Неровное дыхание. Статьи и расследования

– Да вон он стоит, встречайте же наконец! – показал я мэру рукой вниз, на сиротливо стоявшего у двери с портфельчиком Александра Исаевича.

Так обманула главу города моя густая и тёмная в ту пору борода, действительно придававшая некоторое сходство с Солженицыным. Ну а жена, стало быть, сошла за Наталью Дмитриевну. Из-за бороды в те дни и на улице некоторые обознавались, подходили знакомиться, а один интеллигентный воронежец приглашал в гости. Впрочем, радоваться тут особенно было нечему: все же Александр Исаевич почти на тридцать лет меня старше. Но выглядел он в свои 75 лет вполне бодро, даже, я бы сказал, молодцевато, ничего стариковского ни в фигуре, ни в походке, ни в манере говорить у него тогда не было, что, несомненно, шло от духовной силы, внутренней свободы и независимости. Так должны выглядеть люди, поправшие смерть, насилие, достигшие высот человеческой мудрости, получившие право учить людей не от власти, а от собственного опыта жизни.

– Ваш город центральный в России, очень своеобразный, можно сказать, узловой, – говорил Солженицын в мэрии. – И мне важно узнать, что тут у вас происходит, какие у людей настроения.

Приглашенные городские чиновники выступали в привычном жанре отчетов перед начальством: всё хорошее объясняли своим персональным усердием, неудачи и трудности сваливали на «отсутствие законов и общее неустройство». Александр Исаевич хмурился, но старательно строчил что-то в блокноте.

На другой день состоялась встреча с жителями города. Солженицын поставил условие: пускать всех, без всяких ограничений. Огромный зал был полон. Писателя встретили аплодисментами. А вот между собой штатные активисты не терпящих друг друга течений не смогли поладить и на вечере: захлопывали выступающих, кричали, шумели. Дошло до драки на сцене у микрофона. Александру Исаевичу пришлось вставать и растаскивать сцепившихся двух ораторов, как, наверное, в лагере, бывало, разнимал подравшихся зэков.

– Вот пример того, как мы распустились за семьдесят лет, – сказал с укоризной писатель. – Давайте же слушать и стараться понимать друг друга, чувствовать себя соотечественниками.

Немало горьких и справедливых слов сказал он в заключительной речи о нравственном состоянии нашего общества, о том, что мешает подлинному духовному и экономическому возрождению страны. Для того, чтобы понять суть воронежского выступления Солженицына, следует вспомнить атмосферу того времени, наэлектризованного острейшими политическими и идейными схватками, разрядами столкнувшихся друг с другом социально-экономических систем – старой и нарождавшейся новой, глухим недовольством народа начинавшимся криминально-олигархическим произволом, «прихватизацией» всего и вся, в том числе и самой «демократической» власти.

Возвращение Солженицына стало для ельцинского окружения нелегким испытанием. Писатель поставил несколько принципиальных условий. Он приедет – но не раньше, чем «Архипелаг ГУЛАГ» будет напечатан массовым тиражом. Он приедет – но прежде окончит «Красное Колесо», работу всей жизни, то есть «живо и бережно уберет свой урожай». Он приедет – но прежде с него должны публично снять позорное обвинение в измене.

«Солженицын показал пример несуетного поведения в момент наивысшего общественного нетерпения, и потому его физическое возвращение домой пришлось как раз вовремя: остыла горячка ожидания („приедет“, „возглавит“, „рассудит“), осталось позади опьянение гласностью, рассеялся псевдодемократический туман. На смену романтической, хмельной эпохе пришли продажность и цинизм. Самое время, чтобы заговорить о национальном самосознании, исторической памяти, моральной ответственности; самое время, чтобы начать кропотливую работу», – пишет Людмила Сараскина, автор наиболее основательной биографии нобелевского лауреата.

Однако не о «национальном самосознании» думалось новым хозяевам жизни, всякое напоминание о «моральной ответственности» было им как острый нож к горлу. Сама перспектива присутствия в стране писателя, призывавшего «Жить не по лжи!», многим отравляло существование. «Жить не по Солженицыну!» – такой «альтернативный» девиз накануне приезда писателя бросила в массы одна из столичных газет, выразив тем самым жажду «новых русских» действовать и дальше без оглядок на мораль, с правом на бесчестье, так, чтобы вокруг никто и ничто не посмело колоть глаза.

