Интермедии, пьесы, сценки. И в шутку, и всерьез

– А мне нравятся, – возразил Сидоренко.

– Поют о том, что видят, – поддержал его Горбушка.

– Вы с ума сошли. Я не согласна, не то содержание.

– Никакой цензуры, будем голосовать, – не согласился с ней Горбушка.

Следующий номер вызвал у всех улыбку и всеобщее одобрение. Перед ними стоял на руках юноша, вот он достал из кармана бутылку водки, открыл ее зубами и стал пить из горла.

– У него настоящая водка? – спросила Удалова. – Я бы и воду не смогла вниз головой выпить.

– А я бы выпил. Главное, чтобы мозжечок работал, равновесие удерживал, – сказал Балалайкин. – У нас в ансамбле каждый так сможет, если будет в бутылке водка.

– Коньяк пятизвездочный лучше, не так действует на мозги, легче удержать равновесие, – заявила Сверчкова.

А юноша что только не вытворял, скорее всего начала действовать водка.

– Настоящий брейк-данс, откуда только мастерство у сельского паренька. И сальто, и кульбит, и крутится на руке, как юла. Только на ушах не стоит. Этот номер будет лучшим и на областном конкурсе, если не помешает водка, – восхитился Балалайкин.

– А если он не может без водки, если это для него допинг, – возразил Сидоренко. – У нас в Баклушах у всех самогон – лучший допинг. Если выпьет кто бутылку – в полынью нырнет, а две – на колокольню по стене залезет.

– А если три? – скривилась Удалова.

– Если три? – Сидоренко задумался. – За четвертой бутылкой в магазин сходит.

– Вот это допинг?! – удивился Горбушка. – Надо взять на заметку.

– Какое примем решение по частушкам: слишком мрачно, – сказала Удалова. – Землю, правда, де факто у крестьян отобрали, но ведь нельзя же петь об этом.

– На то и частушки, чтобы высмеивать наши недостатки, – возразил Сидоренко. – У нас в Баклушах в частушках сплошной мат, а тут даже скромно.

– Надо сгладить неровности, – предложил Балалайкин. – Пригласим для этого редактора местной газеты, в материалы которой можно смотреться.

Было принято решение – подчистить представленные на областной конкурс частушки и заменить водку пивом в номере брейк танцора, которое еще не причислено к крепким спиртным напиткам.

Свое особое мнение высказал Горбушка: следует не приглаживать частушки, а причесывать их.

Отчет депутата

(прокомментировал Кузьмич, сторож и старожил села)

Струйкой молока тренькала речь румяного, высиженного в думских креслах депутата. Дескать, поддержка селу растет, уже не на карачках оно. Заврались. Сунут им в рот сыромятину, вот и пережевывают. Клавка Бабкина, переехав в город, плакала с неделю на унитазе, вспоминая деревенские удобства, особенно в мороз и ночью.

Я недавно сфотографировался и отказался от снимка: на меня смотрел изможденный старик. Давно я не видел себя, даже бреюсь на ощупь с тех пор, как разбил зеркало. А он: встаем с колен, выпрямляемся. В гроб, что ли, кладет?

Предложил вести беседу в форме вопросов – ответов, а сам розовые очки надел.

Конторщик Афанасьев закинул удочку. Вредный, не курит и не пьет, но иногда дело говорит.

– Сплошной обман. Килограмм зерна стоит 3 рубля, а хлеб в магазине – 20, если не из мякины. В телевизорах болтовня о помощи селу через край льется, а цена на солярку растет.

– Ты, Афанасьев, лет десять об этом говоришь, – перебил конторщика конюх Виктор Гусаров. Откуда у него такая фамилия? В деревне в основном Бабкины живут. По словам самого Виктора, виноват в этом проезжий гусар. Но слово не справка, к делу не пришьешь. – Губернатор, продолжал Гусаров, чуть не плясал перед кинокамерой, сообщая о завершении газификации села. А почему тогда у бабки Грани в землянке холодно и горит керосиновая лампа? Нет у нее денег, чтобы газ в дом завести. За неуплату последнюю лампочку вывернули. Почему за 11 лет на поля не бросили ни лопаты навоза? Да просто некому его производить.

– Прав Виктор, – поднялся кузнец Бабкин. Он был глухой и орал словно через речку, где стояла кузница. – Почему у Абрамовича по пять туалетов на каждом этаже? Он что, так много ест? И еще: заросли бурьяном поля. У меня намедни корову волки задрали. Одни рога остались. Вешаю на них в кузне обода для колес. Заказов много: на телеги пересаживаемся.

– Вы, господин депутат, давно из деревни, все забыли, чай. Правда, что Чубайс хочет воздух приватизировать и установить норму дыхов – 10 в минуту? А если я работаю в свинарнике и там нечем дышать, все равно будет норма дыхов?

– Я обязательно уточню ваш вопрос, госпожа свинарка, и отвечу в письменном виде на бланке, – пообещал депутат. – Есть еще вопросы?

– Есть, – встала вдова Бабкина, загородив задом пол – зала. У нее было пять мужей, и все умерли. – Раньше в деревне была парикмахерская. Закрыли ее. Теперь я поголовье людей стригу. Но запрещают: лицензии нет. А я ведь мастер машинной стрижки овец 1 класса. Как быть?

