Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.

Финляндцы, руководители рассчитывали, что команда минного крейсера «Эмир Бухарский» (стоявшего в порту), среди которой двенадцать матросов были в заговоре, убьет своих офицеров и повлияет в том же направлении на команду стоявшего рядом минного крейсера «Финн». Затем предполагалось, что они встанут на фарватере между Гельсингфорсом и Свеаборгом и помешают верным войскам из Гельсингфорса высадиться в крепости для ее усмирения. В Свеаборге собрались главные заговорщики.

Заговорщики первоначально должны были овладеть крепостью, а затем заставить присоединиться к мятежу город Гельсингфорс и далее распространить мятеж на всю Финляндию. Таким образом, главным оплотом восстания должна была быть Свеаборгская крепость.

На [острове] Скатуддене, где находился порт, были казармы Свеаборгского флотского полуэкипажа, близ которых и стояла портовая мачта. Мятежные матросы экипажа и подняли в условленный момент красный флаг на этой мачте.

Когда командир «Финна» капитан 2-го ранга Курош узнал о поднятии красного флага и услыхал на берегу ружейную стрельбу, то приказал немедленно пробить боевую тревогу и поднести к орудиям боевые снаряды. Команда повиновалась, но было видно, что она подчиняется неохотно, и командиру стало ясно, что она сочувствует заговорщикам. Тогда он приказал офицерам зарядить пулемет на мостике и сам встал у него.

Тем временем из казармы вышла большая толпа матросов, солдат и штатских, вооруженная ружьями, подошла к берегу и стала требовать, чтобы «Бухарский» и «Финн» присоединились к восстанию.

В ответ на это капитан 2-го ранга Курош лично открыл пулеметный огонь. Толпа с ругательствами и воплями бросилась к казармам, а часть залегла за забором. На берегу все затихло. Молчал и «Бухарский».

Находчивость командира быстро изменила настроение большинства команды, и среди нее уже слышались хохот и насмешки над тем, как мятежники «горохом посыпались и попрятались». То, что один командир сумел разогнать толпу в несколько сот человек, команде понравилось.

Но на мачте продолжал развеваться красный флаг и служить доказательством, что мятежники не сдались – бунт продолжался. Поэтому капитан 2-го ранга Курош считал необходимым этот флаг уничтожить.

Вокруг мачты было пусто, и командир решил послать офицера спустить флаг. Стоявший подле него мичман Александр Карлович де Ливрон[73 - Де Ливрон Александр Карлович (21.02.1886—18.07.1906), мичман (21.05.1905).], совсем еще молодой (21 год) офицер, вызвался исполнить это поручение.

Командир предупредил его, что это связано с большим риском, и передал ему свой револьвер. К трапу была подана шлюпка с четырьмя гребцами, и де Ливрон отвалил на берег.

Через несколько минут он уже был на пристани. Когда он прошел ее и уже приближался к мачте, неожиданно из-за забора выскочил какой-то человек с большой черной бородой, в штатском и крикнул: «Что, сдаваться пришли?» В ответ мичман выхватил револьвер и хотел выстрелить, но его револьвер дал осечку. Мятежник испугался, отскочил и закричал. Из окон казармы началась беспорядочная ружейная стрельба. Де Ливрон почти сейчас же упал, сраженный четырьмя пулями.

Увидя, что произошло, командир приказал открыть по казарме стрельбу из орудий, а гребцы быстро подхватили раненого офицера и отвезли на крейсер. Там он был перевязан и отправлен в ближайший военный госпиталь.

Этот случай совершенно изменил настроение команды «Финна». Теперь уже она пылала мщением к бунтовщикам и энергично стреляла по казарме.

Мало того, видя, что «Эмир Бухарский» не присоединяется к стрельбе, команда стала ему угрожать, что она перенесет огонь и на него.

В это время на «Эмире Бухарском» бунтовщики (вышеуказанные 12 человек), вооруженные револьверами и ружьями, угрожали своим офицерам и команде, что если те попытаются присоединиться к «Финну», то они их перестреляют. Но, когда с берега стали долетать ружейные пули, они скрылись в палубу, где их обезоружили, и тогда и «Эмир Бухарский» открыл огонь по берегу.

Мятежники недолго выдержали орудийный огонь, скоро сдались и спустили красный флаг.

Неудача мятежников на Скатуддене вызвала неудачу восстания в Свеаборге и повлекла полный провал общего восстания в Финляндии.