«Является в Россию безнадежно устаревший протопоп Аввакум, вермонтский Вольтер! А кому он, в сущности, нужен? Время Солженицына прошло. В нафталин его! И на покой». Подобное яростное шипение либеральных СМИ не один раз придется услышать Солженицыну в первый год своего возвращения. Самые известные перья заявляли публично, что ни в коем случае не станут ни единомышленниками, ни соратниками, ни придворными Солженицына. Ждали и боялись, что явится стране подлинно моральный авторитет, действительно совесть нации, обнаружив тем самым духовное и идейное убожество партии власти. И еще неизвестно, какое знамя подымет, какую партию создаст и возглавит, с кем пойдет на выборы или даст выдвинуть себя – подобные гадания стали привычными для журналистов и политических аналитиков. Нашелся такой из них, что возмутился даже средством передвижения: «В Россию нельзя возвращаться на самолете или на поезде. Если уж Солженицын взвалил на себя ношу пророка, надо было возвращаться пешком».

Разумеется, раздавались и другие голоса – лучших людей России. «Как будет выглядеть на фоне бойко тусующихся „пародистов действительности“ огромный человек, который перерос литературу и сам стал героической действительностью ХХ века?» (Евгений Евтушенко). «Приезд Солженицына – настоящий праздник для всех нас. Сам он, его жизнь и то, что он приезжает, – настоящее Чудо Божье» (Иннокентий Смоктуновский). «Счастлив, что мое преображающееся Отечество может вернуть народу своего великого изгнанника. Думаю, что Александру Исаевичу будет у нас интересно…» (Марк Захаров). «Он возвращается ни к правым, ни к левым, а в Россию. И думаю, что он употребит свой огромный мировой авторитет на поддержку России национальной и самостоятельной» (Валентин Распутин).

Однако новостные телепрограммы держали страну на голодном пайке – мы не видели ни встреч, ни пресс-конференций. Секундные включения, невнятные сообщения – и предвзятые комментарии ведущих: «Есть ли повод для ажиотажа? Приезжает пожилой человек, книги которого лежат в магазинах и большим спросом не пользуются». «В Россию возвращается русский националист», – встревожено объявили «Итоги».

Следуя по Транссибу, Александр Солженицын выступал в особом, «вечевом», по слову Бориса Можаева, жанре. 55 дней он обращался к людям с просьбой выйти и сказать о главном – что нужно сделать для возрождения страны, для улучшения их жизни. Обычно выступало человек пятнадцать-двадцать. И только потом слово брал сам писатель. Постепенно втягиваясь в проблемы, он все более загорался, говорил образно, горячо. Мигом пролетали два-три часа захватывающего действа. «По сравнению с ними заседания нашей думы – жалкий и скучный лепет младенцев», – писал один из сопровождавших Солженицына журналистов.

Очевидцы и участники общения Александра Исаевича в российской провинции свидетельствовали об обоюдном дружелюбии встреч, о многих тысячах людей, приходивших услышать слово писателя. Ему жаловались, его упрекали, его побуждали выступать, от него требовали объяснений, но все происходившее было подлинным, от души, без глума и зубоскальства. Русская провинция оказалась той самой аудиторией, с которой можно было говорить на одном языке. Солженицын назвал его языком боли.

«Что слышно об Александре Исаевиче?» – такой вопрос, говорят, Ельцин задавал каждое утро. И однажды добавил: «Солженицын будет на нашей стороне, он мощное оружие». Но первые же шаги писателя по русской земле поставили президента в тупик.

