Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский

Положение этих людей было ужасным – они не имели никаких прав, не попадая ни под какую социальную рубрику коммунистического режима. Их нигде не брали на работу, не давали никаких, даже «иждивенческих», карточек на питание. Им не было места нигде, вплоть до лагерей ГУЛАГа (Главное управление лагерей), где они по крайней мере имели бы пайку хлеба.

Позже, уже в эвакуации, одному из таких беженцев, скрипачу варшавского симфонического оркестра, женина мама давала кое-какую еду и одежду. Но вскоре он перестал приходить. Потом выяснилось, что, добывая пищу на помойках, он отравился крысиным ядом и умер.

Эвакуационный Куйбышев начался с громадного душного шумного и замусоренного вокзала, гудевшего тысячами звонких детских, громких женских и хриплых стариковских голосов. Люди сидели и лежали на узлах, мешках, чемоданах, рюкзаках, которые служили им кроватями, обеденными столами, стульями и даже стенами их нехитрых домов, где они проводили многие недели, а то и месяцы.

Это был целый город со своими улицами, площадями, переулками. Он жил своей особой жизнью, почти никак не связанной со всем остальным миром. Здесь знакомились, расходились, встречались, ругались, влюблялись. Здесь были свои детские сады, ясли, школы, поликлиники и больницы. Все население этого города делилось на «кувырканых» и «беженых».

Первые, эвакуированные, были в более привилегированном положении и жили под крышей вокзала, а некоторые из них, старожилы, на зависть всем остальным, даже занимали скамейки в бывшем Зале ожидания. Вторые, беженцы, в основном обитали на пыльной привокзальной площади и на перронах.

Над всем этим крикливым разноголосым и разноязычным вавилоном, как лозунг, как голос надежды, как путеводная звезда, висело непонятное, но такое желанное и призывное слово: распределение. Оно означало очень многое и звучало заклинанием, молитвой. Тот, кто получал заветную белую бумажку с этим словом, сразу поднимался на новую более высокую ступень строгой вокзальной иерархии, становился счастливым обладателем особо важных благ, ступал на порог новой неизвестной, но полной надежд жизни. Он тут же начинал торопливо складывать свои мешки и чемоданы, а вскоре совсем исчезал в том загадочном завокзальном мире, который носил гордое имя, произносимое почтительно и торжественно: ГОРОД.

Наконец, в руках жениной мамы тоже появился этот драгоценный бумажный листок с коряво написанным фиолетовыми чернилами адресом: улица Водников, дом № 22.

И вот они потащили свои узлы по булыжной мостовой, круто спускавшейся к Волге от горбатой Хлебной площади с высоким желтым облезлым элеватором. Они прошли квартал и очутились в одной из двух небольших комнат коммунальной квартиры старого двухэтажного дома, которая была предоставлена в порядке «уплотнения» жилплощади врача Гуревича, жившего там с женой и престарелой матерью. Случай ли свел те еврейские судьбы или некий божий промысел? Кто знает.

Отзынь, малышня жидятая

Для оказавшегося в куйбышевской эвакуации Жени самой большой радостью было совершенно невероятное открытие, которое он сделал через пару дней после приезда, когда вышел из двора их дома погулять. Случилось так, что на соседней улице, совсем рядом, уже целую неделю жил его добрый школьный московский друг Марик Вайнштейн.

Однажды вечером в качестве опытного старожила, он взялся показать Жене окрестности и, походив по нескольким улицам и переулкам, они вдруг оказались в большом и закоулистом дворе. В его глубине копошились какие-то ребята. Друзья подошли к ним.

Мальчишки занимались странным делом. На земле возле стены стоял деревянный ящик-клетка, из которого неслось тихое жалобное мяуканье. Крупный лобастый парень лет четырнадцати ржавым железным прутом бил через щели ящика тощую окровавленную кошку. Задние ноги у нее были перебиты, и она, перетаскивая из угла в угол свое немощное тело, старалась прижиматься к гвоздистым стенкам.

Всюду ее настигал быстрый резкий сильный удар, от которого ей все труднее становилось увертываться. Мальчишка старался попасть ей в голову, спину или живот. Но у него это не получалось. Прут каждый раз соскальзывал, царапал и сдирал кожу, оставляя кровавые следы на грязной лохматой шерсти.

Жене стало очень даже не по себе. Он потянул Марика за рукав и сказал тихо:

– Пойдем отсюда.

Но тот даже не обернулся. Он стоял, как вкопанный, и затаив дыхание, не отрывая глаз, следил за каждым движением лобастого мальчишки.

Быстро темнело, сумерки опустились на улицу, дома, двор. Кошка кричала все громче, в ее крике слышался ужас, отчаяние, мольба.

Марик переступал с ноги на ногу, его щеки от волнения покрылись красными пятнами. Вдруг он рванулся вперед, протиснулся к ящику и схватил парня за руку:

– Дай мне попробовать.

Тот с презрением взглянул на него и ухмыльнулся краем губ:

– Отзынь, малышня жидятая, обойдемся без сопливых.

Марик деловито оглянулся и, приняв независимый вид, зашел с другой стороны.

– Очень-то и надо, – негромко сказал он, потеряв блеск в глазах и румянец на щеках.

Но развязка наступила раньше, чем кто-либо ее ожидал. Лобастый парень вдруг попал кошке между ребер и проткнул ее насквозь. Она захрипела, задергалась, потянулась и замолкла.

