Крадущие совесть

– Да погоди ты с заседанием, Егорыч, – ответил Лесиков. – Кого судить-то? То ли Ефима, то ли жену его с дочкой?

…Эльвира «хандрила». Приехав с курорта, она теперь целыми днями томно глядела вдаль, а то с утра уходила на речку и почитывала книжечки. Даже проводить в детсад и забрать оттуда ребенка своего и то не хотела.

«Ведь и не стыдно, знать! Молодая женщина, а ничего делать не хочет», – шли по селу пересуды. Услышит их Ефим, помрачнеет, сникнет весь. Дома не раз начинал разговор на эту тему с женой. Но Василиса пресекала его. Какая Эльвира колхозница? Вот подрастет малыш и уедет в город она. Ребенок в колхозный детсадик ходит? Тоже мне, нашли попрекать чем! Переспорить Василису, будь она и десять раз не права, было невозможно, а он настоять на своем не умел. Ефим беззвучно злился на себя, на жену и дочь, видя, как та, полулежа на диване, коротала вечера у телевизора, сердито хлопал дверью, уходил в построенную прошлым летом на огороде баню и курил, курил…

Да, не очень-то сложилась жизнь у Ефима. Его городская жена так и не прибилась к селу, так и не оценила ни его дела, ни его сердца. Откровенно говоря, он побаивался Василисы – женщины в его понятии очень развитой – и по простоте душевной считал: не пара она ему, деревенскому парню. И, боясь потерять сокровище свое, он, бесхитростно любящий, старался не перечить супруге, угождать ей.

Будь Василиса подушевнее да попокладистее, оцени по достоинству кроткое сердце мужа, не было бы счастливее и краше семьи. Но заносчивая и грубая, она, чем больше подлаживался к ней муж, тем больше «сминала» его. А материнскую свою любовь выплеснула на единственную дочь. Выплеснула безрассудно, слепо. Сначала необычным у девочки было только экстравагантное имя. Затем молодая мамаша постаралась украсить его необыкновенного покроя и расцветки костюмчиками, кофточками, платьицами. Наверное, особой беды в этом и не было бы, если б, обряжая Эльвиру, Василиса не преследовала одну-единственную цель – подчеркнуть этакое превосходство своего дитяти над остальными, а заодно утвердить и себя среди матерей как человека особого.

С этого, собственно, все и началось. И чем дальше, тем больше. Со школьных лет немыслимые наряды, в пятом классе – часы, в шестом – дорогие сережки. Работай, отец! И он работал: конюшил, топил кочегарку, шабашил. И все – ни в честь, ни в славу. Дочь и жена не проявляли интереса к делу его, ни разу не спросили: как работается тебе? Не тяжело ли? Конечно, в работе его нелегкой, а порою и грязной привлекательного было мало. «Но ведь благодаря ей живет безбедно семья моя, – рассуждал иногда Ефим. – Дело мое и колхозу нужно. До электроники-то на фермах далековато еше, а навоз всегда будет пахнуть».

Обидно становилось, особенно если замечал, а это случалось все чаще, что жена стесняется его, когда приезжают к ней городские подруги, а капризная, особым тактом не отличающаяся дочь вообще относится с пренебрежением к труду крестьянскому.

Эх, поздно, слишком поздно начал он понимать, что нельзя быть этаким добреньким! Нужно было почаще, с детства, заставлять девицу свою домашние дела делать. Глядишь, и не выросла бы такой. И, наверное, в жизни определилась бы не так…

После десятилетки поступила Эльвира в техникум. Мать на крыльях летала. Приободрился и Ефим, веселее стал смотреть в глаза односельчанам. Но после первой же сессии отчислили их дочь за неуспеваемость.

Мать сбилась с ног. Как быть? Забрать домой дочку? Стыдно. Возвышала, мол, возвеличивала Василиса свое чадо, а оно вон как обернулось.

Какой-то знакомый Василисы пристроил Эльвиру в Липецке техническим секретарем. А вскоре вышла замуж. И через некоторое время привезла родителям внука на воспитание, а сама обратно уехала. Как там жила Эльвира с мужем, отец представлял слабо. Навестившая молодых мамаша хвалила зятя, говорила, что надо бы молодым пособить деньгами: «Пусть встанут на ноги, да на частной квартире живут». Отец не перечил. Полетели в город посылки и переводы.

А на лето приехала дочь к матери и отцу. Одна. И узнал Ефим горькую правду, что дочь его нигде не работала, а с мужем жила без оформления брака. Поссорилась, и возвращаться к нему не будет.