Патриот и антикоммунист, Солженицын говорил правду без оглядки на власть и оппозицию, называл режим «мнимой демократией», ставил тяжелейший диагноз: «Россия сегодня в большой, многосторонней беде. Стон стоит. Деревня работает бесплатно. Крестьянство по-прежнему во власти колхозно-совхозного начальства. Сельское хозяйство может иссякнуть. Врачи и учителя работают уже по инерции долга. 63% населения или бедны, или нищие. Людям не во что одеться, ходят в старом запасе. Двух буханок хлеба в день уже не купить, нельзя поехать к родным даже на похороны. Позвонить в другой город, другую республику – месячный заработок. Рождение ребенка – подвиг, почти безрассудство. Вымирают люди среднего возраста, людей низа выбросили из жизни. Москва отвернулась от России». На встрече в Москве: «Народ у нас сейчас не хозяин своей судьбы. А поэтому мы не можем говорить, что у нас демократия. У нас нет демократии. Демократия – не игра политических партий, а народ – не материал для избирательных кампаний».

1994-й, напомню, был первым годом, когда страна жила по новой Конституции, когда президент победил всех своих врагов, и ему уже не мешал Верховный совет. Но радости от того у населения не прибавилось: шла нахальная «прихватизация», отстранившая народ от созданной им собственности, порождавшая олигархию, финансовые пирамиды, залоговые аукционы, жуликов неслыханно крупных размеров, захваты и переделы, заказные убийства и прочие отличительные признаки дичайшего капитализма. Под хохот и улюлюканье победителей и их политической и журнально-эстрадной обслуги страна катилась к неведомой бездне, а Солженицын, способный видеть дальше и глубже, начал писать книгу «Россия в обвале».

И на юге России, куда Александр Исаевич отправился с женой после непродолжительного обустройства в Москве, и позже у нас в Воронеже, он продолжал «секретарствовать», то есть слушать людей и записывать их вопросы. «Я сейчас объезжаю страну, чтобы лучше понять ее общие и местные проблемы, потому прошу вас поднимать вопросы не личного, но общего значения, имеющие интерес для всей России», – говорил Солженицын. Зал поначалу терялся, повисало тягостное молчание, затем публика понемногу освобождалась от скованности и тянулась к микрофонам. «Я не раз повторял и продолжаю повторять: в возрождение России я верю, и произойдет оно тогда, когда сорок самых крупных старинных городов России будут иметь такой же культурный потенциал, как Москва», – говорил он.

В вестибюле воронежской гостиницы «Дон» Солженицын устроил общественную приемную, где несколько часов принимал людей с просьбами, бедами, вел задушевные разговоры о будущем и насущном. Каждый день выслушивал по 25—30 человек. Как не похожи были его встречи на модные в годы перестройки поездки «прогрессивных писателей» к простому народу или на «концерты» популярных экономистов в лучших залах столицы.

Комментируя состоявшуюся 16 ноября того же 1994 года встречу Солженицына с президентом, «Комсомольская правда» писала: «На наших глазах происходит реставрация Слова как глубинной, почти геологической силы. Солженицын пытается повлиять не на Бориса Ельцина, а на ход истории Отечества… То, чем сейчас занимается Солженицын, – не текущая политика, а текущая история, попытка понять течение истории в его невидимых даже из Кремля глубинах». Понять «глубины», ощутить боль России писателю помогло многодневное сердечное общение с народом «один на один», поверх всех барьеров – официальных и не официальных.

Актуален ли Солженицын в наши дни? Как вам сказать…

Да вот как, пожалуй, – перечтите-ка лучше его работы «Жить не по лжи!», «Как нам обустроить Россию?», «Россия в обвале». А после озадачьте себя вопросами: «Так стали ли мы жить не по лжи?», «Обустроена ли Россия?», «Вышла ли страна из обвала?».

Сами тогда и ответите, нужен ли Солженицын сегодня.

    2014

Плевок

Дрянная история, а не отпускает

Не то в девяносто третьем, не то годом позже, осенью, тогдашний московский начальник Гайдар приехал в Воронеж проведать, как в провинции справляются с реформаторскими директивами, прощупать настроения, поучить местных «вперёд идущих» современно мыслить. К назначенному часу здание облсовета до отказа наполнилось тучными фигурами в дорогих костюмах, сюда же к крылечку подтянулись с камерами телевизионщики, а вдоль дорожки, по обе стороны, самочинно выстроился потрепанный жизнью простой люд. Старичьё не только пришло незваным, так ещё и натащило с собой самодельные плакаты с надписями «Не лишайте нас хлеба!». «Не ешьте заживо!», «Хватит ломать, начинайте строить!», и прочее, и тому подобное.

