Тайна желтой комнаты

Кабриолет был уже у ворот, и Робер Дарзак попросил Фредерика Ларсана открыть их ему, так как он очень спешит и у него едва хватит времени вернуться в Эпине, чтобы поспеть на ближайший парижский поезд, и тут он узнал меня. Пока Ларсан открывал ворота, господин Дарзак успел спросить, что привело меня в Гландье в такой трагический момент. Только тогда я заметил страшную бледность и выражение бесконечного страдания на его лице.

– Мадемуазель Станжерсон лучше? – сразу же спросил я.

– Да, – ответил он. – Может быть, ее удастся спасти. Надо во что бы то ни стало спасти ее.

Он не добавил: «Иначе я умру», но эти не произнесенные слова, казалось, застыли на его дрожащих, бескровных губах.

Тут вмешался Рультабий:

– Сударь, вы очень спешите. А мне необходимо поговорить с вами. Я должен сказать вам кое-что очень важное.

Фредерик Ларсан прервал его.

– Я могу вас оставить? – спросил он Робера Дарзака. – У вас есть ключ? Или, если хотите, возьмите этот.

– Да, благодарю вас, у меня есть ключ. Я сам закрою ворота.

Ларсан поспешно удалился по направлению к замку, внушительная громада которого виднелась в нескольких сотнях метров.

Нахмурив брови, Робер Дарзак всячески выказывал свое нетерпение. Я представил ему Рультабия, назвав его лучшим своим другом, но как только господин Дарзак узнал, что этот молодой человек – журналист, он, взглянув на меня с горьким упреком, извинился, сказал, что спешит, что ему надо быть в Эпине не позже чем через двадцать минут, махнул на прощанье рукой и хлестнул лошадь. Но Рультабий, к величайшему моему изумлению, уже схватил поводья, резким движением остановил экипаж и произнес совершенно бессмысленную, на мой взгляд, фразу:

– Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает.

Едва слова эти слетели с губ Рультабия, как я увидел, что Робер Дарзак пошатнулся; и без того бледный, он побледнел еще больше. С ужасом взглянув на молодого человека, он в полном смятении чувств тотчас же выскочил из экипажа.

– Пойдемте! – прошептал он. – Пойдемте! – Затем вдруг повторил с какой-то непонятной яростью: – Пойдемте же, сударь! Пойдемте!

И он проделал путь, ведущий к замку, не вымолвив больше ни слова. Рультабий следовал за ним, ведя за собой лошадь. Я что-то сказал господину Дарзаку, но он не ответил мне. Тогда я вопросительно взглянул на Рультабия, но и тот как будто не видел меня.

Глава VI. В глуши Дубравы

Мы прибыли в замок. Старинная башня – донжон – соединялась с той частью здания, которая полностью была реконструирована при Людовике XIV, и была другим, современным строением в стиле Виолле-ле-Дюка[5 - Виолле-ле-Дюк Эжен (1814–1879) – французский архитектор, историк и теоретик архитектуры. Реставратор готических соборов и замков.]. Там-то и находился главный вход. Никогда еще не видывал я ничего более оригинального и, может быть, ничего более уродливого. Это было довольно странное нагромождение самых разных и, я бы даже сказал, диковинных архитектурных стилей. Словом, выглядело все это чудовищно и в то же время очаровательно. Подойдя поближе, мы увидели двух жандармов, прогуливавшихся перед маленькой дверью, ведущей на первый этаж донжона. Вскоре мы узнали, что здесь-то, на первом этаже, где некогда находилась тюрьма и куда теперь сваливали ненужные вещи, и были заперты сторож и его жена – господин и госпожа Бернье.