Однажды шел Ефим поздно вечером с работы. Устал, как говорится, ноги бы до дому донести. С утра копался в огороде, потом ездил в лес. Во всех окнах дома ярко горел свет, а в большой комнате был празднично накрыт стол. За ним сидели улыбающиеся Василиса и Эльвира, а рядом с ними какой-то «импортного» вида мужчина – в темных очках и спортивном свитере. Погруженный в нелегкие думы, Ефим открыл дверь в сени и загромыхал кирзовыми сапогами по дощатому полу. Едва взялся за ручку, дверь распахнулась и на пороге появилась Василиса. Заговорила жарко, торопливо, угрожающе: «Куда прешь в таком виде, гость у нас – не видишь. Иди в баню!» Наутро выяснилось, гостем был курортный жених Эльвиры.

В другой раз, придя с работы, Ефим застал только следы нового «зятя»: горы грязной посуды, пустые бутылки из-под дорогого марочного вина. «Стыдятся отца родного, вертихвостки, не показывают горожанину. А знают ли, кого привечают? Такого же захребетника, как и сами. Семью бросил с двумя ребятишками. Теперь, ишь, разъезжает по курортам да и по деревням». Ефим накалялся все больше и больше. Как человек, не умеющий высказать, выхлестать горечь свою в словах, он бурлил внутренне. Боль и горе душили его, требовали выхода. И он «поднялся…

– Ну и что же ты предлагаешь? – спросил Головин Лесикова, выслушав рассказ о борисовской беде.

– Я так полагаю, Егорыч, что тут не только мне следует выводы выводить. А и тебе, и парткому, всей общественности нашей… Скажи, ты никогда не задумывался, почему происходит такое: одни, как Ефим, не могут себе жизни представить без труда, а другие около них прохлаждаются?

Головин насупился.

– Наверное, весь секрет, Иваныч, в привычке к труду, которая особенно велика у людей нашего с тобой поколения.

– Но ведь привычка-то не с неба свалилась, а приобреталась. Вспомни, как ты в военные годы в поле начинал работать? Не было скидки на молодость. Время, говорят, теперь не то. Какое время ни будь, плодить захребетников не дело, брат. Не научим детей своих работать, они уважать нас перестанут. Вот он – пример, семья Борисовых. – Лесиков помолчал, вздохнул: – Да что там Эльвира! Иные тоже не больно-то стараются, как бы не перетрудиться. А отсюда и до иждивенчества недалеко. Так и забыть можно, что человек у нас не только право на труд имеет, но еще обязан работать добросовестно.

– Прав ты, конечно, – согласился Головин, – но мы отвлеклись от Борисовых. Как с ними быть?

– А как быть? Суд товарищеский собирать нужно. И все, о чем мы сейчас говорили, надо довести до людей, до их сознания и совести. Полезный разговор может получиться, а?

Иначе – ты чужой

В не столь уж давние советские времена, в кои многие из нас жили и «здравствовали», нравственное воспитание граждан, о чем свидетельствуют и приведенные выше материалы, стояло во главе угла деятельности общественности и организующих правящих сил. Стоит ли говорить, что мы, работники средств массовой информации, были постоянными проводниками идей единения народа и власти, свято верили в это единство, осуществляя обратную связь трудящихся с руководством страны. И это давало добрые результаты. Хотя мы прекрасно знали, сколько в душе человеческой таится непознанного и темного и как нелегко пробивается к свету душа, если ей не помогать в возвышении. По этому поводу сетовал ведь еще Сократ. Помните его беседу с одной из гетер, которая заявила самодовольно мыслителю:

– Ну, что твои поученья ученикам, философ? Стоит мне поманить пальцем, и любой из них пойдет за мной.

– Да, – сказал Сократ, – тебе легче: ведь ты зовешь вниз, а я вверх.

Так что мало, выходит, господа хорошие, просто отражать, скажем, существующую нелицеприятную действительность, чем так любят кичиться современные «акулы пера», а надо еще и помнить евангельские заповеди, как- то: невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят.

Подумайте, подумайте, господа, что живописуя людские пороки, не культивируете ли вы их, и не являетесь ли таким образом рьяными проводниками греха?

Мы, атеисты, старались этого избегать всеми силами. И результат, подчеркну, добрый результат, от этого был. Мне очень хочется привести хотя бы частично, стенограмму собственного выступления на одной из летучек в газете с десятимиллионным тиражом «Сельская жизнь», где довелось мне редактировать еженедельно выходящую полосу «Деревенские вечера», нравственный аспект в материалах которой являлся доминирующим.