Кортеж опаздывал. Встречающие воронежские начальники и охранная милиция уже истомились держать выправку, расслабились, стали покуривать, а то и благодушно вступать в разговоры с демонстрантами, красно-коричневыми от незавершенного огородного сезона. Охранники попытались выдавить упёртых с площадки, но те знали о дарованных правах и на уговоры не поддавались. «Да пускай их стоят, пусть Егор Тимурович убедится, что у нас демократия», – молвил один из встречающих заправил, и на том охранники отвязались.

Наконец блеснули чёрные лакированные машины, под хлопанье дверец высыпало на землю с десяток ражих молодчиков в одинаковых костюмах. Только заняли они позиции по обе стороны людского коридора, как возникло, вспучилось большое, круглое, блестящее как намасленный блин с глазами, узнаваемое лицо гостя в сопровождении толстых же, но калибром помельче, местных лиц. Встречающие потянулись заулыбавшимися физиономиями в их сторону, как подсолнухи тянутся к солнцу, а демонстранты, хоть и тоже стали по стойке «смирно», но всё же набрались дерзости развернуть и вскинуть вверх свои бумажные заготовки. Гайдар, ни на кого не взглядывая, тяжко колыхая щеками и навесным пузом, прошествовал и скрылся за парадной дверью. Вслед за ним потянулась и вся челядь.

И тут случилось то, из-за чего и запомнился на столько лет, а может быть, и навсегда, тот приезд Гайдара, что навеки связалось с его именем и его реформами. Один из замыкавших процессию приезжих молодчиков вдруг подскочил к стоявшему в стороне старику и, не говоря ни слова, смачно харкнул ему в лицо. За что и почему – об этом охранник никому не заявлял, а спросить не успели. Может, не понравилась физиономия, может, в глазах старика прочёл что неположенное – как знать. Плюнул да и всё, не сбавляя шага, никого не спросясь, озорства ради, раз уж подставились, и тут же вслед за хозяином улизнул в двери.

Оплеванный и сам не сразу даже и понял. «Чего это? Это за что же?» – спрашивал он в разные стороны. Сотоварищи его, сообразив, было загалдели, но милиция дала строгий знак расходиться, и они, скомкав строй, поплелись по улице, сворачивая на ходу наглядную агитацию и озираясь. И только оплеванный старик всё не мог опомниться и громко вопрошал улицу: «Это как же он? В лицо! Вот какую власть взяли!» Да никто ему не ответил.

За прошедшие двадцать лет мы как-то разуверились в протестах, да и вообще в контактах с властью, наезжающее начальство не встречаем – ни с цветами, ни с плакатами, на «встречи» не ходим. Оно и спокойнее. Народ разделился по этажам. Верхний этаж фланирует на мерседесах, живёт за высоченными заборами укрепрайонов, отдыхает в эмпиреях, где-то там, где нам никогда не бывать. Нижний этаж крутится по городу в ржавых дребезжащих автобусах, прикупленных по случаю на мировых свалках, в поисках пропавшей дешевизны толкается на барахолках, жуёт что-то в грязноватых «стекляшках». Два этажа, как две параллели в эвклидовой геометрии, не пересекаются, а потому не видят и не знают друг друга.

К этому привыкли.

    2012

Без вуали

Изнанка «либеральной весны»

В мае 1968 года, когда на берегах Влтавы бурлила «пражская весна», у нас черёмухой зацветала своя, уральская.

Было мне тогда двадцать лет. И я был влюблён. Нас с ней лихорадило – бросало от огня к холоду и обратно в огонь. И всё, что творилось вокруг и в целом мире, воспринималось мною сквозь «магический кристалл».

Я учился на втором курсе. Студенты-историки, как водится, своевольничали и много говорили между собой о «лице социализма». В коридорах факультета веял долетавший издалека воздух Праги.