Благодаря храбрости и стойкости капитана 2-го ранга А.П. Куроша и мичмана А.К. де Ливрона было много спасено человеческих жизней, но сам мичман почти сейчас же умер в госпитале.

После этих неудачных попыток к восстанию наступило спокойствие. «Рига» скоро ушла в Ревель.

Тем временем в порту Императора Александра III началось формирование [Учебного] отряда подводного плавания. В то время подводные лодки появились впервые, и молодые офицеры, учитывая их громадное боевое значение в будущем, стали стремиться попасть на отряд, чтобы сделаться «подводниками». Лодки, конечно, были еще очень примитивные, водоизмещением 150–200 тонн, и на них было плавать далеко не безопасно. При испытаниях было уже несколько несчастных случаев, но плавать под водою казалось очень интересным.

Мы с приятелем, мичманом Коссаковским, тоже пришли к убеждению, что отчего бы и нам не пойти по подводной части. Но мы слыхали, что в Учебный отряд не очень-то охотно берут мичманов, что, в сущности, было очень правильно, так как мичманы были еще слишком неопытными офицерами. Впрочем, мы, как участники похода 2-й Тихоокеанской эскадры и Цусимского боя, могли быть исключением. Поэтому раньше, чем подать официальные рапорты, решили пойти к начальнику отряда и заручиться его согласием взять нас в число слушателей.

Начальником Учебного отряда подводного плавания[74 - Автор не совсем точен. Контр-адмирал Э.Н. Щенснович являлся заведующим подводным плаванием во флоте, в связи с чем ему и подчинялся Учебный отряд подводного плавания.] был назначен известный на весь флот своей строгостью и придирчивостью контр-адмирал Щенснович[75 - Щенснович Эдуард Николаевич (25.12.1852—20.12.1910), вице-адмирал (28.08.1909).] (его для простоты называли Ща). Особенно он придирался к бедным мичманам. Его любимым эпитетом было – «мичман не офицер», что, конечно, нас очень возмущало.

Хотя личность адмирала Щенсновича и не предвещала хороших результатов нашему начинанию, мы все же после некоторых колебаний решили рискнуть.

Адмирал держал свой флаг на транспорте «Хабаровск», который стоял в канале у самого аванпорта и служил маткой для подводных лодок. Весь личный состав подлодок жил на нем, так как на самих лодках жить было нельзя.

С большим волнением мы ожидали, пока флаг-офицер ходил докладывать адмиралу, и внимательно осматривали друг друга – нет ли какого либо изъяна в форме одежды, так как знали, что именно к ней любит больше всего придираться Щенснович.

Наконец нас позвали в каюту адмирала. Он сидел за письменным столом и при нашем появлении сейчас же начал нас оглядывать испытующим оком. Мы поклонились и стояли навытяжку. Он не особенно приветливо кивнул головой и отрывисто сказал: «Садитесь». Мы осмотрелись, где бы сесть, и так как к моему приятелю стул оказался ближе, то он и сел первым. Вдруг адмирал обращается ко мне и спрашивает: «Скажите, мичман, кто из вас старше?» Я был этим вопросом несколько озадачен, так как мы с Коссаковским были одного выпуска, но, вспомнив, что я по спискам стоял выше его, ответил: я. Тогда он накинулся на Коссаковского: «Как же вы, мичман, не знаете, что младшие не имеют права садиться раньше старших». Бедняга Коссаковский чрезвычайно сконфузился, так как ему никогда и в ум не приходило считаться с моим старшинством. Но ничего не поделаешь, это обстоятельство пришлось принять к сведению.

Далее адмирал опять напал на Коссаковского: «Скажите, мичман, сколько пуговиц должно быть на сюртуке?» – Тот, не задумываясь, ответил: —«Восемь». – «А отчего же у вас семь?» Коссаковский испуганно стал проверять свои пуговицы. Ведь мы и ожидали придирок к одежде и тщательно себя осматривали, как же это так могло получиться, что одной пуговицы не достает? Оказалось, что пуговицы-то все на месте, но только, нервничая, он одну из них случайно расстегнул.