Итак, «Деревенские вечера». Надо сказать, что родилась эта полоса не в одночасье. Была у нас такая рубрика. Давали мы под ней больше и чаще всего материалы о том, как прошел тот или иной деревенский праздник, с приглашением то ли заезжих артистов, то ли своих самодеятельных. Душевные были материалы, теплые. Потом мы даже стали делать попытку – показывать принципы организации этих вечеров, знакомить с деятельностью методических центров культпросветработы, но в редакции раздался тихий ропот: зачем нужна сухая технология! Верно, технологии, и сухой, и мокрой, у нас и без отдела культуры хватает. Я как-то говорил: одно дело, когда в производственном отделе напишут: вышли в поле десять комбайнеров и намолотили столько-то, да притом еще для очеловечивания назовут фамилии передовиков, и другое – мы. Вышли на сцену 15 участников художественной самодеятельности, спели 20 песен и романсов, сорок процентов из них солистами Петровым и Сидоровым были исполнены на «бис». Нам такое никто не простит. Да и мы себе тоже.

Материалы нашей полосы не грешат объемом, они не велики по размеру, но это не мелочь по содержанию. И написание их потребовало ювелирности и краткости. А ведь Чехов еще сказал: краткость – сестра таланта. Да что Чехов, классик. Вот и Маршак понимал, что значит написать маленькую вещь. Сказывают: попросили его написать к празднику для одной газеты стихотворение. Он отнекивается. Не могу, времени нет. Его убеждают, наседают: ну, хотя бы маленькое. Так это, говорит, еще труднее, как маленькие часики сделать.

Конечно, поскольку на полосе много рубрик – то и тематика не может быть однообразной. Странно вроде бы, коль говорю, о каком-то одном ключе. Ключ этот – тон, манера подачи. А тон материалов полосы, как уже не раз замечали обозреватели, сердечный, доверительный. Правильно, он таков. Я бы только добавил, быть может, доверительный, с элементами добродушного юмора.

Вероятно, этот тон можно назвать даже лицом полосы. И очень удачным. Эта доверительность и привлекает наших читателей. И хочется людям поделиться сокровенным. Человеку очень важно познать мир собственным сердцем. Это значит научиться сопереживать. Ведь беда нашего торопливого рационального века как раз и заключается в том, что он разучился это делать.

А наши отцы и матери, несмотря на нужду и замотанность, могли, умели. Быть может, потому и обращаемся часто к их душевному опыту. И не надо нас упрекать в ностальгии по старому, когда толкуем о гуляньях молодости нашей, о деревенской околице, чистой речке детства. Это не пустое воздыхание по ушедшему навсегда. Мы просто хотим подчеркнуть, что старый, добрый мир человеческих отношений – хорошая основа для современного индустриализированного, научно-технического бытия. Понятно, старое мы стремимся поддержать еще как памятники, без коих было бы кругом мрачно и неуютно, как в новом московском микрорайоне. Даже если там и чисто, и работают магазины, и водопровод.

Немножко отвлекусь. Наверное, каждый из нас испытывал какое-то особое ощущение и подъем духа, попадая в кварталы старых городов, в места давнего обитания человека. Почему это происходит? Вот сейчас очень много говорят, в том числе философы материалисты и марксисты, о биополях человеческих, которые даже после исчезновения человека остаются. Так, может быть, нас и тревожат и волнуют так сильно места старых поселений, что там сохранились биополя предшествующих поколений – поколений сильных, цельных?

И если это так, то это совсем неплохо. Пусть волнуют. Мы, потомки, должны вобрать в себя их нравственный опыт. Как говорил Ленин, коммунистом можно стать только тогда, когда усвоишь все, что до тебя выработано человечеством. Так что, образно говоря быть почаще рядом с прошлым, которое, как выразился один публицист, дремлет в будущем народа, порой просто необходимо. Не спорю: есть опасность идеализации прошлого. И тем не менее, она несоизмерима с идеализацией будущего. Прав Василий Белов, сказавший: «Бесы ругают прошлое и хвалят будущее. Будущее для них вне критики. Надо оторвать ярлык мнимого оптимизма, который нам коварно приклеила жизнь». Но вернемся к своим баранам. Хотя бараны здесь на «Деревенских вечерах» – духовность. Которая, как известно, очень сильно выражается в слове. К слову у нас, думаю, никто не упрекнет меня в излишнем хвастовстве, отношение трепетное. Другое дело спешка, нехватка времени. Все же еженедельная полоса – это не шутка. Конечно, кое-кто считает, что мы сопли размазываем, говоря душевно и сердечно. Что ж не собираюсь их переубеждать. Но что такие сопли – это огромный труд, воспринимаемый с огромной благодарностью читателями – это и наши скептики – оппоненты, думаю, понимают. В лучших материалах слово есть. Даже в подписях к снимку. Ну, разве не вызовет отклика хотя бы такая «текстюля» под слушающими патефонную песню мужем и женой: «Еще не зная их имен, только увидев этот снимок, мы уже знали о них самое главное: что жили они честно, что любили друг друга всю жизнь, что этот дом с крылечком и сад в цвету светили им радостью с дальних и ближних дорог и давали им силы в самые трудные дни».

