Пан Володыевский

Турки были атакованы поляками сразу с пяти сторон. Отряды иностранцев шли под предводительством опытных военачальников Деннемарка и Христофора де Когана. Деннемарк, имевший пылкую натуру, опередив другие отряды, первым прибыл к окопам, и эта поспешность чуть не послужила гибелью: для всего отряда. Турки встретили этих храбрецов выстрелами из десятка тысяч ружей. Предводитель отряда Деннемарк был убит, и войско его пришло было в замешательство, но, к счастью, в это время подоспел к ним на помощь де Боган, и колебание в войске прекратилось. Отряд де Богана спокойна и уверенно перешел местность, которая отделяла польское войско от турецкого, шагая в такт музыке На выстрелы неприятеля де Боган приказал своему отряду отвечать тем же. Едва, только солдаты завалили фашинами ров, как де Боган перешел через, него первым, несмотря на то, что пули летали кругом него; затем он отдал поклон янычарам и в тот же момент пронзил шпагой их хорунжего. По примеру своего полковника, солдаты, также бросились на неприятелей, и завязалась отчаянная схватка, в которой обе стороны дрались, как разъяренные львы.

Тетвин и Денгоф повела от деревенька Тарабанов в атаку пеших драгун, а Асвер Гребен и Гайдеполь вели другой отряд драгун. Офицеры полка, Гайдеполя служили: прежде под начальством Чарнецкого и прославились еще в Дании. Солдаты этих полков, отборные молодцы, рослые, сильные, почти исключительно набраны были в королевских имениях; они были безупречны как в качестве конных, так пеших. Эти воины напали на ту сторону неприятельского лагеря, которую защищал джамак, то есть нерегулярное войско из янычар, и, несмотря на то, что турок было очень много, все-таки эти отряды поляков привели их в замешательство, принудив к отступлению, и когда битва перешла в рукопашную, то неприятель волей-неволей должен был защищаться, чтобы иметь возможность хоть как-нибудь отступить. Итак, поляки сначала взяли эту часть окопов с воротами, а затем уже польская конница могла беспрепятственно войти внутрь окопов.

Окопы эти с остальных трех сторон были атакованы отрядами Кобылецкого, Михаила Жебровского, Петра Ковчика и Галецкого с полевой пехотой. Самая горячая битва происходила перед главными воротами, ведущими на дорогу в Яссы; здесь сражались мазуры с гвардией Гуссейн-паши, который то и дело посылал новые отряды янычар на помощь к сражающимся, стараясь всеми силами отстоять эти ворота, иначе через них ринулась бы в лагерь неприятельская пехота. Но поляки, овладев воротами, всеми силами старались оставить их за собою, хотя их и отбрасывали отсюда картечь и град ружейных пуль, и кроме того, на них нападали все новые и новые многочисленные отряды янычар. В это время Кобылецкий, не дожидаясь нападения турок, сам кинулся на них со своим отрядом, как рассвирепевший зверь. Бой был ужасный. В дело было употреблено всевозможное оружие: сабли, ножи, ружейные приклады, лопаты, банники, даже бросали друг в друга каменьями, и под конец дело дошло до того, что неприятели царапали друг друга, кусали, били кулаками. Два раза уже Гуссейн направлял свою конницу на польскую пехоту, чтобы смять ее, но оба раза поляки с такой силой отбрасывали турок, что конница эта, смешавшись, должна была отступить. Видя эту битву, гетман сжалился над своими удалыми пехотинцами и прислал им на помощь всю обозную прислугу.

Этим сбродом командовал пан Мотовидло. Раньше эта прислуга никогда не принимала участия в битве, но теперь, взяв в руки оружие, какое попалось под руку, они бросились в битву так охотно, что даже изумили самого гетмана. Может быть, их влекла на поле сражения жажда добычи, а может быть, они заразились горячкой битвы, которой охвачено было в этот день все войско гетмана. Но так или иначе, а этот сброд, с яростью напав на турок, заставил их с первого же натиска отступить от ворот на расстояние ружейного выстрела. Новые отряды янычар, посланные Гуссейном на подмогу своим полкам, начинали сражаться еще с большим остервенением. И так прошло несколько часов. Между тем Корыцкий с отборными войсками атаковал ворота, гусарский полк тоже двинулся к окопам.

Тем временем с восточной стороны окопов примчался к Собескому адъютант.

– Воевода бельский взошел на вал! – крикнул он, задыхаясь от усталости.

За этим адъютантом прискакал другой:

– Оба литовских гетмана взошли на вал!

