«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 1

А ещё через год я опять поехал к нему. И когда я пришёл в квартиру его отца в центре Новосибирска, то дома была только девочка. Я стоял в прихожей, зазвонил телефон, и эта девочка подбежала к нему. (Ей подружка звонила и говорила, что там что-то продаётся.) И эта девочка говорит подружке в телефон: давай, покупай скорее, куй железо, пока горячо. (В общем, я так посмотрел – девочка была хотя и маленькая, но уже с железной хваткой). Тут пришла мачеха Володи и заявляет: вы нас компрометируете, вы приезжаете, узнаёте тут про Володю. – Я говорю: ну и что?

Что в этом особенного? – Мы этого не хотим. Если вы так будете себя вести, мы его упрячем так далеко, что вы его никогда не найдёте. – Я спрашиваю: а где он сейчас? – Я не знаю. Вот он находился в больнице, где вы были в первый раз. – Я говорю: ладно, я больше к вам не приду.

Володя Кутновский (второй слева). Рисунок по памяти

И пошёл опять в эту больницу, где он был раньше. А мне сообщают: его у нас нет. – Я спрашиваю: а где он? – Они отвечают: нам не велели говорить. – Я объясняю: вы знаете, я здесь ненадолго, приехал всего на несколько часов, я его повидаю и уеду. (Тогда они сказали, что Володю перевели в другую больницу, и дали адрес.)

Я разыскал эту больницу и услышал то же самое: его у нас нет, его перевели от нас куда-то за город, мы точно не знаем. – Я опять стал просить, что я ненадолго, что я только его повидаю, что это мой школьный товарищ, что когда он учился в Москве, мы дружили, он мне много помогал. И в память хорошего отношения ко мне я хочу его навестить, может быть, ему будет приятно, что о нём помнят. – Они говорят: ладно, только никому не говорите. (И рассказали, как доехать и найти эту больницу за городом.)

Я примерно полдня добирался до этой больницы. Наконец увидел эти одноэтажные домики за забором. Пришёл туда. И там тоже сначала говорили – его у нас нет. (Но потом как-то сжалились надо мной: ладно, идите в ту комнату, они там кушают.)

Я зашёл в барак, в огромную комнату с кроватями. Лето, тепло, больные одеты в легкую одежду. И я сразу увидел Володю. Он сидел на кровати в полосатой пижаме, пальцы и ногти у него были совершенно коричневые от табака. Он нисколько не удивился, что я пришёл. Мы посидели сначала в комнате, потом вышли во двор, который был огорожен высоченным забором. Я только смотрел на него, но уже ничего не мог сказать. Просто стояли так и смотрели друг на друга.

Потом какая-то женщина приехала к сыну с сумками. Подозвала его: сыночек, подойди ко мне, вот колбаски я тебе купила на свою пенсию. (И вытащила ему целый круг копчёной колбасы.) Он взял её, посмотрел, потом развернулся и пульнул её за забор куда-то в поле. И говорит: колбаса отравлена.

Я понял, что это больница для хроников, что тут люди надолго, а может быть, и навсегда. Они тут живут, а не просто находятся какое-то время. Так я с невыразимой грустью расстался с Володей. Потом поехал в Омск. Потом в Москву. Володя больше не появлялся, и я его никогда уже не видел.

Глава 11

10 января 2006 г.

У нас состоялась одна интересная поездка в Ленинград на зимних каникулах. Это уже, наверно, было в пятом классе, но присоединились и из других классов тоже, и постарше нас, и помоложе. В общем, поехала в Ленинград группа вместе с преподавателем. Приехали, пришли в Академию художеств. Это старинная академия, где учился ещё Карл Брюллов, Александр Иванов, Репин, Суриков, Серов, Врубель, Васнецов. Учебное заведение имело глубокие традиции, огромную библиотеку и большие залы, всё было создано для воспитания будущих больших мастеров. Но Академия пережила и буйные годы революции.

