Пан Володыевский

– Давайте сюда Зосю Боску! – кричал молодой офицер. Эта поспешная готовность жениться рассмешила как отца, так и Еву; но Адам на это заметил им:

– Что и говорить: любовь, как и смерть, никого не минет. Я был еще мальчишкой, а пани Володыевская девицей, когда я влюбился в нее по уши. Эх, господа, как же я любил эту Басю! Ну и что же? Собирался было объясняться, но не тут-то было: коли не поп, не суйся в ризу. Оказалось, что она любила уж пана Володыевского, и, надобно признаться, была права.

– Почему это? – спросил старый пан Нововейский.

– Почему? Потому что я, не хвалясь, заставлю каждого сложить оружие, а Володыевский и двух минут не фехтовал со мной, как я должен был покориться. А потом наездник он несравненный, перед которым сам пан Рущич шапку ломает. Что там пан Рущич! Даже татары обожают его. Это величайший воин в Речи Посполитой!

– А как он жену свою любит! AR ай! Даже сердце радуется смотреть на них, – сказала Ева.

– Ишь ты, какая у тебя оскомина! Да и пора, сестреночка, пора! – воскликнул Адам.

И, подбоченясь, он засмеялся и закивал головой наподобие лошади, а Ева, конфузясь, отвечала:

– У меня и в мыслях нет ничего такого!

– При том же здесь, слава Богу, нет недостатка в офицерах и хорошем обществе.

– Ну! – сказала Ева. – Я не знаю, говорил ли тебе отец, что и Азыя здесь?

– Азыя Мелехович, липек? Я его знаю, славный вояка.

– Но ты не знаешь, – подхватил старый пан Нововейский, – что он не Мелехович, а тот наш Азыя, который с тобой воспитывался.

– Неужели, что я слышу? Посмотрите, пожалуйста! Порой мне это приходило в голову, но когда мне сказали, что его фамилия Мелехович, то я и подумал: нет, это не наш, а Азыя у татар имя очень обыкновенное. Столько лет не видал его, неудивительно, что не был уверен. Наш был тщедушный заморыш, а этот – красавец!

– Наш-то он наш, – говорил старый Нововейский, – а в конце концов и не наш. Знаешь ли, чей он сын?

– Откуда же я могу знать?

– Великого Тугай-бея!

При этих словах Адам хлопнул себя по коленям.

– Ушам своим не верю! Великого Тугай-бея? В таком случае он князь и ханам родственник! Во всем Крыму нет более благородной крови, чем Тугай-бея.

– Вражья кровь.

– Вражья была по отцу, но сын нам служит. Я сам его двадцать раз видел в боях. Ха! Теперь я понимаю, откуда берется в нем та дьявольская отвага. Пан Собеский хвалил его перед целым войском и произвел в сотники. От души рад буду повидаться с ним! Славный воин!

– Только не позволяй ему быть с собой запанибрата!

– А почему? Разве он слуга мой или наш слуга? Я воин – он воин; я офицер, и он офицер. Ба! Если бы это был какой-нибудь мелюзга пехотинец, который на палочке верхом ездит – дело другое; но если он Тугай, то значит, не какая-нибудь кровь течет в его жилах Князь – и баста, а о шляхетстве сам пан гетман для него похлопочет. Смешно было бы с моей стороны перед ним чваниться, когда я побратим Кулак-мирзы, побратим Бакши-аги, побратим Сукыману, а все они вместе не устыдились бы пасти овец у Тугай-бея!

При этих словах Еве захотелось снова расцеловать брата; затем, усевшись подле него, она начала ласкать его и гладить по его могучей голове.

Но в это время в комнату вошел Володыевский, и молодой офицер поспешил ему навстречу, приветствуя его и вместе с тем объясняя, что не явился раньше к коменданту, потому что приехал в Хрептиов не по службе, а как частный человек.

– Кто ж может поставить тебе в вину, – отвечал Володыевский, обнимая молодого человека, – что ты, после такой долгой разлуки, прежде всего обнял колена своего родителя. Если бы дело касалось службы, то это другое, – но я надеюсь, что от Рущича никаких не имеешь поручений?

– Кроме поклонов. Пан Рущич отправился в Ягорилков, – ему дали знать, что там было найдено на снегу много конских следов. Письма ваши, пан комендант, он получил и немедленно отправил в орду к своим родственникам и побратимам, чтобы они искали и расспрашивали; сам пан Рущич вам не пишет, потому что, как он выражается, у него рука тяжела и не имеет в этом искусстве никакой опытности.

– Я знаю, что он этого не любит, – сказал Володыевский, – сабля у него – все!