А за этими вестниками время от времени прибывали новые послы с тем же докладом. Сумерки уже наступили, но лицо Собеского озарено было каким-то необыкновенным светом.

– Теперь наступила очередь конницы, – сказал он Бидзинскому, – но это придется отложить до завтра.

Но ни в польском, ни в неприятельском лагере никто не думал, чтобы Собеский приказал отложить до утра главную атаку турецких окопов. А между тем адъютанты мчались в разные стороны, передавая ротмистрам приказ быть наготове к атаке. Пехота построилась в ряды; конница, с саблями наголо, взяла копья наперевес. Все войско ждало с нетерпением начала атаки, потому что все были измучены, холодом и голодом.

Но желанный приказ все не являлся. Наконец уже наступила темная ночь. Целый день шел дождь, а к ночи вдруг подул сильный ветер, неся с собою ледяной дождь и снег. Этот сырой и холодный ветер был ужасен, мучителен. Он замораживал кровь в жилах и был несравненно мучительнее всякого мороза. Ожидая приказа, люди коченели, лошадей едва можно было сдержать на месте. С каждой минутой положение становилось все ужаснее и невыносимее. Заботиться о еде или о том, чтобы развести огонь, было невозможно, так как с минуты на минуту ожидали приказа начать атаку. Эта ночь осталась в памяти у многих как «ночь мучений и скрежета зубовного». Беспрестанно раздавались крики ротмистров: «Смирно! Смирно!», и воины, привыкшие к строгой дисциплине, беспрекословно повиновались этой команде, стоя неподвижно и терпеливо ожидая приказа от гетмана.

Турки также стояли под дождем и ветром, в глубоком мраке, окоченевшие; они готовы были к бою.

У них тоже не разведен был огонь, и они также ничего не ели и не пили, и каждую минуту ожидали атаки, не выпуская из рук оружия. Привыкшие к суровому климату польские солдаты могли еще вынести мучения этой ночи, но турецкое войско, выросшее в темных странах Румелии или Малой Азии, должно было выносить больше, чем позволяли силы. Наконец Гуссейн догадался о намерении гетмана: этот порывистый ветер со снегом и дождем был лучшим помощником поляков. Стало понятным, что спаги и янычары, проведя ночь таким образом, наутро должны падать от изнеможения и не подумают даже сопротивляться, пока сражение не оживит и не разогреет их оледенелые члены. Теперь все это стало ясным и для поляков, и для турок. Между тем к Гуссейну явились два паши: Яниш-паша и Киайя, командующий янычарами, опытный старый вояка. На лицах их выражалась сильная забота.

– Господин, – начал Киайя, – если «овечки» мои простоят так до рассвета, то не надо будет на них тратить ни пуль, ни сабельных ударов!

– Господин, – сказал Яниш-паша, – спаги мои позамерзают, и завтра некому будет сражаться с гяурами!

Гуссейну ясно представилось полное поражение его войск и собственная гибель. Но он ничего не мог сделать и в бессильной ярости дергал свою бороду. Не мог же он позволить войску разложить костры и подкрепиться теплой пищей, тогда поляки моментально бы атаковали их. И так уже порою с валов доносились звуки трубы, как бы сигнал коннице начать атаку.

По мнению Киайи и Яниша, следовало самим туркам, не дожидаясь атаки, немедля напасть на поляков, и тем легче им будет сбросить неприятеля с вала, что он не ожидает нападения. Можно еще надеяться, что ночью турки одержат победу, а в бою, который произойдет утром, их гибель неизбежна.

Но поступить по совету пашей Гуссейн не решился.

– Как же это? – сказал он. – Вы изрезали весь лагерь рвами, видя в этом единственное спасение от этой дьявольской конницы, а теперь нам придется самим переходить через рвы и подвергать себя очевидной опасности? Вы это придумали и посоветовали устроить, а теперь толкуете о другом!..

И Гуссейн не позволил идти на неприятеля атакой, а сказал, чтобы в поляков стреляли из пушек картечью. Контский отвечал туркам тем же. А ночь становилась все ужаснее и ужаснее. Дождь пронизывал до костей, холодил тело и замораживал кровь. И в эту долгую, ужасную ночь в сердцах поклонников пророка исчезла вера в благополучный исход войны, твердость оставила их, и вместо этого в их сердцах водворилось отчаяние.