Мы жили в помещении художественной школы, которая находилась во дворе этой Академии художеств. Там я увидел и узнал много печального и удивительного, например, двор Академии художеств был вымощен мрамором. Мне сказали, что это не простой мрамор, а мрамор разбитых подлинников греческих скульптур. Во время революции настроили молодёжь так, что она возненавидела всё старое искусство. Картины, которые находились в Академии, рвали и резали ножами, и на этих кусках полотна рисовались абстрактные кубики и линии, красные, жёлтые… то есть создавалось, так сказать, революционное искусство.

А скульптуры царское правительство, поколение за поколением, покупало и выпрашивало у Греции, чтобы ученики учились на этих произведениях, эти греческие скульптуры украшали все длиннющие коридоры Академии художеств. Ну и что же? Вот эта революционно настроенная молодёжь поднимала эти огромные скульптуры и выбрасывала их в окна. Скульптуры разбивались, а потом их ещё добивали молотками. То есть так «революционеры» выражали своё отношение к великому старому искусству, романтичному, вдохновенному реалистическому Этому искусству нет повторов в истории искусств, оно было только в одной стране и в одно время при каком-то удивительном стечении обстоятельств, политики, великих движений ума и озарения талантов…

Перикл, например, правитель Афин, опекал художников, скульпторов, многие были его приятелями. И они создавали величайшие архитектурные произведения, такие как Парфенон. Ставили храмы по всей Греции на уступах скал и украшали эти храмы скульптурами. Саму богиню Афину Фидий сделал высотой несколько метров, она сияла на солнце и служила маяком кораблям. Это искусство было многозначное, многоплановое, оно служило и политическим целям, и вдохновляло на патриотические подвиги, этим скульптурам и молились, как богам на Олимпе. Далеко не все из этих великих произведений сохранились к XX веку.

Заснеженный Ленинград

А здесь так вот поступали с этими скульптурами. Это же позор на века. Но что сделаешь, революция всегда во всех странах уничтожает и людей, и здания, и выдающуюся архитектуру, и скульптуру, рушит всё без разбора. Жить в такие времена ужасно, а видеть, как это всё гибнет, невыносимо…

Ходили мы в основном в Эрмитаж. Для нас, детей со всех концов страны, конечно, было счастьем попасть в Эрмитаж, увидеть подлинники Веласкеса, Рембрандта, Тициана. Все ходили и смотрели, просто разинув рты. Я, например, долго стоял у «Портрета Филиппа IV» Веласкеса и не мог понять, как он сделан. Я не мог найти хотя бы один мазок, хотя бы одно неровное движение кисти… это просто сидел живой человек и с удивлением меня рассматривал. Удивительно, какие художники раньше были.

Конечно, мы там ходили, смотрели, устали, потом уже просто ходили. И одна девочка, Галя Котельникова (её класс был года на два старше нашего), мне говорит: Гена, давай с тобой зайдём в академию в одну аудиторию, я одна стесняюсь. Сейчас там как раз перерыв, я тебе покажу работу одного студента тут, они рисовали натурщика с гитарой.

Мы зашли туда, студентов не было. Стояли работы на мольбертах, на подиуме лежала гитара, натурщик тоже ушёл. И вот Галя подошла к одной работе и говорит: посмотри, как написано, это чудо, как пишет этот парнишка из Нарвы… что-то необыкновенное, какой цвет, какая форма, как он умеет всё это соединить. Это, говорит, какой-то необыкновенный талант, я просто влюбилась в его работу. Ты знаешь, говорит, я никогда никого не полюблю просто так, мне надо сначала влюбиться в работу этого человека, что он делает. И вот я, говорит, влюбилась в работы этого парня. Но я его уже немножко знаю, вот он тут мазки поперёк формы выкладывает, я ему скажу, чтобы он делал их повдоль…

Я, конечно, ничего особенного не заметил в его работе, но я увидел восторг в глазах у самой Гали. Потом мне сказали, что Галя ещё несколько раз ездила в Ленинград (она москвичка была), ещё смотрела на работы этого Алика и на него самого. И всё дело кончилось тем, что Галя окончила с отличием нашу школу, легко поступила в институт, перевелась в ленинградскую Академию художеств к Алику, и они поженились.