– Овцы и люди, уважаемая избирательница, не одно и то же, и лицензию надо получить. Мы вам поможем выучиться на парикмахера по линии бюро занятости населения.

– У меня тоже есть вопрос, – вскочил пастух Анисим. – В деревне осталось мужиков, как у Пушкина, отец мой да я. Нам положена льгота за трату здоровья? Баб нормальных еще десятка два наберется.

– Это личное дело каждого, с кем проводить ночи. Плохо тебе – спи на своих подушках. У государства нет денег, чтобы удовлетворять сексуальные потребности какой – либо категории населения. К нам поступил проект закона, по которому в частном порядке можно будет открывать дома амурных услуг. В первом чтении проект рассмотрен… Да, а мужиков, чтобы вы знали, мало осталось не в стихах Пушкина, а Некрасова.

Слово взяла Вероника – дочь кузнеца. Егозистая, стерва, ей бы все плясать.

– У нас клуб на замке. Заведующий работает по совместительству трактористом, то есть и жнец и на дуде игрец. А в городе у театра драмы лет десять подряд висит афиша о показе пьесы «Вишневый сад». Денежки вы им даете, а нам?

– У вас самоуправление. Берите культуру в свои руки и пойте, пляшите. Голосистые, надеюсь, остались в деревне.

– Да, все почти, – заржал кузнец, вспомнив избитую шутку.

– У меня интимный вопрос, но он стоит остро, – встал высокий, под потолок, и тонкий, как шест, Иван Дмитриевич Бабкин, бывший осеменатор. – В нашей деревне никогда не хватало мужиков, ее так и зовут «бабская». Не знаю, врали, наверное, поговаривая о случае скотоложества. У вас в городе проще: есть разные пидарасы, и бабы с бабами живут, лезгинками их называют.

– Одно с другим смешивать не надо, – оживился депутат. – О лесбиянках и гомосексуалистах говорили еще древние, а чтобы с животными. Это мифы.

– Давайте по делу, – перебил бывший работник железнодорожного транспорта Петр Гудков. – Меня интересует будущая платформа деревень. В каждой людей – на вагон не наберется. Надо свезти всех в одно место, и проблемы решены: ни тебе тока, ни тебе газа, ни тебе отчета депутатов. Все равно они только марши насвистывают.

– Куда нас везти? – возразил Иван Дмитриевич. – Недавно студент – медик осмотрел нас. Один пастух Анисим оказался здоровым. У доярок свело руки от коровьей мочи, у механизаторов не выпрямляются до конца ноги, словно до сих пор работают рычагами. Кто будет нас лечить бесплатно, Пушкин?

– У нас есть бесплатная медицина, и она функционирует.

– У вас, может быть, и функционирует, а у нас давно нет.

– Подведем итоги нашей полезной встречи, – сказал депутат. – Вы несправедливо считаете, что деревня ни хрена никому не нужна: одни обещания и капельницы. На мой взгляд, все впереди. Надо упереться в существующие проблемы всем, что у вас есть, и устранить их с дороги, ведущей к новым высотам.

Заблудил

– Наконец-то, – вышел на сцену огромный мужик в полушубке. – Одни коридоры и полотнища. В тайге привычней. Не заблудишь. Говорил я Степану, – крутит пальцем у виска, – учится здесь на скрипке играть, что буду делать в вашем городище. Зверья и ягод нет. Тот глаза вытаращил: как нет? В каждой конторе медведи сидят. Ружье – то я прихватил, да, видно, зря. Сколь ходил – ни одного медведя. Такие же люди, но как с капкана сорвались. И черных много. У нас так не загоришь. Спрашиваю одного, как в театр пройти, Степан, мол, билет дал. Молчит, улыбается, и сотню протягивает, как за пять белок. Ненормальный сообразит, что делать. Стал я обращаться только к черным, и пока до вашего театра дошел, сотен семь – восемь набрал. Потом пересчитаю. Вот заблудил в коридорах. Просек – то нет. Один с носом, как у лося, показал сюда. А вы тут что собрались? Делать нечего? Давайте к нам, смолу собирать. У нас некому. Той весной баба моя померла. Уснула, дура, у худой бочки со смолой и склеилась вся. Пока пришли – стала как таракан в янтаре.

Спрашиваете, ходил ли я на медведя с рогатиной и сколь он больше меня? Ни сколь. С одним даже подрался. Хотел вырвать у меня ведро с малиной. Цельный день собирал у ручья, а он хотел на халяву. А так Мишки смирные, давно живем рядом, знаем повадки друг друга. Я тоже зимой подолгу сплю. А делать что? Бабы нет. В лесопункт не пойдешь – там своих вальщиков полно.

Кто пошутил про Бабу Ягу? А на кой мне старуха. Только кормить? Нет, нет, и модели не надо. Будет на березках крендели выделывать, всех лосей к себе сманит.

Встретил я тут одну в коридорах, красивая, боярыней Морозовой зовут. Вся в украшениях, даже на ногах цепочки. Заговорился я. Надо Степана найти. Не расстается он, бедный, со скрипкой, пиликает и пиликает. Будто заяц плачет или медведь играет на щепе. Тоже мне жид нашелся? А вдруг выучится? Вот будут концерты – заяц, медведь и Степан. Ладно, снова пойду по коридорам, может встречу Морозову. По нутру мне она.