Мне снова 15…

– Да нет, конечно же помню, – пожал я протянутую руку. – Просто так увлёкся чтением, что не сразу вернулся в реальность.

– Книжки читать начал?

Василий, казалось, искренне удивился этому факту. Похоже, за Егором закрепилась репутация не слишком начитанного подростка.

– Надо же когда-то браться за ум.

– Молодец! А здесь-то что делаешь? Хочешь на завод устроиться? Пойти по стопам отца? Вроде в железнодорожное училище поступать собирался…

– Так я и отнёс туда документы. А здесь… Здесь мы с другом договорились встретиться, он учеником слесаря работает на заводе.

– В каком цеху, в слесарном?

– А-а-а… Честно говоря, даже не знаю. Федька его зовут, невысокий такой, чёрненький.

– Там таких невысоких и чёрненьких хоть лопатой греби. Особенно к концу смены все чёрненькие, – хохотнул Василий. – Ладно, побежал я, пораньше отпросился, а то у меня жена сегодня к родителям в Иркутск на пару недель уезжает, надо её проводить, иначе полгода дуться потом будет. Ну, бывай!

Провожая взглядом немного сутулую фигуру товарища отца, я достал застиранный носовой платок и вытер вспотевший лоб. Вот ведь, чуть не спалился, хорошо ещё, беспроигрышная отмазка на ум пришла. А то бы стоял и мычал, не зная, как объяснить своё здесь присутствие.

Ладно, время уже, судя по циферблату над проходной, к четырем дня доходит. Насколько я знал, дневная смена здесь заканчивалась в пять. Посижу ещё часок. Только боюсь, что из проходной ломанётся толпа, в которой разглядеть этого Шапкина будет не так-то и легко. А если ещё шляпу на глаза надвинет, поди угадай, он или не он. Хм, Шапкин в шляпе, каламбур получается.

Зря я боялся, народ покидал завод организованно, разделяясь на три людских ручейка, после дверей проходной двигавшихся в сторону остановки общественного транспорта или платформ «Ховрино» и «Пост № 2». Так что отсюда, со скамейки, каждого можно разглядеть без особых проблем. Вот уже и половина шестого, людской поток стал ослабевать. Тут я немного заволновался, а ну как Шапкин срулил с завода раньше? А вдруг он вообще в отпуске или на больничном? Но без четверти шесть мои страдания наконец были вознаграждены. Из дверей проходной появились оба – Шапкин-профкомовец с Шапкиным-бригадиром, шли, о чём-то переговариваясь, при этом племянник активно жестикулировал, а дядя вроде пытался его успокоить, то и дело озираясь по сторонам. Действительно, неприятный тип, в жизни выглядит ещё гаже, чем на фотографии.

Шапкины распрощались у автомобиля ГАЗ-21, той самой знаменитой «Волги». Старший уселся на заднее сиденье выкрашенной в серый цвет машины, а младший направился в сторону автобусной остановки. Я проследил взглядом за отъезжающей целью, вздохнул: эх, был бы хотя бы велосипед…

Кстати, у нас в коммуналке в коридоре стоит чей-то велик, может, хозяева разрешат позаимствовать его на один день? Ещё бы знать, кому он принадлежит.

Принадлежал велик Герману, мужу беременной Раисы. Это я выяснил у всезнающего Мухи. Герман просто сказал:

– Бери. – И добавил: – Только я на нём с того года не ездил, нужно, наверное, камеры подкачать. Сейчас вынесу насос.

Так что на следующий день я был более подготовлен. И когда Прокофий Игоревич снова уселся в служебный автомобиль, я взобрался на велосипед и покатил следом, уже не обремененный никакими портфелями, потому что тренировки сегодня не было.

Честно говоря, боялся, что не угонюсь за «Волгой». Но Шапкин, судя по всему, не очень любил быструю езду, вряд ли молодой водитель по своей воле катил с крейсерской скоростью 30–40 км/ч. Но и это для меня стало бы проблемой, потому что сам я развивал скорость чуть ли не в два раза меньше, хотя и мчался по проезжей части, прижавшись к самому её краю. Выручали светофоры и регулировщики, заставляя водителя Шапкина периодически жать на педаль тормоза.

Наша поездка закончилась в районе улицы Горького, которой в будущем вернут название Тверской. «Волга» зарулила в одну из подворотен и остановилась во дворе дома номер 25/9. Не элитное, но приличное сооружение сталинской постройки. Я притормозил в подворотне, чтобы лишний раз не светиться, наблюдая, как Шапкин покидает машину и заходит в средний подъезд.