Перед рассветом Яниш-паша, явившись опять к Гуссейну, посоветовал отдать приказ войску отступить в боевом порядке к мосту через Днестр и там, не торопясь, начать сражение. «Если наши войска. – говорил он, – не выдержат натиска кавалерии, тогда мы перейдем через мост и река будет нам защитой от неприятеля». Но Киайя был противоположного мнения. Он предполагал, что уже теперь поздно действовать по совету Яниш-паши и если войску отдадут приказ к отступлению, то на него, по всей вероятности, нападет паника. «Спаги, при помощи джамака, должны выдержать первый натиск конницы гяуров, хотя бы им пришлось всем до одного погибнуть. В это время к ним на помощь пойдут янычары, а когда первый натиск неверных будет выдержан, быть может. Бог пошлет победу».

Гуссейн принял совет Киайи Многочисленная конница была выдвинута вперед Справа от нее заняли место янычары, а «джамак» стал неподалеку от шатра Гуссейна, Это войско имело грозный и величественный вид Старый Киайя, «лев Божий», седой как лунь, ехал по рядам, ободряя солдат и напоминая им о прежних боях и победах Янычары были обрадованы предстоящей битвой, предпочитая ее стоянию под дождем и ветром, хотя из окоченевших рук их валилось оружие, но они надеялись отогреться во время битвы. Но для спагов эта ночь была еще ужаснее, так как среди них было много уроженцев Малой Азии и египтян, которые положительно не могли выносить холод и едва остались живыми в эту страшную ночь. Также страшно страдали и лошади, и, несмотря на их богатую сбрую, они стояли, понурив головы, пар валил из их ноздрей. Посинелые лица солдат, их потухшие глаза – все свидетельствовало о страшных муках прошедшей ночи. Не о победе были теперь их думы, а мысли их носились далеко – там, где так сильно светит и греет солнышко. Они желали бы скорее умереть, чем пережить такую ужасную ночь, а лучше было бы умчаться туда, на родину.

Хотя в польском войске и замерзли некоторые воины на валах, но все-таки поляки пережили гораздо лучше эту ночь, чем турки; поляков поддерживала уверенность в победе, и кроме того, они, слепо повинуясь воле гетмана, не сомневались, что своими муками принесут победу Польше, а туркам поражение. Но все же первые лучи солнца были встречены ими радостно.

В это самое время на поле сражения явился гетман. Хотя заря в то утро не появлялась на небе, но она сияла на лице Собеского; он догадался о намерении неприятеля ждать нападения в лагере, а потому был убежден, что этот день будет роковым для турок Гетман объезжал ряды войск, повторяя: «За оскверненные храмы! За хулы на имя Пречистой Девы в Каменце! За оскорбления христиан и Речи Поспопитой За Каменец!» Солдаты молча глядели на него, но этот взгляд словно говорил: «Мы едва удерживаемся! Пусти нас, и ты увидишь, что мы сделаем!» Начало уже рассветать, и из тумана показались ряды лошадиных голов, фигуры людей, их оружие, потом стали видны и целые полки пехоты. И вот наконец все войско двинулось вперед.

Каждый военачальник получил инструкцию и знал, что ему делать. Контский участил выстрелы, неприятель моментально отплачивал ему тем же. И вдруг началась почти беспрерывная пальба, и весь лагерь огласился страшными воплями, – атака началась.

Из-за небольшого тумана нельзя было видеть картину битвы, но к месту, которое было занято гусарами, доносились боевые звуки. Слышны были вопли сражающихся и звук оружия. Ко всему этому стал прислушиваться и Собеский, находившийся неподалеку от гусар и разговаривавший с русским воеводой.

– Пехота наша сразилась с джамаком, находящимся в небольших окопах впереди лагеря, – сказал гетман, обращаясь к русскому послу.

Через минуту перестрелка стихла, но затем внезапно раздался сильный залп, за ним и другой. По-видимому, легкая польская кавалерия сбила спагов и сразилась с янычарами.

Собеский помчался со своей большой свитой на место сражения, а пятнадцать эскадронов гусар под начальством русского воеводы приготовились по первому знаку помчаться в бой, чтобы решить исход битвы.

Однако они не скоро дождались этого; а тем временем шум битвы в центре лагеря все усиливался и усиливался. Время от времени битва как бы переходила то направо – к литовским отрядам, то налево – к войскам воеводы бельского. Выстрелы турок сделались неправильны, отряд же под командой Контского участил свои выстрелы. Через несколько времени русскому послу представилось, что сражение опять перешло на середину лагеря, как раз напротив того места, где стояли его гусары.

В это время вернулся Собеский со своей свитой. Он, по-видимому, был сильно возбужден. Остановившись рядом с воеводой, он воскликнул:

– Теперь вперед, с Божьей помощью!

– Вперед! – громко повторил воевода русский.