Как-то попала мне в руки подшивка «Руде право». Я зашёл с газетой в аудиторию и стал торопливо листать и рассматривать, потом пытался что-то прочесть на первой странице, на ходу осваивая чешский язык. Со второй страницы пошло лучше, с третьей я понимал вполовину, остальное додумывал.

Наконец притомился и стал просто разглядывать фотографии. На одной из них, размером в полстраницы, помещалась снятая во весь рост девушка. Она стояла спиной с рассыпанными по плечам кудрями, обернувшись с манящей улыбкой. И она была нагой от волос и до пят. Над снимком располагалась крупная надпись «Красота без вуали». Внизу – адрес заведения в Праге и, кажется, цена входного билета.

Помню, меня разбередило лицо девушки. Она хоть и улыбалась, стараясь казаться весёлой, но сквозь гримаску проглядывали и робость, и смущение, и детский испуг. Было видно, что позорная роль прилюдного стояния «без вуали» ещё внове ей, что природная стыдливость не совсем ещё оставила её младенческую душу, что перед зрителями представала не жрица любви, а жертва чьей-то злой похоти и поганства.

Я быстрее сложил газету – не потому, что мне не хотелось смотреть на девушку, нет, её глаза ещё долго вспоминались потом – но побоявшись, что подойдёт кто-нибудь из друзей, увидит и уличит меня в постыдном подсматривании. Мне стало досадно и гадко, как если бы на месте той пражской девушки оказалась однокурсница или сама возлюбленная моя.

Почему, спрашивал я, слом запретов одним оборачивается правом свободно делать всякие гадости и возможностью принуждать к гадостям, а другим – подвергаться принуждению? Кто освобождает потребителей гадостей от уважения к человеку, от сочувствия к слабому, от благоговения перед красотой, и позволяет услаждаться их покорностью и унижением? Как получилось, что реабилитируется и признаётся допустимым то низкое и животное, что ещё недавно принято было скрывать и стыдиться? И к чему это может привести, наконец? Вот только-только забрезжило манящей свободой – и тут же потребовались забавы, которыми попираются невинность и стыд, прелестное полудетское существо выставляется к позорному столбу на потеху зверинцу, на возбуждение старческого бессилия.

Тогда я ещё не знал современных оправданий подобных сцен эксбиционистскими наклонностями самих жертв, якобы желающих распинаться у шеста, наслаждаясь собственным бесстыдством и лёгким заработком. Но как не оправдывай это зрелище, а есть в нём нечто садистское, импотентное, чуждое и мерзкое пылкой юности и подлинной мужской силе, жаждущих любви, страсти, а не порока.

По-иному показалось мне тогда же всё происходившее в Праге. Холодок отторжения и брезгливости от буржуазных «свобод без вуали», будивших в человеке блудливую обезьяну, тёмного зверя, безразличного к чувствам другого, остудил наивно-восторженные мечтания. И позволил на многое посмотреть другими глазами. Не изменился взгляд и теперь, когда понатыканы шесты по всей России, и заказать женщину так же просто, как пиво или пиццу.

Спустя сорок лет довелось и мне оказаться в Праге. Несмотря на позднюю осень, город полнился гомоном приезжих со всей земли. Из-за тесноты на Карловом мосту, если не остеречься, можно было слететь в реку. Всюду пили и ели. Местная пресса пишет, что в Праге и вообще в Чехии процветает секс-туризм, многие иностранцы едут «за этим». Для блудников здесь, как и в Амстердаме, средоточие мира. Они съезжаются, чтобы дуреть от травки, сношаться, как собачки, на газонах, изучать анатомию на выставленных во множестве заведений напоказ женщинах. Недавно на Старомеской площади проводился фестиваль онанистов. Это крайнее самоунижение человека в сраме они именуют свободой. И готовы платить за такую свободу полным отказом от своей души. Мефистофелю тут незачем подписывать контракт с каждым поимённо – достаточно иметь трастовый договор с турагентствами и хозяевами сети разврата. В конце такой свободы – застенок постыдного рабства.

    2014

Юдашкин против Фидия