А послушайте, какая сила выражения и трагедийной поэтизации звучит в материале о солдатских вдовах «Верность». Вроде бы уж сколько написано о них, но так! «Падали на ночь в траву чистые росы, брели туманной околицей села рассветы и закаты, зябко кутались в снег больные зеленя, вновь на чистых и сонных, как сама заря, речных плесах безмолвно купалась русалочья радость – застенчивые кувшинки, а они день за днем горестно и мужественно несли свою одинокую материнскую службу».

На первый взгляд может создастся впечатление, что «Деревенские вечера» это полоса создающая только настроение. Это, кстати, уже тоже немало. Но я хочу сказать, что мы не только витийствуем. Мы учим людей общению, познавать жизнь сердцем, что, как я уже подчеркивал, так важно. Люди устали от трафарета, казенщины, заорганизованности. И если не дать им выговориться нормально, чего доброго произойдет авария пострашнее Чернобыльской.

Повторяю, тон у полосы разговорный, доверительный. И, исходя из этого, не каждый материал, даже касающийся досуга, можно на нее пристроить. Вот, например, есть у нас письмо худрука из Башкирии о трудностях с музыкальными инструментами. Вроде бы как раз для «Деревенских вечеров» – но не даем. Манера не та – резкая. А это больше подходит для полосы писем. Не подумайте, что я ставлю полосу писем ниже «Деревенских вечеров». Ни в коем разе. Просто хочу сказать: они отличаются, должны отличаться друг от друга.

«Деревенские вечера» – это как бы деревенская мирная чайная, а полоса писем – это разговор в кулуарах после официального собрания, где напористость, откровенность и требовательность звучат с особой силой.

У нас общезначимые проблемы подаются немножко философичнее и поэтичнее. Кстати, в стихах уместна на полосе и заостренность. Наверное, многие читали стихи Виктора Логинова из Кабарды. О,о, о, как режет парень. «Мы все летим к звезде своей, где нужен дух прочнее стали». Или «я на камнях ращу цветы, чтобы душа не огрубела». А о деревне: «отошла нищета от порога, только жаль не от каждой души». Или малой родине, которую он воспевает в стихах, а она ему говорит: «Не надо мне песенной славы, мне руки нужны, помоги!»

Я уже как-то говорил, удайся такие стихи Михалкову – он бы себе очередной орден потребовал.

Мне кажется, за два года полоса обрела свое лицо, своего читателя. Отделу понятно это. Исходя из этого, строим работу. Стремимся к лучшему, роемся в письмах. А это адский труд. Кто с ними не работает, конечно, того не поймет. Письма ведь чем еще так опасны – они увлекают. И порой так, что мы начинаем под рубрикой «Сам себе мастер» замешивать на молоке бетон. Глаз да глаз нужен.

Была попытка делать полосы вперемежку с другими отделами. Надо же нам передохнуть. Знаете, не получилось. Чтобы делать полосу надо болеть ею, чувствовать ее. Набить ее просто материалами, даже и подходящими по теме, значит убить полосу. Читатели мигом почувствуют – без настроения. И грош цена тогда ей.

Что бы я предложил. В свое время я работал в районке, был ответственным секретарем, так вот, чтобы сделать газету живой, мы вменили чуть ли не в обязанность всем сотрудникам, там их немного, привозить из каждой командировки репортаж, независимо от того, зачем ты поехал в командировку. На этом мы выверяли и мастерство журналиста.

Почему бы и нашим разъездным корреспондентам не привозить из командировок по 100–150 строк теплоты для «Деревенских вечеров».

Это могло бы стать и тебе характеристикой, что чуешь, понимаешь деревню изнутри. Иначе – ты чужой».

Словно чистая криница

Нет, ошибаются те, кто утверждает, что, мол, черствеем мы душами, что людское общение отступает, предпочитая былым посиделкам в часы досуга одиночное сидение у телевизора.

Получаем на днях огромный пакет, вскрываем его, а там, один к одному, десятки конвертов с письмами, адресованными жителю рязанской деревни Ильинка В.И. Мокроусову. Недавно на последней странице мы рассказали о нем в зарисовке «Солнечные блики». Так вот, прочитав в газете о добрейшей души человеке, и потянулись к нему люди. Со всей страны посыпались письма, часть которых с разрешения героя нашего и прислал в редакцию автор заметки о нем.

Лежат перед нами простые, бесхитростные, но такие прекрасные человеческие документы. Будто бы и нет ничего в них такого особенного – люди делятся новостями, ведут незатейливый разговор о жизни, просят совета, открывая и изливая душу незнакомому вроде бы человеку. А вдумаешься: как же отзывчивы и внимательны наши люди, сколько тепла, широты и любви хранится в сердцах.