И Володыевский, шевеля усами, хвастливо добавил:

– А все-таки за Азбой-беем гонялись более двух месяцев напрасно.

– Но ваша милость доконала его, как щука плотичку! – вставил слово пан Нововейский. – Господь отнял, видно, у него разум, что он от пана Рущича бежал сюда, к вашей милости. Нечего сказать, попал из огня да в полымя!

Слова эти были приятны пану Михаилу и, желая отплатить тем же, он сказал Нововейскому:

– Господь Бог не дал мне до сих пор сына, но если бы Он когда-нибудь услышал мою молитву, то я желал бы, чтобы он был таким же, как этот воин!

– Ничего особенного! Ничего особенного! – отвечал старый шляхтич. – Nequam[18 - Беспутный (лат.)] – и баста.

А сам от радости даже засопел.

– Он для меня редкий гость!

Тем временем пан Михаил, трепля Еву по щечке, говорил ей:

– Видите, панна, я далеко не молодой человек, а потому и стараюсь доставить иногда Басе, которая почти одних лет с вами, удовольствие, сообразное с ее возрастом. Правда, что здесь все ее очень любят; но я надеюсь, что вы, вероятно, согласитесь, что она того достойна.

– Господи Боже мой! – воскликнула Ева. – Такой другой в целом свете не найти! Я только что об этом говорила!

От удовольствия лицо Володыевского засияло улыбкой.

– Вы в самом деле это говорили? Ага?..

– Ей-Богу, говорила! – воскликнули вместе отец и сын.

– Ну, в таком случае, оденьтесь-ка понарядней, потому что я тихонько от Баси выписал из Каменца музыкантов. Я приказал им спрятать инструменты в солому, а ей сказал, что приехали цыгане ковать своих лошадей. Нынче мы отлично потанцуем. О, она это любит, хотя и корчит из себя степенную матрону.

И пан комендант, видимо, очень довольный, потер руки.

Глава XIII

Вьюга была страшная, на дворе темно – хоть глаз выколи, а снегу падало так много, что все рвы в станице были наполнены им. Между тем в доме коменданта был бал. Главная комната этого дома горела огнями, и в ней гремел оркестр, состоявший из двух скрипок, контрабаса, двух чаканов и валторны. Музыканты изо всех сил старались угодить танцующим.

Не принимавшие участия в танцах – старшие офицеры и другие – уселись вдоль стен и, глядя на танцующих, попивали кто вино, а кто мед. В первой паре Бася танцевала с Мушальским, который, несмотря на свои лета, известен был за искусного танцора. На Басе было белое парчовое платье, украшенное лебяжьим пухом. Она представляла собою свежую розу, воткнутую в снег. От старого до малого все удивлялись ее красоте. «Черт побери!» – невольно восклицали рыцари. Бася затмевала своей красотой и Еву, и Зосю, хотя обе они были тоже очень красивы и даже моложе Баси. С блестящими от радости глазами она подходила к мужу и дарила его улыбкой за доставленное ей удовольствие; блестя и сверкая, как звезда, в своей серебряной одежде, она невольно заставляла всех любоваться собою.

Солдаты также смотрели на этот бал со двора в освещенные окна и радовались, видя, что их любимая пани была царицей между всеми красавицами, и как только Бася подходила к окну, они приветствовали ее радостными криками, забывая всех остальных.

Маленький рыцарь, видя успех жены, и сам словно вырастал; глядя на танцующую Басю, он кивал в такт ее движениям; пан Заглоба, с кружкою меда в руках, стоя подле пана Михаила, притоптывал и от восхищения даже сопел, проливая мед на пол и не замечая этого.

А Бася, вся сияющая и радостная, мелькала по избе. В этой пустыне было для нее так много удовольствий: и охота, и битва, и танцы, и оркестр, и воины, и первый и лучший из них – ее любимый и любящий муж. Бася чувствовала себя вполне счастливой, так как знала, что ее все любят и прославляют и что этим счастлив и ее муж.

Визави с Басей танцевали Ева с Азыей. На Еве был надет кармазиновый кунтушек. Но кавалер Евы не занимал ее разговором, он весь был погружен в созерцание красоты Баси. Ева же приписывала его молчание робости и, желая ободрить его, стала пожимать его руку сначала слегка, а затем сильнее. Азыя также время от времени сжимал до боли ее руки, но делал это бессознательно, так как все мысли его были поглощены Басей; он повторял в душе, что волей или неволей она должна принадлежать ему, хотя бы даже для этого пришлось сжечь половину Речи Посполитой.