Эту команду повторили и ротмистры. Затем пятнадцать эскадронов конницы, привыкшей истреблять все, встречавшееся на ее пути, помчались вперед.

После трехдневной битвы под Варшавой, когда Полубинский со своей литовской кавалерией ринулся в целую шведскую армию и, разделив ее пополам, промчался через нее насквозь, с тех пор никто не помнил такой быстрой и сильной атаки. Гусары, двинувшиеся с места рысью, проехав шагов двести, услышали команду ротмистров: «В караул!»; в ответ гусары грозно крикнули: «Бей! Руби!» – и поскакали во весь карьер, как ураган, с шумом и громом. Весь этот скачущий отряд имел в себе что-то стихийное. И вот эти войска доскакали до поля битвы. Там еще продолжали сражаться – легкая кавалерия с турецкой конницей дрались на обоих флангах, и кавалерия уже заставила отступить турецкую конницу, а янычары еще стойко стояли посредине. Не один раз разбивали они отдельные эскадроны легкой кавалерии. Уничтожить эти густые ряды янычар стало теперь целью гусар.

И вдруг десятки тысяч выстрелов из винтовок полетели в эти густые ряды турецких войск Янычары стараются стоять бодро, но глаза их невольно закрываются при приближении страшной конницы, сердца их трепещут, зубы стучат, оружие дрожит в их руках А конница уже близка, – близка их смерть, гибель, уничтожение.

«Аллах! Иисус, Мария!» – эти восклицания, вырвавшиеся из тысячи грудей каким-то ужасным воплем, слились вместе. Поляки и турки перемешались между собою. Началось страшное побоище, от которого теплая кровь лилась по земле целыми потоками.

Один за другим десять рядов янычар были смяты натиском этой страшной конницы, изрублены саблями, стоптаны конями. Но вот Киайя, «лев Божий», привел новые отряды. Они гибнут – но все же сражаются; они приходят в ярость, жаждут смерти. Лошади все сильнее и сильнее напирают на них, топчут их, но янычары колют лошадей ножами в брюхо, и тысячи сабель рубят их самих, сабли быстро опускаются на их головы, плечи, руки, а янычары кусают гусар, рубят их по коленям, по ногам, умирают и мстят за свою смерть.

Но Киайя, «лев Божий», неутомимо снова ведет свежие отряды на это побоище, он понукает их криками идти на смертный бой и, желая подать пример своему войску, сам бросается в схватку, высоко подняв кривую саблю. Вдруг один гусар колоссального роста, предавая гибели все попадающееся на его пути, пробрался к Киайе и, привстав на стременах, с необычайною силою ударил старика саблей по седой голове. Старика не спасла ни сталь сабли, ни шишак, кованный в Дамаске. – он был разрублен чуть не до половины и упал под силою этого удара, как пораженный громом.

Этот воин-гигант, убивший Киайю, был Нововейский. Он уже много произвел опустошений в турецких отрядах, но, убив этого старика, он оказал полякам неоценимую услугу, так как этот Киайя один только и поддерживал бодрость в янычарах Увидев смерть своего полководца, янычары с диким криком направили несколько десятков винтовок в грудь молодого гиганта. Нововейский бросился на янычар, мрачный как туча И не успели товарищи подбежать к нему на помощь, как раздались выстрелы, и он судорожно схватился за поводья и зашатался на лошади. Тогда два воина поддержали его. Лицо умирающего озарено было улыбкою. Он что-то шептал, но слов нельзя было разобрать из-за шума битвы. Между тем поколебались в это время и остальные ряды янычар.

Мужественный Ящиш-паша желал, чтобы сражение еще продолжалось, но турецкие воины охвачены были ужасом. И никакие угрозы, никакие усилия уже не помогали; на них напирала конница, а удары врагов сыпались со всех сторон, вследствие чего ряды их смешались и побежали в разные стороны; издавая дикие вопли, они бросали оружие и прикрывали головы руками. Польская конница бросилась в погоню за ними, а так как места для бегства было мало, то беглецы, соединясь, представляли одну массу, и конница польская ехала по ней, утопая в крови. Пан Мушальский ударом сабли по голове убил самого Яниш-пашу.

Все остальное турецкое войско, оставшееся в живых, спасалось на другом конце лагеря. Здесь находилась глубокая пропасть, а над нею возвышался крутой обрыв. К этому-то обрыву направились беглецы, и большинство побросалось в пропасть, чтобы только не попасть в руки поляков, где их также ожидала смерть. Коронный стражник, Бидзинский, желая удержать этих обезумевших воинов, бросился со своим отрядом им навстречу, но остатки турецкого войска увлекли за собою и Бидзинского с его отрядом и столкнули его на дно пропасти. Вскоре пропасть до краев была наполнена телами убитых, раненых и задавленных.