Ночевали мы в Ленинграде в интернате художественной школы. Там в это время тоже были каникулы, дети разъехались, и остались пустые комнаты с кроватями. И как-то ночью мы там разговорились с Володей Свитичем, кровати наши рядом стояли. Делились насыщенными впечатлениями дня после Эрмитажа, и Володя вдруг говорит мне: Гена, я тебе завидую, ты прекрасно рисуешь, тебя все хвалят, ставят в пример, а я как-то в тени, меня не замечают. И я подумал, что если я доживу до тридцати лет и не прославлюсь как художник, то я покончу с собой. Мне не хочется жить просто так, как все люди. Я или повешусь, или отравлюсь, я не хочу быть простым художником, я должен быть только большим художником.

Я слушал его и понимал, что наша школа воспитывает не только будущих художников, не только специалистов своего дела, она ещё воспитывает фанатиков, людей, для которых, кроме искусства, нет в жизни больше никаких ценностей. Ни семья, ни любовь, ничто многих не волновало, кроме успехов в искусстве. Они стремились хорошо рисовать и в будущем быть выдающимися художниками, простыми художниками они себя даже не мыслили. Так было построено воспитание. Рядом находилась Третьяковка, где мы постоянно видели великие произведения искусства. И вот эти молодые, неокрепшие ещё души как бы уже были отравлены ядом соперничества за взятие вершин в искусстве, за покорение каких-то высот, а каких, они ещё и сами не знали.

У этой Гали Котельниковой (которая полюбила Алика Парамонова) была подруга Эльза Хохловкина, они учились в одном классе. Эти девушки, как и ребята, тоже стремились к выдающимся успехам и тянулись к тем ребятам, которые выделялись своими работами на выставках в школе. И вот Эльза однажды подошла ко мне и говорит: Гена, я хочу получше посмотреть твои акварели, ты не можешь мне их принести после уроков в пустой класс, где никто не занимается? – Я отвечаю: ладно…

Я собрал акварели свои и после уроков, как она говорила, пошёл в класс, где уже никто не занимался в это время. И Эльза пришла. Я начал ей показывать работы. Она смотрела, смотрела, потом спрашивает: а как ты проводишь эти зимние каникулы? – Я отвечаю: да никак… здесь, в интернате. – Она говорит: хочешь поехать со мной в деревню? Мы там порисуем, ты же никогда не был в подмосковной деревне? – Нет, говорю, не был. – Приходи ко мне завтра домой, и мы с тобой поедем на станцию Турист. Покатаемся там на лыжах, а потом в какой-нибудь деревне попросимся переночевать и пожить. Поработаем над этюдами несколько дней, я посмотрю, как ты рисуешь. – Я говорю: Эльза, но у меня и лыж-то нет. – Она отвечает: об этом не заботься.

Она дала свой адрес на улице Дурова, это недалеко от метро «Проспект Мира» (раньше эта станция называлась «Ботанический сад»). И я пришёл к ней. Она познакомила меня со своим отцом, он работал инженером по угольным месторождениям и являлся лауреатом Сталинской премии. Сестра была у Эльзы. Я прошёл, посмотрел, все стены квартиры украшали работы Эльзы – в рамах, в рамочках, просто так стояли. За занавеской хранились целые штабеля подрамников с её холстами в рамах.

