Сборник новелл и рассказов

– Ладно, теть Маш, придем после обеда, поможем, с удовольствием!

Я бегу дальше и сворачиваю на тропинку, диагонально втекающую в березовую рощу.

Слышу музыку из лагерного репродуктора:

– Выступает – «Большой Детских Хор Центрального Телевидения и Всесоюзного Радио»! :

– Спроси у жизни строгой:

– Какой идти дорогой?

– Куда по Свету Белому отправиться с утра?

– Иди за Солнцем следом, хоть этот путь неведом,

– Иди мой друг, всегда иди, Дорогою Добра!

Я бегу по плотной, широко натоптанной тропе, увеличивая скорость. Под горку бежать легко и приятно. Белые стволы слились в мерцающий стробоскопный поток-тоннель. Прыжок через небольшой овражец. Отсюда, легко-покатый путь прогнулся вниз на тридцать градусов. С максимальной скоростью слетаю с березового бугра в лощину между березняком и еловым перелеском.

Лощина – это гнуто вытянутая, с севера на юг, с покатом в ту же сторону, поляна пятьдесят на четыреста метров, между берёзовым и еловым массивами.

На той стороне, затененная тяжелыми еловыми ветвями, ползет зарастающая двухколейная грунтовка.

Памятная долинка-лощинка «Костровая».

Почти в центре её незаживающее черное родимое пятно от сотен «прощальных костров». В полусотне участвовал, а пару десятков из них, собирал собственными руками.

Перебегаю поляну поперек, уходя влево от Костра. В еловом сумраке, в десяти метрах от дороги бурты, которые в детстве мы считали: то партизанскими землянками, то укрытиями для советских танков.

Выбегаю мимо елей, к колхозному полю через редкий осинник.

Пшеница рУсо и широко выстилается во все стороны, как мне чудится, до самого фиолетового тумана на горизонте.

Постепенно сбавляю темп. МашУ руками, восстанавливаю дыхание.

Сажусь на бревно, но вдруг подскакиваю и ныряю в хлеб. Знаю, что это вредно Полю, но не могу себя сдержать…

Хлебные колосья, цвета волос любимой девочки, размыкаются надо мной, а за ними глубокие синие небеса, как её глаза!

Треск кузнечиков, покалывание тела колосками, через тонкую мокрую майку, ощутимый жар Хлебного Поля!

Шорох и раскатывание в ладонях твердых хлебных зёрен…

Откуда это!? Я насквозь городской, ни бабушки в деревне, ни даже дачи, у меня нет…

Просто я вырос здесь!

***

Сколько раз призывал себя: – прекратить, не безвредные манипуляции, с ностальгией по детству в лагере! Ну или, хотя бы, мыть руки и голову, хозяйственным мылом, после!..

Это одновременно и наркотическая эйфория счастья, и боль опустошения!

«Нелепый» лагерь, он так врос в меня, что стал частью меня. Мне казалось, что он будет всегда!

Он столько всего мне дал, что мои ничтожные попытки, как-то отплатить ему за это, оцифровать эти, обострённо просветленные воспоминания, так и останутся бледной березовой рощицей, не выпустившей ранней весной, под солнце, микроскопические зеленые листочки. А теперь, уже и вовсе, заросшей бурьяном и заглохшей, обратившейся в задичалую «крепь»…

«Комсомольское затмение августа», «Березовый апокалипсис» – лишь одиночные, неясные пиксели на не прорисованной объемной картине! Серебряные, тридцатиметровые, стволы подпирают самый верх неба и непроглядную глубину бесконечного леса.

Страна, официально, была атеистической, но березовая роща, и сам лагерь, стали нашей совестью и религией! Нашим зеленым храмом под синим, бескрайним небом детства.

Взрослея, я не расставался с ним.

Долго работал на заводе, содержавшем лагерь:

– весной убирались в лагере, ремонтировали дачи, готовили его к заезду детей,

– каждый год участвовал в «зарнице» в качестве судьи,

– зимой, все выходные выезжал на лыжную базу в лагере,

– осенью, в самом начале сентября, когда стоят еще теплые дни и вечера, с пятницы по воскресенье, с семьей там же, на заводской турбазе, которой становился наш лагерь.

Путевки в охотхозяйство «Рудневское» брал, только чтобы бродить, в основном, вокруг лагеря. Там зверя совсем мало. Стрелял, по пням и весною на вальдшнепиных тягах.

Разве можно забыть, как в апреле, после «тяги» приперлись в лагерь к сторожу «Водяному» – дяде Володе. К тому самому, который прикрывал нас в изоляторе, своей дубиной и фуражкой! Хотя, ему больше подошло бы – «Леший», но на заводе, он работал сантехником-водопроводчиком, и потому приросла кличка «Водяной».

На ГАЗ-66, двенадцать пьяных охотничьих рыл! Я не пил с ними, и поэтому долго собирал по кустам, наших охотников, уставших от «бутылочной тяги»! Штук шесть вальдшнепов отдали дяде Володе.

Темень. Он усадил нас под навесом и зажег электрический фонарь над столом. Вытащил и поставил на стол два ведра сока! Одно – березового, другое кленового!!! Охотники пили с дядей Володей, водку и самогон, а я упивался кленовым нектаром, который стал для меня – лесным кресением!

Дядя Володя «Водяной», как и Баба Маша, был неотделимой сущностью этих мест! Суровым хранителем лагеря и леса, как Велес!

От его огромного хозяйства, к 2016 году, остались только, прорастающие лещиной: расстекленный дом и ржавая «Победа»!

Через год, после той «тяги», работал в «Березке», одновременно, дворником и кочегаром. Скорее – отдыхал там со старшим сыном.

Как-будто, опять получил путевку в детство! На двадцать шесть дней!

По вечерам, вел секцию рукопашного боя, для отдыхающих школьников. Параллельно успевал флиртовать: с воспитательницей 3 отряда, с ее вожатой и врачом медпункта. Осталась-таки тяга к врачихам!!! Ей было тогда тоже 26 лет!

Познакомился с тетей врачом при забавных обстоятельствах!

Я шел с сыном в библиотеку. Проходил мимо медпункта, когда Татьяна Михайловна – врач лагеря, побелевшая, как ее халатик, выскочила с визгливым: «Зззмея в изолятореее!!!» Все, кто был в эту секунду рядом с медпунктом, ринулись прочь, во все стороны! Будто, одновременно, получили центробежное ускорение!

Не осталось н и к о г о. Врачиха с надеждой смотрела только на меня…

Сказал сыну: не двигаться и не пугаться, что бы не увидел.