющей, распаляющей кровь музыки.

Дриада увидела здесь молодых, красивых, нарядных, простодушно улыбавшихся, беззаботных и легкомысленных женщин, похожих на Марию, тоже с розами в волосах, но без колясок и жокеев. Как они неслись, кружились, сплетались в дикой пляске! Где голова, где ноги? Они кружились, словно укушенные тарантулом, смеялись, улыбались, готовы были в радостном упоении обнять весь мир.

Дриада почувствовала и себя увлеченною в этот вихрь танцев. Маленькую, изящную ножку её охватывал шёлковый башмачок тёмно-каштанового цвета, такая же лента спускалась с её локонов на обнажённые плечи. Шёлковое зелёное платье драпировалось на ней пышными складками, но не скрывало очертаний изящных, стройных ног с прелестною ступнёю, которая как будто описывала в воздухе перед молодым кавалером магические круги.

Куда она попала? В волшебные сады Армиды? Как называлось это место?

Над входом огненными буквами красовалось:

«Mabille».

Звуки музыки, рукоплескания, треск ракет, журчание фонтанов и хлопанье пробок от бутылок шампанского – всё сливалось в один общий гул. Пляска становилась всё разнузданнее, и месяц проплывал над пляшущими, слегка отвернув лицо в сторону. На небе не было ни облачка; над Мабилем расстилалась прозрачная ясная синева, – можно было в упоении пляски вообразить, что глядишь прямо в небо!

Пламенная, пожирающая жажда жизни охватила Дриаду; она была в каком-то чаду, словно приняла опиуму.

Глаза её блестели, губы шептали, но слова заглушались звуками флейт и скрипок. Кавалер её тоже шептал ей что-то под звуки канканной музыки, но она не поняла его слов; не поймём их и мы. Но вот он протянул к ней руки и заключил в свои объятия лишь прозрачный, освещённый газом воздух.

Поток воздуха подхватил и унёс Дриаду, как уносит лепесток розы. В вышине перед собой Дриада видела пламя, мерцающий огонёк на высокой башне. То сиял маяк, указывавший ей путь к цели её заветных желаний, огонёк на башне Марсова поля; туда-то и понёс её весенний ветер. Она обогнула башню, и рабочие подумали, что это спускается на землю чересчур ранняя весенняя гостья-бабочка, которая скоро и погибнет.

* * *

Месяц сиял, сияли и все газовые рожки и фонари в огромных покоях и рассыпанных по полю постройках, собравшихся сюда из всех стран света. Ярким светом были залиты и холмы, покрытые дёрном, и искусственные скалы, с которых низвергалась вода, приводимая в движение силою «мастера Бескровного». Взорам открывались глубины солёных морей и пресных вод, царство рыб; зритель как будто опускался на дно глубокого пруда, или в море в стеклянном водолазном колоколе. Вода напирала на толстые стеклянные стены со всех сторон. Саженные, скользкие, похожие на гигантских угрей, на какие-то извивающиеся кишки полипы плотно присосались ко дну. Тут же преспокойно разлеглась большущая задумчивая камбала; через неё переползал краб, похожий на огромного паука, а креветки быстро носились взад и вперёд, точно морская моль или бабочки.

В пресных водах росли кувшинки, нарциссы и тростник. Золотые рыбки располагались рядами, словно рыжие коровки по лугу, повернув головки в одну сторону и разинув рты навстречу течению. Толстые, жирные лини глупо глазели сквозь стеклянные стены. Они знали, что они на парижской выставке, помнили, что совершили в бочках с водою ужасно трудное путешествие, ехали по железной дороге и страдали «сухопутною болезнью», как люди страдают на море морскою. Они прибыли сюда, чтобы полюбоваться на выставку, и теперь любовались ею из своих собственных пресноводных или солёноводных лож. Смотрели они оттуда и на толпы людей, двигавшихся мимо их с утра до вечера. Все страны света выслали сюда своих представителей, чтобы старые лини и лещи, да юркие окуни и обросшие мхом карпы могли составить себе понятие и высказать своё мнение об этой породе живых созданий.

– Это чешуйчатые твари! – сказала покрытая тиною килька. – Но они меняют чешую по нескольку раз в день и издают ртом звуки, которые называют речью. Мы не меняем чешую так часто и объясняемся друг с другом гораздо проще: движением губ, да таращением глаз. Мы во многом опередили людей!