Господин Робер Дарзак пригласил нас войти в современную часть замка, куда вела широкая дверь, защищенная от непогоды специально сделанным навесом. Препоручив лошадь и кабриолет заботам прислуги, Рультабий не спускал глаз с господина Дарзака; проследив за его взглядом, я заметил, что внимание его приковано исключительно к рукам профессора Сорбонны, затянутым в перчатки. Как только мы очутились в маленькой гостиной, где стояла старинная мебель, господин Дарзак повернулся к Рультабию и неожиданно сказал ему:

– Говорите! Чего вам надо?

Репортер ответил столь же неожиданными словами:

– Пожать вашу руку!

Дарзак отступил в изумлении:

– Что это значит?

Разумеется, он так же, как и я, сразу догадался, о чем идет речь: мой друг подозревал его в этом гнусном покушении. Ему наверняка вспомнились следы окровавленной руки на стенах Желтой комнаты… Я со страхом глядел на этого человека. Обычно у него всегда было такое высокомерное выражение лица, и он никогда не отводил глаз, а тут я заметил, что он как-то странно вздрогнул. Затем, растерянно поглядев на меня, он протянул Рультабию правую руку:

– Вы являетесь другом господина Сенклера, оказавшего мне неоценимую услугу в правом деле, и я не вижу причин, сударь, почему бы не подать вам руки…

Рультабий не взял протянутой руки. С неслыханной дерзостью он произнес:

– Сударь, я несколько лет жил в России, откуда вывез обычай никогда и никому не пожимать руки в перчатке.

Мне показалось, что профессор Сорбонны вот-вот даст волю сотрясавшему его гневу, но он, к моему изумлению, сдержался и, сняв перчатки, протянул свои руки. На них не было ни единой царапины.

– Вы удовлетворены?

– Нет! – ответил Рультабий. – Мой дорогой друг, – обратился он ко мне, – я вынужден просить вас оставить нас на минутку одних.

Я поклонился и вышел, пораженный тем, что мне довелось увидеть и услышать, и никак не мог понять, почему господин Робер Дарзак не выставил за дверь моего дерзкого, моего бесцеремонного, моего глупого друга… Ибо в эту минуту я был зол на Рультабия за его подозрительность, повлекшую эту неслыханную сцену с перчатками…

Минут двадцать я прогуливался перед замком, пытаясь связать воедино различные события этого утра, но мне это никак не удавалось. Какие мысли одолевали Рультабия? Возможно ли, чтобы господин Робер Дарзак был в его глазах убийцей? Как могло ему прийти в голову, что этот человек, который через несколько дней собирался жениться на мадемуазель Станжерсон, проник в Желтую комнату, чтобы убить свою невесту? К тому же никто до сих пор не высказал версии, каким образом убийце удалось выйти из Желтой комнаты. Следовательно, до тех пор, пока эта тайна, казавшаяся мне необъяснимой, не будет разгадана, никто, по моему мнению, не имел права никого подозревать. И потом, что это за дикая фраза, до сих пор звучавшая у меня в ушах, – «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»? Мне не терпелось остаться наедине с Рультабием, чтобы спросить его об этом.

В этот самый момент юный репортер вышел из замка вместе с господином Робером Дарзаком. Вещь поразительная, но я с первого взгляда понял, что они стали лучшими друзьями.

– Мы направляемся в Желтую комнату, – сказал мне Рультабий. – Идемте с нами. И вот что, дорогой друг, я собираюсь задержать вас на целый день. Пообедаем вместе где-нибудь поблизости.

– Приглашаю вас отобедать со мной, господа…

– Нет, благодарю вас, – ответил молодой человек. – Мы пообедаем в харчевне «Донжон».

– Там очень скверно кормят. Вряд ли вы найдете что-нибудь приличное.

– Вы полагаете? А я как раз надеюсь найти там кое-что, – возразил Рультабий. – После обеда мы снова примемся за работу, я напишу статью, а вы, дорогой друг, будьте так любезны, отвезите ее в редакцию.

– А вы? Разве вы не собираетесь вернуться вместе со мной?

– Нет, я останусь ночевать здесь.