Мальчишки отпрянули от ящика. Наверно, для них всех это было слишком неожиданно и страшно. Перед ними была сама СМЕРТЬ.

Марик еще больше надулся, забегал глазами по сторонам.

– Бежим отсюда, – прошептал он Жене испуганно. И они стремительно понеслись каждый к своему дому.

На следующий день Марик, захлебываясь от восторга, уже рассказывал другим ребятам из соседнего двора:

– Мы ее с одной стороны – бац, бац. Она в другой угол, кусается, стерва, а ее и там – шарах, прямо по башке. Все-таки кокнули.

А Женя в тот вечер никак не мог заснуть. Перед ним стояла ужасная кровавая сцена впервые в жизни увиденного убийства. Ночью ему снились мухи. Их было много, черных, жирных. Ребята ловили их, зажимали в кулаки, потом отрывали крылья и часть ножек. Насмотревшись, как ползают по столу хромые насекомые, они отрывали им остальные ноги, делая неподвижными беспомощные туловища-куколки, которые судорожно высовывали длинные смешные хоботки.

Ночные сновидения – зеркало дневного бодрствования. И на самом деле, Женя видел, что местные куйбышевские мальчишки именно так «препарировали» бедных мух.

Откуда бралась та бездумная юная жестокость? Может быть, оттого, что взрослые слова – Жизнь, Смерть – были для них пустым звуком, и детское любопытство не оставляло места для понимания чужой боли? Или оттого, что вообще весь тогдашний мир, охваченный той ужасной войной, был наполнен жестокостью, кровью, смертью?

* * *

Кстати, тем летом 41-го года в Куйбышеве, загаженном фекалиями и столовым мусором, мух было несметное количество. Благодаря обильной еде и отсутствию конкурентов, у них, наверно, был некий «демографический взрыв». Они летали тучами и были буквально везде, включая суп, чай, компот.

Как-то в вокзальном буфете Женя увидел забавную картину. За столиком сидел пожилой инвалид красноармеец и в одиночку приканчивал бутылку водки. Воздух был настолько насыщен мухами, что они волей-неволей попадали ему в стакан. Он аккуратно брал их за крылышки, осторожно облизывал (чтоб добро не пропадало), клал рядом со стаканом и, не морщась, допивал до дна.

Безжалостность маленьких инквизиторов распространялась не только на животных и насекомых. Доставалось и малышам из первого-второго классов, особенно от нахальных приставучих старшеклассников, не дававших им проходу ни на улице, ни в школе. Они лучше всего (на круглую пятерку) выучили лишь одну науку и знали только одно жизненное правило: бей слабого. А среди самых слабых самыми доступными для битья, естественно, считались жидята.

Глава 3. Бей слабых, чтобы сильные боялись

Жадюга-жидюга

Женя тоже был из этого разряда Слабых, но его выручало присутствие более устойчивого к нападкам хулиганов Марика, который учился в соседнем классе и по договоренности их родителей ходил с ним в школу и обратно. Чуть что, он почти всегда оказывался на месте.

Так было и в тот день, когда по случаю 27-ой годовщины Великой Октябрьской революции Куйбышевский сахарозавод завез в свою подшефную школу целый ящик нежной, тающей во рту полуфабрикатной сахарной ваты, которая была тогда не менее изысканным лакомством, чем какие-нибудь довоенные шоколадные «бомбы» или латвийские карамели в ярких обертках-фантиках – самое ценное, что дало тогдашним детям СССР «воссоединение» Прибалтики.

Как же он был рад той праздничной сахарной вате, которую им, второклашкам, выдали на большой переменке. Женя быстро сжевал половину, а остальную часть завернул в промокашку, благоразумно решив оставить «на потом». В школьном дворе, куда он вышел на большой переменке, к нему привязался долговязый парень из 7-го «Б».

– Пойдем пройдемся, – предложил он.

Они вышли из ворот на улицу и остановились за углом. Здесь мальчишка неожиданно подошел ко Жене вплотную, заложил руки за спину и угрожающе промычал:

– Бей жидов, спасай Россию – всем нам будет хорошо.

– Ты что дразнишься? Чего я тебе такого сделал? – испугался Женя, но тут же понял в чем дело.

– Давай сюда вату, жидюга, – приказал парень, угрожающе сжимая кулаки.

Женя ничего не ответил и прижался всем телом к забору. Тогда обидчик взмахнул рукой и сильно ткнул кулаком Женю в грудь. Тот скорчился от боли, а бандюг залез к нему в карман, вытащил скомканную подтаявшую вату и, как ни в чем не бывало, вразвалочку зашагал обратно. Женя горько заплакал от щемящей сердце обиды, от боли, от своего позорного бессилия.

Крадучись, чтобы никто его не заметил, он пробрался на школьный двор и плюхнулся на ближайшую скамейку. Краем глаза увидел, как шестиклассник, облизывая пальцы, жрал его вату. Никто из гулявших во дворе школьников не обращал внимания ни на обидчика, ни на обиженного.

Женя сидел на скамейке, страдал, размазывал ладонью слезы по грязной щеке и не заметил, как к нему подошел Марик. Он посмотрел на друга изучающе, потом сказал:

– Ты чего ревешь? Вот нюни распустил. Это твоя что ли вата?