После такого вступления Щенснович поинтересовался, что нам, собственно, надо. Мы изложили свою просьбу. Он ничего не ответил, но стал расспрашивать, на чем мы плаваем. Сказали, что на таких-то миноносцах. Но тут и начался экзамен: сообщить все измерения миноносцев, род шлюпок, вес и систему якорей, толщину якорных канатов, вооружение шлюпок и площадь парусности, данные машин и котлов, вооружение и т. д. и т. д. Чего только он не спрашивал. На счастье, адмирал не был знаком с типом наших миноносцев и не знал их данных, особенно тех, что касались шлюпок и якорей, так как они были немецкого образца. Поэтому, когда мы не были уверены в своих знаниях, то храбро импровизировали. Несколько раз он-таки сбивал нас с толку на разных мелочах, повторяя вопросы и задавая одно и то же, каждому по очереди. У нас получались разногласия. Но зато на якорных канатах мы сами его посадили, что называется, «в калошу». На всех кораблях флота канаты были цепные, а на наших миноносцах отчего-то немцы поставили стальные тросовые, что, между прочим, оказалось очень неудобным. Добравшись до канатов, адмирал в полной уверенности, что они цепные, стал спрашивать все их данные: сколько смычек и их длина, диаметр звеньев, длина контрфорсов и т. п. Мы ответили, что смычек вообще не имеется. «Как так не имеется, – воскликнул Щенснович, – этого не может быть!» А мы ему скромно отвечаем: «Так точно, ваше превосходительство, не имеется, так как наши якорные канаты стального троса».

Добрый час он мучил нас. Наконец сурово сказал: «Хотя вы и мичманы и вам следовало бы послужить вахтенными офицерами на больших кораблях, но можете подать рапорты о зачислении на отряд; с моей стороны препятствий не будет».

С облегченным сердцем мы выбрались от Щенсновича. По правде сказать, прием и этот экзамен сильно охладили наше стремление стать подводниками. Достаточно было только представить всю сладость оказаться в прямом подчинении у «Щи», чтобы почувствовать горячее желание быть от него подальше.

Все же через несколько дней я попробовал было заикнуться командиру, что собираюсь подать рапорт о зачислении в подводное плавание. Он так на меня обрушился и стал так убедительно доказывать, что в этом нет никакого смысла и что он в моих же интересах меня не отпустит. После этого я решил отложить всю эту затею.

Вскоре наш миноносец был назначен на один месяц в отряд судов, предназначенных для плавания с воспитанниками Морского инженерного училища для их практики по управлению машинами и котлами. Обычно отряд имел постоянную стоянку в Биоркэ-зунде, куда мы и вышли.

Как только мы присоединились к отряду, миноносец стал выходить в море четыре раза в неделю, с очередными сменами воспитанников.

Стоянка в Биоркэ была очень однообразна, и единственное развлечение, которое мы могли себе позволить, это по вечерам съезжать на берег и совершать прогулки по лесам.

У другого островка Биоркэ-зунда постоянную стоянку имел Водолазный отряд под командой капитана 2-го ранга Макса Шульца[76 - Фон Шульц Макс Константинович (30.08.1870—17.01.1917), капитан 1-го ранга за отличие (06.12.1911).]. Надо заметить, что водолазное дело у нас на флоте было очень хорошо поставлено. Отряд ежегодно выпускал кадры прекрасно тренированных офицеров и матросов-водолазов.

В состав отряда Инженерного училища входило в качестве матки, т. е. корабля, на котором жили воспитанники и их преподаватели, учебное судно «Стрелок». Из судового состава на нем имелись всего лишь командир (капитан 2-го ранга Языков[77 - Языков Дмитрий Михайлович (29.05.1857—?), капитан 1-го ранга. Окончил Морское училище (1879). Командовал пароходом «Красноводск» на Каспии (1901–1904). Уволен от службы с производством в капитаны 1-го ранга (29.05.1908), в связи с Первой мировой войной вновь определен на службу капитаном 1-го ранга (16.03.1915), служил в Черноморском флоте.]) и один офицер, так как судно всю кампанию стояло на якоре.

Скоро после нашего присоединения к отряду этот офицер отчего-то был списан в Кронштадт, а его заместитель еще не прибыл. Поэтому командир «Стрелка» просил начальника отряда назначить к нему временно одного из офицеров отряда. Выбор остановился на мне. Таким образом, нежданно-негаданно я оказался в роли старшего офицера довольно-таки допотопного судна.

Командир его постоянно находился на берегу, на даче, где жила его семья, и появлялся только на два-три часа по утрам. Все мои обязанности заключались в том, чтобы содержать «Стрелка» в чистоте и порядке. Он когда-то был боевым кораблем и одним из лучших клиперов (крейсеров 2-го ранга) с паровой машиной, совершил не одно кругосветное плавание и много выдержал штормов и непогод. Теперь же «Стрелок» был накануне сдачи в порт на слом. Он уже несколько лет совершал по одному переходу в год, от Кронштадта в Биоркэ и обратно.

