Нелюбим

Как-то, дождавшись очередного выходного, Тант выбрался из дома. Был ранний час, когда над городом лишь начинала приподниматься пелена сна, и горожане, открывая глаза, вспоминали, что впереди их ждет целый день отдыха, и наслаждались возможностью помедлить еще хоть миг. Или два мига – сколько кто пожелают!

По улицам, заметая ночные следы, прибираясь, вилась поземка, там и сям роняя клочья своей невесомой шерсти. Тант дышал утренним воздухом, хмелея от его чистоты и свежести. Он был в радостном возбуждении, предвкушая встречу со своим старым, добрым знакомым. Вспомнил, как впервые вошел в тот дом неподалеку от Центрального городского рынка. Закрыл за собой дверь – и словно шагнул в другой мир. Иные звуки, иной воздух, иное время. Какая-то старая, забытая эпоха жила здесь, не изменившись, как множество лет назад, будто стены дома обладали удивительной способностью отражать яростный натиск временного потока.

– Вам, наверное, все здесь кажется странным, – сказал тогда хозяин, делая широкий жест вокруг себя. – Не удивляйтесь, это просто причуды отставного историка. Я столько лет копался в старине, что теперь не могу без нее жить. Да и, признаться, не желаю по-другому. Все эти старые вещи – мои друзья, и мы по-стариковски поддерживаем друг друга.

Большая часть тех путеводителей, что удалось собрать Танту, перешло к нему из рук старого историка.

«Как там дядюшка Булль? – думал Тант. – Не изменился, наверное, ничуть». И вздохнул. Он чувствовал угрызения совести оттого, что давно не навещал антиквара. Собственно, для того, чтобы обрести душевное равновесие и настроиться на предстоящую встречу, а не искать оправданий, он вышел заранее и отправился пешком.

– А, Тант, здравствуй, дорогой! – встретил его старик с радостным возбуждением. Он провел гостя в комнату и усадил в покойное, громадных размеров, кресло, деликатно скрипнувшее под гостем своей драгоценной кожей. Сам устроился в таком же напротив, близко, и, подавшись вперед, положил руку ему на колено и заглянул в глаза.

– Где же ты пропадал, голубчик?

Тант смущенно заерзал на месте.

– Да, знаете… – протянул он и сделал неопределенный широкий жест.

– Понимаю, – пришел ему на выручку дядюшка. – Дела сердечные. Близорукие глаза его озорно блеснули за круглыми стеклами очков.

– Как вам сказать… – снова промямлил Тант. – Да… впрочем, нет… не знаю…

– Ах, молодость, молодость, – грустно покачал головой хозяин. – Прекрасная пора, у нее лишь один недостаток – быстро проходит. Но – молодец, что пришел. Хорошо, что не изменяешь своим привязанностям – и старым друзьям. Это очень важно – иметь в жизни душевную симпатию, душа, знаешь ли, тоже должна чем-то питаться. Если не любовь, так хотя бы что-то вместо нее. Ты уж поверь мне, я в этом кое-что смыслю.

Тант засмеялся:

– Ах, дядюшка, вы все такой же. Как я рад вас видеть!

– Рад, и то! – насупился дядюшка. – А сам почти год не заглядывал!

Тант умоляюще поднял руки.

– Ну ладно, ладно! – расслабился старик и вновь улыбнулся. – Я не сержусь. Это так, брюзжу по-стариковски. Ты говоришь, не изменился, а я уже совсем старик. Склероз одолел вконец. Что нужно помнить – в голове не держится, а всякая мелочь в расход нейдет. Вот, пожалуйста! – он хлопнул себя ладонью по лбу. – Ведь у меня сюрприз для тебя припасен, и давно. Отгадай, что? Не знаешь? Путеводитель Нормана!

– Нормана? Не может быть! – выдохнул Тант, чувствуя, как сладко что-то зашлось у него в груди. Об этой редкой книге он мог лишь мечтать.

– Вот, не может быть! – вскинулся дядюшка. – Если я говорю, значит, так оно и есть!

– Ох, дядюшка, не томите! – взмолился Тант. – Где же он?

Булль сделал рукой жест, потерпи, мол, и, поднявшись, скрылся за тяжелой портьерой, закрывавшей вход в соседнюю комнату.

Тант подмигнул пузатому граммофону. Не в силах усидеть на месте, он вскочил, прошелся по комнате, щелкнул по носу бюст незнакомого ему бронзового человека и остановился у большого полированного стола с литыми накладками на царгах и ножках. Название лежавшей на нем старой газеты неожиданно привлекло его внимание. «Вечерняя звезда!» – прочитал он и, протянув руку, коснулся подвяленной временем бумаги. Шершавая на ощупь, она, казалось, готова была рассыпаться в прах от резкого порыва ветра, или даже случайного громкого звука. Газета была столь древней, что Танту подумалось, будто с момента своего появления на свет она так и пролежала на этом столе – иначе бы ей не уцелеть.

Вечерняя звезда, повторил он вслух. Невероятно! Неужели газета наша существовала уже в те времена? Боже мой, такой древности нет даже в архиве!

С трепетом, как величайшую драгоценность, он взял газету в руки.

Именно с этого момента началась наша удивительная история. Лишь потом понял Тант, что прелюдией к ней была вся его предшествующая жизнь.