Подождав, когда машина уедет, – а водитель предпочёл не задерживаться, – я прислонил велик к стене подворотни в надежде, что его не успеют стырить, пока я метнусь до подъезда. Успел услышать, как наверху хлопнула дверь. Примерно третий этаж, максимум четвёртый, до пятого Шапкин просто не успел бы подняться за это время. Ну что ж, теперь я знаю, где живёт товарищ, а также знаю время, когда он приблизительно должен возвращаться домой. И что дальше? Подкараулить Прокофия Игоревича в подъезде, плюнуть ему в лицо и со словами «Это тебе за отца!» вонзить в бок заточку? На такое я вряд ли способен. Никогда в жизни ни в кого железяками не тыкал. Дрался по пьянке, а в юности и по-трезвому, это бывало. Но вот чтобы убить… Да тут первым делом начнут выяснять, кому была выгодна смерть Шапкина. Или, может, кто-то захотел за что-то отомстить? Сразу всплывет та давняя история. Ага, а сын-то сгинувшего в лагерях вырос, числится на учёте в ПДН, вполне мог и на мокруху пойти. Где свидетели, что в то время, как погибал смертью храбрых товарищ Шапкин, этот Мальцев находился в другом месте? Ага, нет алиби, ещё одна галочка.

Так что этот вариант меня не устраивал со всех сторон. Блин, что же делать?! Как ещё можно отомстить за смерть родного человека? В памяти всплыл фильм «Яды, или Всемирная история отравлений». Красиво, особенно если яд подействует не сразу. Но, во-первых, где раздобыть такой яд, а во-вторых, как его подсыпать или подмешать? Да и хотелось бы, чтобы на смертном одре Шапкин знал, за что подыхает.

А может, забить на это дело? Поступить, как сказано в Писании: «Прощай – и будешь прощён»? Наверное, я не настолько религиозен. Нет, в храм ходил, случалось, не без того, был даже поп знакомый, не дурак выпить, кстати. Кое-какие заветы, вероятно, я выполнял, но прощение в данном случае в мои планы не входило.

Следующие два дня я подкарауливал Шапкина у его дома и выяснил, что живет он на третьем этаже. А встречает его, судя по голосу, женщина, скорее всего жена. Называла она его даже не Проша, а Прокоша, я впервые слышал такое ласкательно-уменьшительное от имени Прокофий. Детских голосов не слышно, может, бездетные, а может, дитё или дети (сколько их может быть?) в каком-нибудь пионерлагере или у бабушки в деревне.

А вскоре у меня созрел план коварной мести. Проснувшись, я лежал в своей кровати, пялился в покрытый паутиной трещинок потолок и прислушивался к трели ка кой-то птахи за окном, когда меня словно обухом по голове ударило. Эврика! Это как раз то, что надо. Помереть Шапкин не помрёт, чёрт с ним, пускай и дальше коптит небо, но помнить он будет всю оставшуюся жизнь.

Для реализации плана сначала требовалось переговорить с мамой. Она уже крутится на кухне, где на нашей конфорке грелась кастрюля с водой и кусочками мяса, а мама тем временем шинковала капусту. Похоже, на обед будут щи. А нет, борщ, вон же ещё свекла лежит.

– О, проснулся, иди умывайся и завтракай. Сырники на столе, на тарелке под полотенцем. Чайник можешь в комнате на электроплитке разогреть.

– Мам, мне нужно с тобой поговорить.

– Что-то серьёзное? – Она сразу напряглась, на лбу собрались морщинки.

– Да нет, ничего такого… Просто мы с Му… с Витькой заходили в училище, нам сказали, что к первому сентября нужно написать сочинение о работе родителей. Ну я и хотел напроситься к тебе в больницу, посмотреть, чем ты занимаешься.

– Ох ты ж, сыночка, ну чем я там могу заниматься?! Обычная медсестра в хирургическом отделении. Ну если так надо, то я поговорю со старшей медсестрой, Любовь Павловна женщина строгая, но отзывчивая, может, пойдёт навстречу.

Вот так я попал в Городскую клиническую больницу имени С. П. Боткина. Приехал к восьми утра вместе с мамой, мне в ординаторской вручили вылинявший халат моего размера, и при помощи химического карандаша я стал с серьёзным видом конспектировать в ученической тетради, что приходилось делать дежурной медсестре в хирургии.