Ужасные стоны неслись со дна пропасти, не смолкая до самого вечера. Тела судорожно вздрагивали, толкали друг друга и царапали землю в предсмертной агонии Но мало-помалу все стало затихать, и когда смеркалось, все уже было тихо, безмолвно.

Так окончилась эта атака, ужасная по своим результатам. Кроме спасшихся бегством и погибших на дне пропасти, восемь тысяч янычар изрублено было саблями, и трупы их лежали у рва, который окружал палатки Гуссейн-паши. Гетман Собеский торжествовал, и трубы уже возвестили победу, но в это время внезапно опять возгорелась битва.

Уцелевшая конная гвардия и конница, под командой великого турецкого гетмана Гуссейн-паши, направились к воротам, ведущим в Яссы, но встреченный хоругвями Дмитрия Вишневецкого, гетмана польского. Гуссейн со своими воинами волей-неволей должен был воротиться к обозу. Возвращаясь назад, он быстрым натиском моментально опрокинул легкую хоругвь семенскую, привел в замешательство пехоту, которая уже стала грабить обоз, и не дошел до Собеского только «на полпистолетного выстрела».

После этой битвы польский гетман писал, что, будучи уже в самом обозе, поляки чуть не отдали опять поле сражения в руки турок и удержали его только благодаря храбрости и стойкости гусар. Это стремительное нападение турок было еще ужаснее по своей неожиданности. Но гусары, еще не успев отдохнуть, помчались на нападающих во весь карьер. Хоругвь Прусиновского первая подъехала к обозу, и ей удалось задержать атакующих. Вслед за ним полетел Скшетуский, а затем вся кавалерия, пехота и обозная прислуга, и вся эта громада войск бросилась беспорядочно на турок Битва возобновилась.

Турки бились с необыкновенным мужеством. Окруженные со всех сторон, они яростно отбивались от поляков, не позволяя взять себя живыми в плен. Хотя Собеский и разрешил своим воинам брать их живыми, но удалось взять только несколько человек Наконец, через полчаса после начала битвы, поляки окончательно разбили их Отдельные группы, а потом и отдельные воины, взывая к Аллаху, бились до последней капли крови. В этой битве гетман литовский собственноручно убил могучего пашу, который как раз атаковал пана Рудомину, Кимбара и Рдултовского; но гетман литовский, подъехавший в это время, отрубил паше голову; даже пан Собеский убил здесь спага, стрелявшего в него из пистолета; пан Бидзинский, стражник коронный, каким-то образом спасся из пропасти, вернулся на поле сражения, весь израненный, и сражался до тех пор, пока сильное изнеможение не заставило его упасть. После этого случая он несколько месяцев прохворал, но затем, выздоровевший и уже прославленный, опять отправился на войну.

Пан Рущич в этом сражении убил множество турок Скшетуский со своими сыновьями выказал также много мужества. Все эти герои с горестью вспоминали о Володыевском, говоря, что многое бы он сделал в этом сражении, если бы год тому назад не скончался со славой. Но все ученики его, учившиеся у него сражаться, в этой битве приобрели славу как себе, так и своему великому учителю.

В этой вновь возгоревшейся битве погибли из прежних хрептиовских воинов, кроме Нововейского, пан Мотовидло и пан Мушальский. Те, которые видели, как погиб пан Мотовидло, рассказывали, что его убили пули казаков, которые сражались до последней минуты в отрядах Гуссейна против родины и Святого Креста. А пану Мушальскому пришлось умереть от стрелы, пущенной в него каким-то турком в то время, когда уже битва совсем окончилась, и пан Мушальский, взяв колчан, намеревался пустить еще несколько смертоносных стрел в бегущих врагов, но сам был при этом сражен стрелою, пронзившей ему горло насквозь. Душа этого великого воина, по всей вероятности, соединилась с душой Дыдюка, чтобы скрепить их вечными узами дружбы, начало которой положено было на турецких галерах Товарищи этих погибших героев, бывшие с ними вместе в Хрептиове, отыскали их трупы, горько плакали над ними, хотя и завидовали их славной участи. На лице Нововейского как. бы застыла улыбка, и выражение его было спокойное; пан Мотовидло, по-видимому, просто спал, а пан Мушальский с открытыми глазами, поднятыми вверх, казался молящимся. Они были похоронены все вместе на славном хотинском поле, под скалой, на которой вырезали их имена под крестом.