Годы испытаний. Честь. Прорыв

– Ты, Яков Федотович, точно бодливый козел. Вырвешься из своей санчасти, как из-за загородки, и готов всех перебодать…

Доктор, как всегда, обиделся:

– По служебным делам пришел говорить, официально!

– Ты бы еще в полночь ко мне в квартиру ворвался, официально!

Заморенков встал, поправил фуражку, собираясь уходить.

– Прошу извинить, товарищ подполковник. Не мог. Нервы сдали…

– Да ты садись, раз пришел. Давай решать. А то полчаса кипятишься без толку… А мы за это время, глядишь, успели бы партию в шахматы сгонять. Ведь сегодня наш шахматный день.

Канашов снял телефонную трубку и приказал помощнику по тылу выделить в распоряжение полкового врача двух бойцов-плотников.

– Когда ты, Яков Федотович, уймешь свой буйный характер? И как только тебя жена терпит?

Заморенков, расставляя фигуры на шахматной доске, только вздохнул.

– На то она и жена, чтобы терпеть…

У врача постоянно был девичий румянец на щеках, поэтому Канашов переделал его фамилию на Здоровенкова. И командиры в полку, прослышав об этом, стали называть врача двойной фамилией: Заморенков-Здоровенков.

Канашов говорил, а сам внимательно следил за ходом игры. Он вдруг снял слона у Заморенкова, тот растерялся.

– Может, вернуть?

– Ни в коем случае, – запротестовал Заморенков. – Мы сейчас поправим дело. Скушаем вашу пешечку, а там, глядишь, и слона вернем.

Он взял в углу пешку офицером, угрожая ладье Канашова. И не заметил, как поставил под удар ферзя.

Канашов взял ферзя.

– Сдаешься, Яков Федотович?

– Сдаюсь… У меня, Михаил Алексеевич, мой легаш вот уж неделю места себе не находит. Чует его сердце – скоро на тягу. Ну как, возьмешь кобелька? Длинноухий и шерсть палевая, красивый.

Канашову очень хотелось взять собаку, но жена не разрешит да и дети теперь в квартире.

Заморенков долго глядел на красные, переутомленные и печальные глаза Канашова. Наконец не выдержал:

– Гляжу я на твой зверски нечеловеческий режим и вижу: долго не протянешь, Михаил Алексеевич. Мало тебе хлопот по службе, так вот еще на чтение этих статеек время тратишь.

– Знаю, знаю твои оздоровительные теории, – перебил его Канашов. – Регулярно отдыхать, вовремя питаться, не волноваться и не переутомлять себя. Меня… еще бы на одну войну хватило. Больше не нужно…

– На какую это еще войну?

– Да вот, – Канашов указал на журналы. – Польша, Франция, Балканы – репетиция войны с нами… Только ошибется он…

– Неужели немец на нас нацелился?.. А Русачев говорит, чепуха. Паникерство иностранных журналистов.

Канашов встал, положил руку на плечо Заморенкова.

– Нет, дорогой, дыма без огня… Они готовятся к войне… Ну что, по домам?.. Пора на покой!.. А почему опять перенесли партбюро?

– Да вот уж вторую неделю не можем собраться. Все Шаронов занят.

– Ох, и достанется вам всем, членам бюро, за нарушение партийной дисциплины! Не нравится мне ваша работа. Раскрепились по разным организациям. К кому ни обратишься – это не его дело. Какой же это принцип коллективного руководства, если каждый работает сам по себе, не зная, что делают другие? Это как у Крылова – лебедь, рак и щука.

– Слух идет: скоро нового парторга полка пришлют, – сказал Заморенков.

– Новый-то новый, да как бы вы его по старой дорожке не повели…

Глава третья

1

Тянулись долгие дни «медвежьей спячки», как в шутку называл свое положение Мильдер, после того как его новую теорию танковой войны жестоко отвергли, а сам он попал в опалу. Кстати, и место, где жил опальный немецкий генерал, чем-то напоминало медвежью берлогу. Маленькая вилла в Богемских горах среди лесов. Казалось, о существовании генерала забыли все. Первое время он был весьма доволен, что его наконец оставили в покое. Сколько было неприятностей! Даже его арийское происхождение проверили, когда усомнились в его знатной юнкерской фамилии. И его военные способности поставили под сомнение. После этого Мильдер стал еще более сух и молчалив. Его широкие кустистые брови были постоянно насуплены и полузакрывали серые холодные глаза.

