– Сколько же усилий пришлось нам приложить, чтобы достать бумагу для моей статьи! – сокрушаюсь я.
– Они должны обязательно клюнуть на твою статью. Разве ты не видел, как гордилась женщина-врач, когда ты читал ей свою статью, а Ферман переводил?
– Но разве своей суетой мы раздобыли здесь, в утятнике, хотя бы одну лишнюю миску супа?
Здесь каждый суетится по-своему. Раздатчику хлеба разрешается забирать себе крошки со дна хлебного ящика. Толстый санитар ест суп тех больных, которые лежат с высокой температурой. Они единственные в лагере, кто не хочет есть свой суп. Ферман переводит для врача во время приема больных. Ему разрешается весь день сидеть в чистом помещении на настоящем стуле.
Персонал бани тайком продает наши брюки русским. Видел бы ты, какие мускулы у этих бандитов!
Садовник стал бригадиром колонны пленных, которые приносят елочки. Всякий раз, когда на лужайке для идиотов высаживается новый искусственный лес, по приказу Якобзона он получает дополнительную порцию супа.
Какая-нибудь свинья живет за счет того, что шпионит за нами. Недавно Фермана допрашивали три офицера в синих фуражках, которые до этого момента не появлялись в утятнике. Якобы Ферман в разговоре пренебрежительно отозвался о советском гуманизме. После допроса Фермана раздатчику супа было приказано отнести советским офицерам полную миску супа. Чтобы какая-то свинья из числа пленных, заложившая Фермана, могла незаметно сожрать свою иудину порцию супа, поступил приказ: «Всем немедленно покинуть эту половину барака!»
– Этой свинье нельзя позволить доехать до дома! – решили мы. Мы на многое смотрим сквозь пальцы. Но это уж слишком, наше терпение лопнуло!
Некоторые уже допрыгались до смерти. Дылда с крысиным лицом умер от отравления трупным ядом. Ему доставляло удовольствие при вскрытии трупов разрезать животы умершим пленным. Ножницами для разделки птицы.
– Они так классно трещат, когда я перерезаю тонкие ребра! – хвастался он.
– Так ему и надо! Он заслужил такую смерть! – заметил Вольфганг.
– Это верно. Но мы не должны все пускать на самотек!
– А мы этого и не делаем! Статья отправлена! Ходатайство о направлении в антифашистскую школу тоже ушло! Кроме того, спасение придет когда-нибудь совсем с другой стороны!
Я закрываю глаза. Мои руки зарываются в траву. Если бы я сейчас был свободен, ничего бы не изменилось, я бы хотел только покоя! Хорошее желание.
Почему я так беспокоюсь?
Разве этот час не прекрасен?
Целый час? Этого я не знаю!
Но эта минута прекрасна. Это мгновение прекрасно! Да, да, вот именно, мгновение!
Разве хоть раз видел я в Германии такие горы из облаков! Здесь небо такое огромное! Когда дома отец показывал мне радугу, я спрашивал: «Да где же она, где? Я не вижу никакой радуги, папа?!»
В конце концов, я находил ее в небе, короткую дугу, совсем маленький кусочек! И семь красок были тоже довольно бледными. «Это и есть радуга, отец?»
Здесь же мне сразу все становится ясно. Дуга радуги протянулась через все небо от одного края земли до другого. Вот это радуга так радуга!
А над ней и под ней другие радуги! Однажды я насчитал семь штук! Одна ярче другой!
Разве я когда-нибудь встречал более отчаянных людей, чем здесь, в плену?
Я же всегда хотел испытать на собственном опыте что-то новое! А разве здесь ничего не происходит?! Разве здесь не творится все, что только возможно? И рай и ад?
Да, это верно.
Здесь творится черт знает что. Ад кромешный! Изнуряющий, испепеляющий ад!
И это постоянное чувство голода. В ушах стоит такой звон, словно тебя ударили по голове молотком. Все вокруг кажется нереальным. Образы людей, с которыми ты разговариваешь, то исчезают, то появляются снова.
Ты уже не ощущаешь своего тела, когда вот так сидишь и ждешь. Этот унтер-офицер своим пронзительным свистком сведет меня с ума! Пять человек на уборку двора!
Четыре человека носить воду!
Строиться для проверки на вшивость!
Если бы можно было хоть час полежать спокойно!
– Этот цирк становится с каждым днем все хуже! Когда-нибудь мои нервы не выдержат!
– Самое лучшее, если ты прикинешься больным! – говорит Вольфганг.
– Но как?
– Послушай меня! – говорит Вольфганг, изучавший когда-то медицину. – У тебя боли. Всегда, когда ты поешь. За час до еды и через час после еды у тебя появляются рези. На два пальца ниже ребер у тебя колики в животе. Они отдают в поясницу.
– И из-за этого они посчитают меня больным? – сомневаюсь я.
– Благодаря этому мой двоюродный брат избежал призыва на фронт. А немецкие штабные врачи – это тебе не фунт изюму. Здесь это наверняка пройдет. При известных условиях ты должен добиться, чтобы тебе сделали промывание желудка.
Я чувствую угрызения совести, когда женщина-врач делает свой утренний обход. Между прочим, она дочь генерала царской армии. Седые волосы. Серые глаза, в которых застыла мировая скорбь.
За ней следует целая свита, когда она по утрам обходит бараки.
– Что с тобой еще случилось? – спрашивает меня толстый санитар, когда они подходят к моим нарам. Он делает вид, как будто я уже не раз обращался к нему. Ну и цирк!
– У меня болит живот! – Я немного приподнимаюсь на своем ложе.
– Лежите, лежите! – говорит врач.
– Здесь больно? – Прохладная ладонь ощупывает мой живот. Узкая женская ладонь. Мне внезапно приходит в голову, что это же контрреволюционная ладонь. Но усилием воли я заставляю себя сосредоточиться на том участке живота, который находится на два сантиметра ниже ребер.
– Врач спрашивает тебя, появляются ли рези после приема какой-то особой пищи! – переводит Ферман.
– Собственно говоря, всегда. Но особенно после картошки и брюквы.
После всего, что растет в земле, инструктировал меня Вольфганг. В том углу, где я лежу, довольно темно. Никто не видит выражения моих глаз.
Женщина-врач обращается по-русски к санитару.
– Какой у него стул?
– Со слизью! – поспешно говорит толстый санитар-недоучка.
«Лучше я помогу ему, – видимо, думает он. – Как знать, может быть, этот Бон мне еще пригодится».