Первые дни моего пребывания на «Стрелке» прошли тихо и мирно. Я даже забавлялся ролью «старшего офицера» и усердно наблюдал, чтобы немногочисленная команда (около 40 человек) аккуратно прибирала верхнюю палубу и жилые помещения. Командир, как обычно, появлялся к подъему флага и быстро исчезал, предоставляя мне распоряжаться на корабле.

Но скоро моя спокойная жизнь была нарушена. Однажды вечером погода стала сильно портиться и ветер крепчать. Явилась опасность, что корабль может отдрейфовать на скалы, которые были совсем близко под кормой.

Всю ночь я не сходил с верхней палубы и следил за положением судна. Несколько раз, когда якорный канат натягивался в струну, приходилось его потравливать. Скоро пришлось отдать второй якорь. Когда же ветер дошел до силы шторма, я приказал начать разводить пары. Увы! На это потребовалось почти 12 часов: котлы были огнетрубными.

Командир не мог вернуться на судно в такую свежую погоду, да еще при полной темноте. К тому же я опасался посылать за ним шлюпку с одними матросами-гребцами.

Кроме меня, на «Стрелке» находилось несколько училищных офицеров, в весьма высоких чинах по сравнению со мною (полковники Корпуса инженер-механиков), но, не будучи моряками, они ничем мне помочь не могли. По уставу ответственным за целость корабля был я один. Однако они, по-видимому, не слишком-то доверяли моей опытности, и, от времени до времени, кто-нибудь из них появлялся на палубе, стараясь в деликатной форме давать советы.

Никогда еще с таким нетерпением я не ждал рассвета, когда все же будет как-то спокойнее на душе, чем при полной темноте. Старое судно в любой момент могло оказаться в критическом положении: быть сдрейфованым на скалы и при первом ударе о них начать разваливаться. Его корпус был уже в таком состоянии, что, конечно, не выдержал бы такой встряски.

Наконец начало светать, и сразу же обнаружилось, что судно сильно приблизилось к скалам. До них оставалось каких-нибудь пять-шесть сажен. Таким образом, как только пары окажутся поднятыми, было необходимым сняться с якоря и перейти на другое место.

К 10 ч утра ветер стал ослабевать, и я сейчас же отправил вельбот за командиром.

Около полудня машина была прогрета, и можно было сняться с якоря. На «Стрелке» якоря были старой адмиралтейской системы, т. е. с огромными лапами (не складывающиеся) и большим поперечным деревянным штоком. Для их выхаживания служил старинного образца ручной шпиль, на который в доброе старое время ставилось не менее шестидесяти человек. Теперь же всей команды было около сорока человек, поэтому съемка с якоря была очень трудным маневром. Тем более что илистый грунт сильно засасывал якорь и его трудно было малым числом людей оторвать от грунта.

Вооружили шпиль[78 - Шпиль – особый ворот, применяемый на судах для выбирания якорных цепей и осуществления иных тяжелых работ по тяге тросов и цепей. Шпили имеют несколько классификаций, в том числе по характеру силы, приводящей их в движение. В данном случае речь идет о ручном шпиле.]; вставили вымбовки[79 - Вымбовки – деревянные рычаги, служащие для вращения шпиля вручную.], завели самстов (снасть, которая связывает вымбовки). Поставили на шпиль всю свободную команду и воспитанников. Канат легко подтянули до панера[80 - Панер – такое положение выбираемого якоря, когда якорная цепь (или якорный канат) уже находится в вертикальном положении, но якорь еще не оторвался от грунта.], но, как ни пыхтели, оторвать от грунта якорь не могли. Стали давать ход, чтобы расшевелить грунт, но ничего не выходило. Так все попытки и пришлось прекратить и ждать, когда ветер задует в другую сторону. Через несколько часов ветер переменился, и после долгих стараний нам удалось поднять оба якоря и перейти на новое место. В этот день всем пришлось много работать.

Мое пребывание на «Стрелке» оказалось непродолжительным, всего дней десять, когда приехал из Кронштадта мой заместитель (мичман фон Барлевен[81 - Фон Барлевен Арвид Константинович (07.06.1884—?), старший лейтенант (01.01.1915).]).

Скоро закончилась кампания училища, и наш миноносец был отпущен в Либаву.