В отделении было восемнадцать палат, в которых обитали как ходячие, так и лежачие, но это в основном послеоперационные. Шесть из восемнадцати палат мамины, помимо неё в эту смену дежурили ещё две медсестры – одна совсем молодая, тонкая, словно тростиночка, а вторая её полная противоположность: оплывшая настолько, что казалось, халат на ней вот-вот разойдётся по швам, и ещё с отвратительной бородавкой на подбородке, сразу переходящем в плечи. Ну и старшая медсестра Любовь Павловна, благодаря которой я и смог попасть в больницу. Немолодая, то и дело мявшая в пальцах беломорину, выкурить которую можно было только за пределами отделения. При моём появлении она подмигнула мне и выдала:

– Ничего не болит, аппендикс не тревожит? А то мигом вырежем. – И хрипло расхохоталась своей шутке, от которой мне немного поплохело, несмотря на тут же всплывший в памяти эпизод из «Покровских ворот»: «Резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита!»

Но в целом женщина оказалась нормальная и, как мне поведала мама, всю войну отъездила на санитарном поезде.

В девять утра начался обход с заведующим отделением Платоновым. Мама в числе лечащих врачей и санитарок сопровождала его по палатам, записывая указания. Заведующий покосился на меня, спросил, что здесь делает этот молодой человек, маме пришлось объяснить.

– Ну пусть и о работе врача упомянет, – усмехнулся обладатель чеховской бородки и очков в роговой оправе.

Час спустя нужно было подать в операционную больного, который кое-как взгромоздился на каталку. Я помог маме довезти пациента до операционной. Затем ещё троих неходячих больных возили на рентген. Потом мама развозила обед, раздавала таблетки, ставила уколы и капельницы… Перекусить у неё получалось только урывками, в три захода, а меня усадила за стол в ординаторской и велела есть спокойно захваченную из дома еду. Мне только этого и надо было. В один из моментов, оставшись один, я разогнутой скрепкой вскрыл простейший замок медицинского шкафчика и стащил из него пузырёк с хлороформом, который тут же оказался в недрах моего портфеля. Надеюсь, пропажа обнаружится не сразу.

В 20.00 мама наконец засобиралась домой, сегодня ей никого не пришлось подменять, оставаясь в ночную. По графику она снова выйдет уже завтра вечером, будет дежурить до послезавтрашнего утра.

До дома мы добирались на метро, по пути заглянув в магазин купить хлеба. Едва переступив порог нашей комнаты – Катька где-то гуляла, – мама скинула туфли и рухнула на кровать, пролежав неподвижно несколько минут.

«А ведь мама ещё нестарая женщина, как же ей, наверное, тяжело приходится без мужа», – подумал я.

– Мам, давай я о больнице песню спою, а ты пока полежи, отдохни и послушай.

– О больнице? – приподнялась она на локте. – И что это за песня?

– Называется «История болезни», недавно сочинил.

Опять пришлось врать, приписывая себе авторство песни Высоцкого. Но вот захотелось маме сделать приятное, а особо-то песен о больнице я и не знал, в памяти всплыла только эта.

Взяв гитару, я ударил по струнам и захрипел, не очень убедительно подражая Владимиру Семёновичу:

Я был здоров, здоров как бык, здоров как два быка, —
Любому встречному в час пик я мог намять бока.
Идёшь, бывало, и поёшь – общаешься с людьми,
И вдруг – на стол тебя, под нож – допелся, чёрт возьми…

Песня маме понравилась, обещала рассказать коллегам. А я на следующий день ближе к вечеру поджидал Шапкина в его подъезде с пузырьком хлороформа, куском марли и набором для татуажа, то есть с иголкой, кончик которой был обмотан нитью, оставляя голым самое острие, и пузырьком туши. Именно так мы делали в детстве друг другу наколки, на память о тех годах у меня на том теле остался уже не очень чёткий рисунок якоря – помню, что мечтал одно время стать моряком.

Мой план был таков: подкараулить Шапкина за дверью и, когда он войдёт в подъезд, усыпить его с помощью смоченной в хлороформе сложенной в несколько слоёв марлей. Затем оттащить под лестницу, которая могла спокойно скрыть двух человек, и по-быстрому наколоть ему на лбу слово «убийца». Как мне казалось, план поистине изуверский, как он после будет сводить эту наколку, я не представлял. В моём отрочестве один мой одноклассник перед вступлением в комсомол выжигал наколку сигаретой. Наверное, и Прокофию Игоревичу придётся подвергнуться какой-то аналогичной процедуре.