– Плавать-то они всё-таки выучились! – сказала маленькая пресноводная рыбка. – Я из большого внутреннего озера; так вот там люди плавают в тёплую погоду, но сначала снимают с себя чешуи! Плавать же их выучили лягушки, – они тоже отталкиваются задними лапами и гребут передними, но недолго выдерживают. Они хотят походить на нас, да нет, шалишь! Бедные люди!

И рыбы таращили глаза, воображая, что толпа людей, которых они видели при ярком дневном свете, всё ещё двигается мимо; да, они были вполне уверены, что всё ещё видят тех же самых людей, которые – так сказать – впервые потрясли их зрительные нервы.

Маленький окунь, с красивою тигровою чешуёй и завидно горбатою спиной, уверял, что «человечья тина» всё ещё тянется мимо, – он отлично видел её!

– Я тоже вижу её, ясно вижу! – подхватил золотистый линь. – Я ещё вижу и эту красивую, хорошо сложенную человеческую фигуру «длинноногую женщину», или как там её зовут? У неё были такие же движущиеся уголки губ и горящие глаза, как у нас, два шара сзади и сложенный зонтик спереди, да ещё бахрома из тины и разные побрякушки! Ей бы следовало поснимать с себя всё это, да ходить как мы, как создала природа, вот тогда бы и она походила на почтенного линя – насколько вообще люди способны походить на нас!

– А куда девался тот человек-самец, которого тащили на удочке? Он сидел в тележке, в руках у него была бумага, чернила и перо, и он всё записывал, да отмечал что-то. Что он изображает? Другие называли его репортёром.

– Он всё ещё катается тут! – сказала обросшая мхом девица из породы карасей, поперхнувшаяся житейским опытом и потому несколько охрипшая. Она проглотила когда-то крючок и терпеливо носила его в горле до сих пор. – Репортер! – продолжала она. – Выражаясь проще, понятнее, по-рыбьи, это своего рода «чернильная рыба» между людьми.

Так-то судили, да рядили рыбы. А в искусственном гроте раздавались удары молотка и пение рабочих; им приходилось пользоваться и ночным временем, чтобы поскорее довести дело до конца. Голоса их убаюкивали Дриаду в её «сне в летнюю ночь». Она стояла тут же, в пещере, готовая опять улететь, исчезнуть.

– Да, ведь, это золотые рыбки! – сказала она, кивая им головою. – Так я всё-таки увидала вас! Да, да, я знаю вас! Давно знаю! Мне рассказывала о вас на родине ласточка. Какие вы хорошенькие, блестящие, милые! Просто перецеловала бы вас всех до единой! Я и других знаю! Вот этот, верно, жирный карась, этот – вкусный лещ, а вот и старые обросшие мхом карпы! Я знаю вас всех! Вы же меня нет!

Рыбы глазели на неё в полумраке, не понимая ни слова.

Минута – и Дриады уже не было там; она опять очутилась на вольном воздухе, где «чудо света» – исполинский цветок распространял благоухание всевозможных стран земных: страны чёрного хлеба, побережья, где ловится треска, царства русской кожи, берегов кёльнской воды и дальнего Востока, страны розового масла.

Возвращаясь домой с бала, мы ещё ясно слышим в полудремоте звуки бальных мелодий; они как бы запечатлелись в нашем ухе, мы могли бы, кажется, спеть каждую; в зрачках убитого, тоже говорят, отпечатывается снимок того, что видели его глаза в последний момент, так вот, и выставка так же сохраняла ещё отпечатки дневной суеты и шума; жизнь не замирала здесь окончательно; даже ночью Дриада угадывала её и знала, что завтра всё опять закипит, загремит здесь по-прежнему.

* * *

Она стояла среди благоухающих роз, в которых, казалось, узнала старых знакомок со своей родины – роз из дворцового парка и сада священника. Увидела она здесь и гранатовые цветы; такие же носила в своих чёрных кудрях Мария!

Воспоминания детства, мысли о родине мелькали в голове Дриады одни за другими, взор же её упивался в это время дивным зрелищем выставки, лихорадочное беспокойство быстро гнало её по диковинным залам.

* * *

Наконец, она почувствовала усталость, и усталость эта усиливалась с каждою минутою. Дриаду манило отдохнуть на мягких, разбросанных тут восточных подушках и коврах или спуститься вместе с плакучими ивами к самой воде и погрузиться в её глубину.

Но муха-подёнка не знает покоя. Сутки кончались через несколько мгновений.

Мысли её путались, она вся дрожала и бессильно опустилась на траву у журчащего источника.

– Ты вечно бьёшь из земли живою струёю! – сказала она воде. – Освежи же мой язык, утоли мою жажду!

– Я не живой родник! – ответила вода. – Меня приводит в движение машина.