Каждое утро ровно в шесть генерал отправлялся на прогулку. Он доходил до одинокой кирхи и направлялся к развесистому мощному дубу. По преданию, этот дуб посадил Фридрих Великий. Проезжая здесь через двадцать лет и любуясь красивым дубком, Фридрих сказал: «Нам бы таких крепких солдат – Германия была бы владычицей мира».

Совершив утренний моцион, Мильдер прямо в кабинете выпивал стакан черного кофе и забирался в «берлогу», как называла жена массивное кресло, обитое черной кожей.

Там он сидел и отрывался только на завтрак и на обед. А в остальные часы дня над спинкой кресла постоянно маячила его округлая макушка со взъерошенными волосами. Полусклонясь над столом, Мильдер быстро покрывал бумагу своим мелким, убористым почерком. Страницы одна за другой наслаивались, образуя на столе белоснежную копну.

Нет, он, Мильдер, не будет спорить с этими военными недоучками и выскочками. Он знает: у него много врагов и завистников. И единственный путь доказать свою правоту – покончить со всеми спорами и дискуссиями и написать капитальный научный труд. А об остальном сейчас не стоит думать. Еще не было на свете такого счастливца, чтобы новое, созданное им, сразу было принято и достойно оценено человечеством. Его оценят потомки.

Уже сейчас Вторая мировая война показывает, что он прав. Успех войны решают внезапность, мощный огонь, быстрота. Крупные соединения танков в боевом единстве с авиацией. Пусть его противники добились победы: Мильдер отстранен от армии (это было чувствительным ударом) и, покинув Берлин, забрался в глушь. Они сделали все, чтобы от него отшатнулась военная общественность, но они не смогли отнять право мыслить и выражать эти мысли на бумаге. И он гордился этим… «Странно, почему Гудериан, этот решительный человек, так безучастен к моей роковой судьбе? Ведь он весьма одобрительно относился к моей новой теории».

В вилле, где жили Мильдеры, наступила тишина, похожая на дни траура. Жена Марта ходила на цыпочках. Дочь Герта была срочно отправлена к дальним родственникам под предлогом подготовки к поступлению в институт.

А сам Мильдер, еще белее подозрительный ко всему, запирал свой кабинет на ключ и не разрешал входить даже жене.

Только прожив здесь три месяца, Мильдер постепенно стал приходить в себя. Теперь он даже изредка разрешал жене производить уборку в кабинете. Но в конце февраля наступившее семейное спокойствие было нарушено приездом племянника со стороны жены. Это был веселый, жизнерадостный юноша по имени Курт. Он любил лыжный спорт и с утра, забрав лыжи, отправлялся в горы. Мильдер с ним почти не встречался. Он умышленно избегал встреч. Современная молодежь чрезмерно переоценивает свои возможности и, на его взгляд, не слишком надежна. И Мильдер предупредил жену, чтобы та не вела с племянником никаких разговоров о нем и его научной работе.

Как-то после обеда он отдыхал, и вдруг в душу закралась тревога. Он поспешил в кабинет и обнаружил, что несколько листов его труда валялись на ковре. Генерал судорожно перелистал листы, но все оказалось в порядке. Мильдер позвал жену и учинил ей допрос. Марта клятвенно уверяла, что в кабинет никто не заходил. Это еще больше его встревожило. Кто же мог трогать его рукопись? Неужели племянник? «Конечно, он за мной шпионит… Если целью его приезда, как он говорит, было желание повидать сестру, так она уехала. Однако он живет уже вторую неделю и не собирается уезжать. Бесспорно, гестапо завербовало его». И Мильдер снова потерял покой. Каждую ночь его посещали кошмары. То его ведут на допрос, то бросают в тюрьму, то приговаривают к расстрелу.

Однажды он проснулся далеко за полночь и прошел в кабинет. Там все лежало на прежнем месте. Успокоенный генерал вернулся в спальню.

И все же у него не пропадала болезненная настороженность. Каждый стук двери, каждый звонок заставлял его вскакивать.

– Кто это к нам? Что им надо? – обращался он к супруге.

Но это были женщины, они приходили к жене по разным хозяйственным вопросам.

Однажды днем тишину их уединенной «берлоги» нарушило чихание мотоцикла.

Жена, бледная, с испуганными глазами, появилась на пороге кабинета: