Графиня Шатобриан

Старая графиня, предполагая, что это посольство послано к ней с целью переговоров, касающихся ее дочери, быстро направилась к двери. Ее бледное старческое лицо ожило от решимости спровадить королевское посольство таким способом, какого вероятно не ожидал Бонниве, прибывший во главе его. Но прежде чем она успела выйти в коридор, появился Флорентин с докладом, что посол короля Франциска просит графиню Шатобриан принять его.

– Ты должна ответить ему отказом! – воскликнула старая графиня, обращаясь к дочери. – Не понимаю, отец Флорентин, – добавила она, – как вы берете на себя подобные поручения, когда…

– Через какие-нибудь четверть часа я буду иметь честь явиться в замок и представить вам мои оправдания, графиня, – ответил Флорентин. – Позвольте дать вам добрый совет не поступать опрометчиво с королевским посольством. Я только что получил письмо от вашего сына Лотрека; он настоятельно просит вас принять дружелюбно посланных короля. Его величество в последние месяцы был необыкновенно милостив к вашему сыну, несмотря на то что по его вине лишился лучшего войска и прекрасной страны.

– Посоветуйте моему сыну Лотреку, пусть он впредь устраивает свои дела таким образом, чтобы не нуждался в милости короля. Надеюсь, отец Флорентин, что вы отдадите приказ никого не впускать сюда и немедленно придете в замок.

С этими словами старая графиня вышла в коридор, но, сойдя с лестницы, она с удивлением заметила, что слуги украшают внутренний двор аббатства как будто для значительного церковного празднества. Тяжелые ковры висели вдоль галерей и коридоров; пол был везде усеян зелеными ветками; главные ворота отворены настежь, от них через весь двор и по мраморным ступеням, ведущим в залу капитула аббатства, протянут был ковер. Когда старая графиня проходила мимо этой залы, то ей показалось, что она видит сквозь стеклянные двери дородную фигуру аббата в полном облачении, расхаживающего с каким-то господином в светской одежде, который показался ей незнакомым. Сердце графини Фуа сжалось от несвойственного ей чувства страха и сознания старости и бессилия против какого-то таинственного и неожиданного нападения. Она не могла дать себе ясного отчета в том, что именно угрожало ей, но она предчувствовала беду, хотя была слишком горда и поглощена своими мыслями, чтобы спросить у окружающих о причине таких торжественных приготовлений. Она знала, что в замке ей должны официально объявить об этом как владетельной графине, и тогда она успеет принять известные меры, если окажется нужным.

Флорентин также чувствовал себя неловко, потому что развязка наступила скорее, чем он ожидал этого. Он боялся протеста со стороны старой графини и не знал, насколько ему удастся уговорить ее и лишить возможности противодействовать его планам. Он торопился в замок и сообщил Франциске в коротких и бессвязных словах, что получена формальная бумага от короля и что она может, даже не читая ее, согласиться с теми условиями, которые изложены в ней, так как все пункты предварительно взвешены и обдуманы им. Франциска ничего не поняла из всего этого, кроме факта, что король желает видеть ее и что участь ее должна скоро решиться. Флорентину и в голову не приходило, что он должен присутствовать при передаче важной бумаги, обеспечивавшей будущность Франциски, и что в противном случае он может поставить на карту всю свою предусмотрительность и дорого доставшуюся победу. Он не принял в расчет тех великодушных порывов, на которые бывает способна любящая женщина, потому что судил о привязанности Франциски на основании собственного опыта: никто не любил его, таким образом, и его сердце было чуждо высокого и бескорыстного чувства.

Он поспешил в замок Фуа, где считал свое присутствие необходимым, и оставил Франциску в тот момент, когда вошел аббат, чтобы вести ее в залу, где ожидало ее посольство от короля.

Франциска, войдя в залу капитула, застала там несколько рыцарей из свиты короля и Шабо де Бриона, который видимо старался скрыть грусть, проглядывавшую в его глазах и выражении лица. Он так же почтительно поклонился ей, как и прежде, но в осанке его была заметна некоторая торжественность, сообразная тому важному поручению, которым удостоил его король. Брион обратился к графине Шатобриан с длинной речью от имени короля, в которой точно придерживался данной ему подробной инструкции, представлявшей нечто среднее между сватовством и лестным приглашением приехать к королевскому двору. Он кончил свою речь заявлением, что «король в доказательство своей любви хочет оказать графине Шатобриан тот почет, который предписывает ему его сердце и ее высокие достоинства, так как она самая красивая и даровитая женщина в целом королевстве».

– Этот документ, – добавил Брион, подавая ей бумагу, – может обеспечить вашу будущность, графиня, в случае если явятся какие-либо неожиданные препятствия для вашего брака с королем со стороны церкви или в виде государственных соображений.

Франциска раскрыла бумагу и начала читать. Густая краска покрыла ее щеки; едва прочитав половину, она подняла голову и воскликнула:

– Кто сочинил эту бумагу?

– Ваши лучшие друзья! – поспешил ответить аббат, который, заметив неудовольствие на лице графини, объяснил его по-своему. – Вы можете быть уверены, что здесь приняты во внимание все превратности земного существования и высочайшей милости и обдумано все, что может послужить в вашу пользу.

– В таком случае мне остается только пожалеть, что мои лучшие друзья так странно позаботились обо мне! Но благодаря Богу у меня есть друг, который лучше всех понимает меня, – это король! Я не желаю заключать с ним никакого контракта и считаю заботы моих остальных друзей совершенно излишними. Они упустили из виду одно обстоятельство, которое связывает людей прочнее всех контрактов: я люблю короля!

С этими словами графиня Шатобриан взяла бумагу, и прежде чем аббат при своем тугом соображении успел догадаться об ее намерении и схватить за руку, она разорвала пергамент на несколько кусков.

В эту решительную минуту внимание присутствующих было привлечено внезапным звоном всех колоколов аббатства и звуками труб, которые раздались под сводами главных ворот, видневшихся из открытых дверей капитульской залы.

Взоры всех невольно обратились к воротам. На двор въехала толпа королевских телохранителей; они были на высоких лошадях и трубили в трубы. За ними следовали герольды в небесно-голубых туниках, украшенных золотыми лилиями. За герольдами появилась величественная фигура короля Франциска на вороном коке, в сопровождении такого множества рыцарей, что двор, переполненный до самого крыльца всадниками, не мог более вмещать их. Одновременно с этим из внутренних дверей капитульской залы появились прелаты в богатых лиловых одеяниях и заняли места в зале.

Но Франциска не обратила никакого внимания на то, что делалось в зале; с возрастающим вниманием смотрела она на герольдов и вздрогнула от радости, когда всадники выстроились по обеим сторонам двора и в воротах показалась фигура короля.

– Вот он! Мой король Франциск! – громко воскликнула она и поспешно бросилась к стеклянной двери, выходившей на крыльцо; но король, увидев ее, соскочил с коня и взбежал на лестницу. Она на минуту остановилась, изнемогая от счастья, затем протянула ему обе руки и, встретившись с ним на площадке лестницы, упала в его объятия при радостных криках многочисленной свиты короля и неумолкаемом звоне колоколов. Ворон Жак, неподвижно сидевший на арке первого этажа, встрепенулся от внезапного шума и начал кружиться над влюбленной парой со своим обычным криком: «Франциск! Франциск!»

Король взял под руку графиню Шатобриан и ввел ее в залу, где аббат встретил их с явным намерением сказать им речь. Король остановил его жестом руки, который можно было понять двояким способом: что он не желает никаких формальностей или просит оратора повременить, пока не умолкнет звон колоколов. Сконфуженный аббат отошел в сторону, но тут, к ужасу своему, заметил, что король наступил на разорванные куски пергамента, лежавшие на полу, и поспешно забежал вперед в надежде, что успеет подобрать их, пока король Франциск раскланивается с собравшимися прелатами и отвечает на их приветствия. Это не удалось ему, потому что король заметил его и, наклонившись в его сторону, спросил с живостью, что он ищет по полу. Но прежде нежели аббат собрался с духом и придумал свой ответ, в залу вбежал Бонниве с раскрасневшимся лицом и что-то сообщил вполголоса королю. Франциска расслышала только последние слова: не теряйте ни минуты; вот ведут иноходца…

Это был иноходец, приготовленный для графини Шатобриан. Король поспешно вышел из залы со своей дамой, но едва успел он посадить ее на лошадь и накинуть на нее легкий пурпуровый плащ, лежавший на седле, как в воротах появилась старая графиня Фуа. Она шла торопливым шагом по ковру, разостланному на дворе аббатства, и приблизилась к крыльцу в тот момент, когда король садился на коня.

– Остановись, Франциск Валуа! – воскликнула старая графиня, войдя на крыльцо и протянув к нему свою худощавую руку с таким жестом, как будто хотела схватить его и приковать к месту. – Я мать этой женщины! Ты ответишь мне…

Бонниве, предвидевший эту сцену, отдал приказ королевским трубачам наигрывать один мотив за другим, чтобы не слышно было ни одного слова на дворе аббатства. Трубачи буквально исполнили приказ услужливого адмирала; старая графиня напрасно возвышала голос; никто не мог расслышать того, что она говорила, но стоявшие у крыльца видели, как шевелились ее губы, и догадывались по выражению лица, что она произносила проклятие своей дочери и королю, которые, не обращая на нее никакого внимания, выехали из аббатства.

Когда они скрылись за воротами, старая графиня упала замертво на крыльцо, пораженная параличом от гнева, отчаяния и сознания своего бессилия. Все слабее и слабее доносились звуки труб, но торжественный звон колоколов продолжался безостановочно и умолк только тогда, когда королевский поезд переехал мост на реке Ариеж и поднялся в горы. Мало-помалу он скрылся из виду; исчез последний всадник и только виднелся один ворон, который, высоко поднявшись в воздух, летел вслед за поездом.

Глава 9

Летом 1524 года сильная гроза с утра обвила замок Шатобриан как бы черной мантией. Все ниже и ниже опускались тяжелые тучи и к вечеру наступила темнота, которая производила более подавляющее впечатление, чем непроницаемый мрак ночи. Гром гремел беспрерывно; одиночные сильные удары, сопровождаемые яркими молниями, предвещали приближение бури, которая должна была разразиться тем сильнее, что в течение целого дня не выпало ни одной капли дождя.

Граф Шатобриан сидел в старой башне, которая была соединена с новым замком висячей галереей. Эта галерея вела на средний этаж башни, состоящий из одной залы, и служила единственным выходом. В былые времена дверь была устроена с противоположной стороны и выходила на небольшую лестницу, ведущую к разным зданиям, примыкавшим к башне. Но с постройкой нового замка все эти здания были заброшены, за исключением конюшен, и дверь замурована наглухо. Башня состояла из трех этажей, соединенных внутри потаенными лестницами, которые в случае надобности закрывались подъемными люками. Нижний этаж, возвышавшийся всего на десять локтей над поверхностью реки Шер, омывавшей башню с восточной и северной стороны, имел наиболее мрачный вид благодаря маленьким окнам, в которых были вделаны железные решетки. Граф Шатобриан устроил здесь свою спальню, с тех пор как жена покинула его, потому что новый красивый замок окончательно опротивел ему. Зала среднего этажа служила для него приемной комнатой, и здесь он проводил большую часть дня. На верхнем этаже он поместил свою маленькую дочь с Луизон, которая вернулась в замок, когда графиня уехала с Батистом в Пиренеи. Граф держал Констанцию при себе, потому что искренне любил ее и мучился постоянным опасением, что графиня, которая уже не раз требовала к себе ребенка, похитит его тем или другим способом. Луизон получила особенную цену в глазах сурового владельца земли своим возвращением из Блуа и мнением, которое она выразила о своей госпоже. Ему и в голову не приходило, что Луизон несравненно более привязана к графине, нежели к нему, и осуждает ее поступок только с целью заслужить его доверие. Хотя он не знал этого и не подозревал, что она намерена воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отвезти ребенка к матери, но, тем не менее, никогда не отпускал с нею Констанции без провожатого. Если граф отправлялся куда-нибудь один, то запирал за собой дверь, выходившую в галерею, и только в том случае отдавал ключ слуге, если уезжал на долгое время. В первые месяцы он совсем не выходил из башни, потому что не доверял никому из слуг после измены Батиста. Но когда Батист, присоединившись к королевскому поезду, проводил графиню в Фонтенбло и с опасностью для жизни вернулся в замок Шатобриан, чтобы заодно с Луизон действовать в пользу их общей госпожи, то граф приписал это привязанности Батиста к нему и несколько успокоился относительно своих слуг. Если ему случалось отлучаться на ночь из дому, он доверял ключ от башни старому слуге Жилловеру, предки которого служили графам Шатобриан с незапамятных времен.

Бедный граф! Простая, ограниченная женщина, вероятно, доставила бы ему все то супружеское счастье, которого так жаждало его сердце. Нравственные преимущества Франциски оказались совершенно лишними для него и не только разрушили его супружеские отношения, но лишили его возможности пользоваться благоприятными условиями обеспеченной жизни. Он не считал возможным, чтобы Батист возвратился в замок с опасностью для жизни по какому-либо другому поводу, кроме добросовестного сознания своего долга. Благодаря этому он почти поверил рассказу бретонца, будто бы тот счел своей обязанностью не оставлять графиню Шатобриан на чужбине, тем более что она сказала ему, что граф приказал это. Только в Фонтенбло в нем проснулось недоверие, потому что там он услышал в первый раз, что графиня не хочет более носить имя своего мужа, и тогда он решил во что бы то ни стало вернуться домой и спросить господина: что ему делать? Граф не имел повода сомневаться в истине этого рассказа, потому что всегда считал Батиста порядочным малым и вдобавок простоватым и неспособным на хитрости. Он приказал по обыкновению наказать бретонца плетьми, как наказывал его в былое время за разные незначительные провинности, но, тем не менее, его прежняя вера в преданность товарища молодости была отчасти утрачена. Он смутно чувствовал, что почва все более и более колеблется под ногами, и, не видя исхода из своего тяжелого положения, со дня на день становился угрюмее и раздражительнее.

Во время грозы граф сидел в своей комнате на среднем этаже замка и гладил правой рукой кудрявую головку своей дочери, которая качалась на его коленях и все ближе прижималась к нему, по мере того, как погружалась во мрак огромная пустая зала, со стен которой смотрели наподобие привидений вытянутые во весь рост портреты предков графа Шатобриана самой грубой работы. Но всех страшнее при фантастическом грозовом освещении казался маленькой Констанции родоначальник дома, портрет которого висел против стула графа Шатобриана. Его черные колесообразные глаза, глядевшие с высоты, приводили в ужас пятилетнюю девочку и заставляли усиленно биться ее сердце.

Граф Шатобриан напрасно старался сосредоточить все свое внимание на ребенке; мысли его видимо были заняты другим. Он чувствовал себя глубоко несчастным; но кто мог сказать, что больше всего угнетало его! Остаток ли той своеобразной привязанности, которую он все еще питал к своей красивой жене и которую та оттолкнула с презрением? Оскорбленная ли мужская гордость, болезненно действующая на человека при открытой измене со стороны любимой женщины, или гордость дворянина, который видит свою честь отданною на произвол людского злословия? Если все это по временам одинаково мучило его, то в настоящую минуту чувство глубокой тоски пересилило все другие ощущения. Его печальные глаза выражали одно желание: все простить жене, опять принять ее в свой дом и доставить ей более спокойную и радостную жизнь, чем та, какую она испытала до своего отъезда из замка Шатобриан.

Размышления графа были прерваны приходом Жилловера, старого седого слуги, который, отворив настежь дверь, ввел какого-то незнакомца.

В комнате было так темно, что граф только по тону голоса и поклону мог узнать своего друга сенешаля Нормандии.

– Знаете ли вы, что делается в свете? – спросил приезжий, дружески поздоровавшись с хозяином дома.

– Ничего не знаю, вот уже полгода, – ответил граф. – В последние три месяца меня мучит тоска без всякой определенной причины; все время я просидел в этой комнате и не видел никого из наших дворян, которые могли бы сообщить мне о том, что творится на свете. К тому же всякие вести поздно доходят до нашей уединенной Бретони. Расскажите мне, если у вас есть какие-нибудь утешительные новости, а дурное скройте от меня; я теперь сделался таким же чувствительным, как женщина, и не переношу неприятных впечатлений.

– Что могу я рассказать вам утешительного, мой товарищ по несчастью!

– Товарищ по несчастью! Что это значит? Разве Диана де Брезе…

– Ну, об этом мы поговорим в другое время.

– Что ваш тесть, выпущен на свободу или умер?

– Ни то, ни другое!.. Сообщу вам прежде более крупные новости. Счастье положительно изменило Франции. Впрочем, я могу порадовать вас известием, что вся вина нового поражения французских войск падает на нашего общего приятеля Бонниве; он загладил ошибку Лотрека еще большим промахом. Король – да просветит его Господь относительно выбора любимцев! – этой же весной назначил Бонниве главнокомандующим вновь организованной итальянской армии, и наш приятель потерял это войско как школьник. Он погубил цвет французского рыцарства близ Сезии не в открытой битве, а в позорных отступлениях.

– Неужели Баярд?

– Баярд, рыцарь без страха и упрека, умер. Удерживая некоторое время врага, стремительно бросившегося через реку, и защищаясь как лев, он упал, пораженный каменной пулей. «Кончено, я умираю!» – воскликнул он и, поцеловав крест на своей шпаге, велел посадить себя под дерево лицом к неприятелю, чтобы тот не мог видеть его спины даже у мертвого. В это время коннетабль Бурбон, преследуя Бонниве в надежде захватить его в плен, приблизился к дереву. «Как мне жаль, господин Баярд, – сказал он, – что я вижу вас в таком положении! Вы служили образцом для нашего рыцарства!» – «Меня жалеть нечего! – возразил Баярд. – Я умираю с честью; вы скорее можете возбудить к себе сожаление, потому что изменили данной присяге и сражаетесь против вашего короля и отечества». Так умер Баярд, оплакиваемый врагами Франции, которые не менее нас любили и уважали его за безупречную добродетель.

– В нашей стране скоро исчезнет всякая доблесть!

– Вся Франция погрузилась в глубокую печаль, когда привезли тело Баярда из-за Альп на его родину Дофине, – продолжал Брезе. – На целый месяц были прекращены всякие игры и увеселения. Все убеждены, что эта смерть приведет Францию к новым невзгодам.

– Эта смерть служит предвестником, что наступил конец рыцарству; каприз короля восторжествует окончательно над обычаем и законом; разные выскочки, обязанные своим возвышением королевской милости, распоряжаются сеньорами страны. Вы еще толковали мне о великой будущности, ожидающей Францию! Все это кукольная комедия, которая не может долго продолжаться! Разве выйдет что-либо порядочное из Франции, пока ею управляют авантюристы?

– К сожалению, вы, кажется, правы. Бурбон соединился с испанскими и итальянскими войсками, прошел через горы в Прованс и идет прямой дорогой на Лион. Говорят, что все сеньоры Бурбоне, Оверна, Фореза, даже Лангедока и большинство дворян в остальных провинциях намерены примкнуть к нему и свергнуть короля, у которого Бонниве погубил последнее войско. Таким образом, план, наскоро составленный Бурбоном, осуществится в самом непродолжительном времени и Франция будет разделена между Англией, Испанией и коннетаблем. Нормандия и Бретонь, вероятно, достанутся англичанам.

– И вы находите эти известия неутешительными! – воскликнул Шатобриан, вскочив с места.

– Нет, они вовсе не радуют меня…

– Я буду благословлять тот день, когда Валуа получит должное возмездие.

– Может быть, я сам в непродолжительном времени буду не менее вас желать мести, тем не менее…

– Вероятно Диана де Брезе?..

– Она по примеру графини Франциски Шатобриан отправилась в Фонтенбло против моей воли.