Я взглянул на Рультабия. Он говорил вполне серьезно, и господин Робер Дарзак, казалось, нисколько не был удивлен таким заявлением.

В эту минуту мы проходили мимо донжона, и до нас донеслись жалобные стоны. Рультабий спросил:

– Почему арестовали этих людей?

– Отчасти по моей вине, – сказал господин Дарзак. – Вчера я обратил внимание судебного следователя на удивительный факт: сторож и его жена, услышав выстрелы из револьвера, успели одеться и преодолеть довольно большое расстояние, отделяющее их сторожку от флигеля; на все это им понадобилось минуты две, да-да, прошло не больше двух минут с того момента, когда раздались выстрелы, до того, как они встретились с папашей Жаком.

– Это, конечно, странно, – согласился Рультабий. – А как они были одеты?

– Это-то и поразило меня… Они были одеты, так сказать, полностью, тепло и обстоятельно… Не наспех. Правда, на жене были сабо, но у сторожа даже башмаки были зашнурованы. А они утверждают, что легли спать, как обычно, в девять часов. Сегодня утром судебный следователь привез из Парижа револьвер такого же точно калибра, как и револьвер, из которого стреляли во время покушения (он не хочет трогать тот револьвер, говорит, это вещественное доказательство), и велел своему секретарю выстрелить два раза из привезенного револьвера в Желтой комнате при закрытом окне и закрытой двери. Мы в это время были вместе с ним в сторожке и ничего не слышали… Оттуда ничего нельзя услышать. Сторож и его жена солгали, в этом нет сомнений… Они были наготове и уже находились на улице, неподалеку от флигеля, – видно, чего-то ждали. Разумеется, их самих никто не обвиняет в покушении, но не исключено, что они были сообщниками… Господин де Марке тотчас приказал арестовать их.

– Если бы они были сообщниками, – возразил Рультабий, – они явились бы в растрепанном виде или, вернее, совсем не явились бы. Когда человек бросается в объятия правосудию, да еще с такими доказательствами своего соучастия в преступлении, это значит, что он никакой не сообщник. Я вообще не верю в сообщников в этом деле.

– Тогда почему они вышли из дома в полночь? Пусть скажут!..

– У них наверняка есть причина скрывать это. Весь вопрос в том, какая… Даже если они не сообщники, это может иметь какое-то значение. В такую ночь все имеет значение, все важно…

Мы прошли по старому мостику, перекинутому через ров, и вошли в ту часть парка, которая носит название Дубрава. Там стояли столетние дубы. Дыхание осени уже коснулось их пожелтевших, скрюченных листьев, а высокие, почерневшие ветви, извивавшиеся, словно змеи, напоминали ужасными космами гнездилища гигантских, свившихся клубком рептилий, подобных тем, которые античный скульптор скрутил над головой своей Медузы. Здесь мадемуазель Станжерсон жила летом, находя это место веселым, сейчас же оно выглядело довольно унылым и мрачным. Земля была черной, вязкой от недавних дождей и от слипшихся палых листьев; стволы деревьев тоже почернели, и даже само небо у нас над головой, казалось, оделось в траур, скрывшись за тяжелыми, низко нависшими тучами. И в этом уединенном месте, таком мрачном и унылом, мы вдруг увидели белые стены флигеля. Это было странное строение без единого окна, – во всяком случае, таким оно предстало нашему взору с той стороны, откуда мы пришли. Только маленькая дверца указывала на то, что в дом можно проникнуть. Можно было подумать, что это гробница, просторный мавзолей в глуши заброшенного леса… Только подойдя ближе, мы поняли, почему этот дом так расположен. Это здание получало весь необходимый ему свет с юга, то есть с полей, простиравшихся по другую сторону поместья. Маленькая дверь выходила в парк, так что господин Станжерсон и его дочь нашли здесь, видимо, идеальную тюрьму для себя, дававшую им возможность полностью сосредоточиться на своей работе и мечтах.