Удобрение для огорода

Мне было 15 лет, а Эльзе, наверно, 18. И когда она мне стала говорить, что вот поедем, будем там рисовать, то я как-то из благодарности, по-дружески хотел к ней подойти и её поцеловать. Но она отодвинулась от меня и говорит: ты только смотри не влюбись, а то всё испортишь. – А я улыбаюсь: да я уже влюбился. – Она говорит: это очень плохо…

Тем не менее тут отец приглашает: садитесь за стол. (На столе стояли и вино, и закуски особенные, и, конечно, богатая посуда.) Хозяйничала её мать, подавала вкусную горячую еду. Всё это было новым для меня, потому что я жил в интернате и не представлял, как тут живут москвичи. Хотя я и бывал у своей бабушки на Смоленском бульваре, но у них всё выглядело скромнее.

Эльза приготовила уже лыжи для себя и для меня. Попробовали надеть эти лыжи на валенки, валенки она мне дала. Крепления проверили. Потом всё связали. Она, видимо, ездила не первый раз, поэтому у неё всё было как бы на ходу. В рюкзак она положила всё необходимое и для нас, и для предполагаемых хозяев (гостинцы же надо было дать, прежде чем там ночевать или жить). Я говорю: ну, давай мне этот рюкзак. (И я надел на спину рюкзак.)

Мы сели на электричку, доехали до станции Турист. Вышли и пошли налево, там оказалась высоченная, хотя и пологая гора, пешком по ней можно было идти, но на лыжах уже нельзя, потому что катишься вниз. Эта станция Турист считалась зоной отдыха и всяких спортивных соревнований. Местность была очень красивая – с этой горы виднелась следующая гора, потом следующая, между ними находились впадины, потом шли какие-то перевалы, и всё это терялось вдали. Какое-то необыкновенное было место, будто специально созданное для катания на лыжах.

Дошли мы до верха, встали на лыжи и поехали вниз. И вдруг у Эльзы на правой лыжне лопнуло крепление, и она не могла дальше ехать. Я наклонился, стал ей поправлять это крепление на ноге, затянул, подтянул, в общем, сделал. И Эльза, видимо, настолько запомнила этот момент, что потом уже, после окончания школы, я на одной из выставок увидел её картину, в точности изображающую всю ту обстановку – и стоящую на лыжах девушку, и поправляющего ей крепление юношу, и лыжников вокруг.

Поехали мы с ней дальше. Долго ехали какими-то перелесками, какими-то длинными аллеями насаженных берёз, и вот уже солнце село, стало смеркаться. Потом наступили сумерки, пошёл снежочек, мы, конечно, уже стали замерзать. И видим перед собой деревню. Чуть ли не в первую же дверь Эльза постучала и спрашивает: можно у вас остановиться? Мы художники, из Москвы приехали. (Там женщина отвечает: пожалуйста, заходите, только тесно у нас.) Эльза достала продукты, угостила хозяйку, та была рада. Она поставила нам картошку горячую, ещё что-то, в общем, мы покушали и согрелись. И так мы сидели в этой уютной избе, валенки поставили сушить к печке, а потом хозяйка спрашивает: куда же мне вас положить спать? (Она видит, что мы как бы вместе, и подумала, что мы, наверно, жених и невеста.) И говорит: вот там комнатка есть и одна кровать большая, ложитесь туда.

Эльза ничего не сказала и легла одетая на кровать. Я тоже в одежде лёг. Лежим, молчим. А потом я свою руку как бы хотел на неё положить. А она вдруг резко говорит: все вы, мужики, такие, все вы одинаковые…

Это меня просто сразило. Её слова показались мне такими обидными, что я тут же вскочил, надел валенки, выбежал во двор и побежал вниз по горе… в общем, со мной случился какой-то приступ психоза. Я бежал не разбирая дороги туда, вниз, где были огороды с заборами из жердей. Побежал вдоль этих жердей, потом через поле побежал. И всё думал… как? Я такой же, как все? Как она могла сказать, что я такой же, как все? (В общем, я бежал и мысленно повторял эти её слова.) Потом я добежал до реки, которая была только наполовину замёрзшая, через неё нельзя было перебраться. Я сел в сугроб прямо под деревом, закрыл голову руками и горько заплакал. Всего меня трясло, я только повторял… значит, я такой же, как все, я такой же, как все…

Зимняя деревня

Потом смотрю – Эльза идёт. Принесла мне шапку и пальтишко моё. И говорит: Гена, оденься, оденься, успокойся, успокойся, пойдём обратно, не сиди здесь, вставай, ты простудишься. – А я ей отвечаю: нет, Эльза, нет… раз я такой же, как все, то я больше не хочу тут находиться. – Она говорит: ну подожди до утра. Утром я тебя провожу на электричку или вместе поедем в Москву.