.5. 

Жизнь, в сущности, странная штука

Если разобраться, вся цепь событий, крупных и незначительных, из которых слагается жизнь отдельного человека, носит несомненный отпечаток его неповторимой личности. Человек состоит в постоянной борьбе с судьбой, кто кого, и то, что произойдет с одним, никак уже не может случиться ни с кем другим. Так что, спросите вы, судьба – это существо живое? Может, еще и разумное? Насчет разумного – помолчу, а про остальное не знаю. Но то, что Танта заинтересовали странные заметки в старых газетах, несомненно, могло случиться лишь с ним одним. Все к тому шло, как говорится. Судите сами. Кому еще, как не Танту, могла прийти в голову мысль разобраться в этой запутанной и основательно запорошенной временем истории, кроме как на вымысел, ни на что другое не похожей?

Рука Танта еще хранила память о первом прикосновении к вынырнувшей из прошлого праматери «Вечерней звезды», а едва слышный крик, сорвавшийся с ее иссохших бумажных губ, пустил уже прочные корни в его душе.

Все было очень странно и ни на что не похоже.

«Тем лучше, – думал Тант. – Тем прекрасней должна быть разгадка».

Два дня спустя он только и думал об этой истории. Думал много и тяжело, но все понапрасну. Видимо, сердце не чувствовало близости, а разум не находил аналогий. Чувствовал он, что коснулся неведомого, непонятного ему, и злился по той причине, что такого быть не должно. Он хотел понимать, он стремился к тому, он готов был отправиться в путь. Дело за малым – узнать направление.

А ночью ему приснился сон. Приснился шар, явился образ… «Явился! – взвился он против проявившегося в сознании слова. – Являются только черти во сне!» И осекся. Кто является, он знал, но ведь и она… эта… тоже явилась. Он мог поклясться в этом. Как и в том, что прекрасней явления он еще не встречал. Даже Лалелла… Воспоминание о Лалелле в этом месте рассуждений он решительно задвигал в дальний угол памяти. Хотя, если хотите, Лалелла совсем не явление. Вот так.

Ах, если бы не след на стене! Все можно было бы объяснить в пределах логики, не будь этого проклятого следа. Он путал все карты, он был реален, и потому понуждал верить в то, во что верить не хотелось. Или не моглось. Впрочем, почему же только нереальность? Быть может, шар, в самом деле, влетел в комнату, когда он спал, и так своеобразно повлиял на его психику, что он поверил в свои видения. Может быть, он излучает какие-то неизвестные лучи, а они угнетают человеческий мозг, вызывают галлюцинации? Он входит в сон, он брызжет огнем, и все, что видит человек, он видит сквозь неживое призрачно-голубое пламя. И сон уже не сон, а одурь. Человек и спит, и не спит. Он видит все с закрытыми глазами. А потом шар взрывается, и дурман рассеивается. А память остается. Быть может, по неизвестным его законам так и должно случаться? Просто неизвестное физическое явление. Просто… Но как быть с видением? Если шар реальность, значит, чудный образ – бред, сон, что угодно, но только не явь. Ему нет места под солнцем, с ним невозможно встретиться на утренней заре и спросить, зачем он так прекрасен! В смысле, она, девушка.

Остается память…

Согласиться на это Тант не хотел, не мог…

В тот год, ничем, в общем-то, не выдающийся среди подобных ему проплывающих кадров в киноленте жизни, неожиданно заговорили о чудесах. Заговорили все, сразу и повсеместно. Припоминали всевозможные случаи, сбывшиеся приметы, знамения и прочие удивительные вещи. Кто-то где- то видел черта, над кем-то поиздевалась ведьма, кого-то невзлюбил домовой… Нашлись очевидцы, рассказавшие, что снова слоняются по улицам города злые оборотни, и – совсем страшное – объявился упырь, которому, правда, пока не везло в его губительных замыслах. И даже поговаривали, шепотом, что в городе иной раз бывает сама Она.

Кто Она такая – этого никто не знал. Но все были уверены, что – ужас, ужас…

– Ерунда, чушь, небылицы! Простота святая! – фыркал на все это Тант, непоколебимо уверенный, что потусторонний мир, фантазии о нем – от умственной инфантильности и душевной плесени.

Зато, когда он показал сослуживцам газеты со статьями о девушке Нике, кто-то воскликнул:

– Вот видишь, и здесь не обошлось без нечистой силы. Дело нечисто!

– Нет! – взвился Тант. – Чисто, ребята, все здесь чисто! И я докажу вам это!

Улыбались, шутили, пожимали плечами… Отводили глаза.

«Что ты, Тант, – говорили они, – успокойся. Это ведь обычная газетная «утка». Приманка для читающей публики. Шутка – и ничего больше. Ну, не тебя учить, что может означать подобное…»

– Не может быть! Неужели вы не чувствуете, что все это правда? – не соглашался Тант. – Вы, ребята, так слепы, что мне жаль вас. И, представьте, мне стыдно, я, как-никак, знаком с вами.

– Тебе нужно было родиться в другое время, – смеялись над ним. – Ты опоздал, чудак, угомонись!

– Нет, друзья, – стоял на своем он, – наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.

– Почему ты не родился Колумбом? – спрашивали его. – Придется переродиться.

– Я не против! – кивал он. – В следующий раз.

Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.