В общем, я, шатаясь, совершенно не соображая, где я, что я… хватаясь за жерди, побрёл наверх. И потом добрались мы до этой комнаты, и я лёг уже отдельно от неё, она мне там что-то постелила. Я, конечно, не спал до утра. А как только рассвело, она говорит: поедем в Москву. (Мы собрались и рано-рано утром уехали.) И больше потом мы никогда с ней вместе никуда не ездили, а она мне сказала: я не знала, что ты такой нервный, ты меня прости за мои слова. Но я хочу всё-таки поехать в эту деревню, поработать там. Я возьму с собой других ребят…

И она с двумя ребятами, скульпторами (Балашов и Красулин, два здоровых, крепких парня у нас учились), поехала опять в эту же деревню к этой же бабушке. Эльза там рисовала, не знаю, что делали они. А я, значит, не оправдал её доверия как товарищ. Вот такая у меня была первая влюблённость в художественной школе.

В общем, этот случай показывает, что девушки в нашей школе тоже были преданы искусству и высоким нравственным идеалам. Вообще-то девчонки учились и в младших классах, но на тех, которые младше, обычно внимания не обращаешь, замечаешь только тех, кто старше.

В одном из старших классов училась у нас Галя Шабанова, высокая девушка с длинными косами и с удивительно приятной улыбкой, она тоже как-то дружески ко мне была расположена. И однажды мне говорит: Гена, приходи ко мне в гости, я тебе покажу нашу квартиру, моего отца, мать, посмотришь, как живут москвичи. Приходи. (Она несколько раз приглашала меня в разные года на протяжении, пока я там учился.) Галя жила на Новослободской улице в большом доме сталинской постройки, там жили все выдающиеся патологоанатомы.

В огромной пяти комнатной квартире с высокими потолками у Гали висели какие-то немецкие картины в толстых золотых рамах. На одной картине был написан какой-то водопад, на другой стояли леса, горы вдали, тут река, в общем, всё это изображалась немецкая природа. Наверно, эти картины были трофейными. Посреди комнаты наверху у них висела позолоченная люстра, по краям которой виднелись маленькие фигурки воинов с пиками и со щитами. А вниз спускались целые хрустальные каскады. Во всём ощущалось богатство. Вдоль стены стоял книжный шкаф с книгами её отца. Отец у неё был министр здравоохранения, и на столе у него находилась «вертушка». Галя говорит: это вертушка прямо к Сталину. (В случае чего её отца вызывал телефон, тут же прибывала машина, и он ехал в Кремль, он следил за здоровьем Сталина.) Вот такие у нас учились дети, такие были у них родители.

Потом Галя спрашивает: мама, чем мы Гену будем угощать? – А мама ей отвечает: сходи в магазин, купи ему конфеток шоколадных подороже. (Галя мне говорит: пойдём вместе.) И вот мы пошли в близлежащий гастроном. Зашли, и Галя спрашивает: каких тебе конфет купить? – Я отвечаю: Галь, да мне всё равно, я могу и совсем без конфет. – Она говорит: ладно, тогда взвесьте мне килограмм вот этих, килограмм вот этих, килограмм вот этих… (в общем, наговорила). Что было в этих стеклянных витринах – почти всё скупила, огромную сумку набрали. Она говорит: это всё тебе. (Я, конечно, был поражён её добротой и вниманием ко мне.)