Сны о Брурии

Сны о Брурии
Генрих Гад Бровман

От автора: этот небольшой сборник включает лучшее из написанного мною за четверть века моего увлечения писательством. Новелла «Сны о Брурии», давшая название книге, являет собой современную любовную историю, переплетающуюся с преданиями о рабби Меире и его жене Брурии, одной из самых интересных супружеских пар еврейской традиции. Сборник также содержит поэзию и публицистику – серию статей о мифических существах в библейских и талмудических источниках.

Генрих Гад Бровман

Сны о Брурии

Моей Брурии

Предисловие

Книга, которую вы сейчас держите в руках, включает лучшее из написанного мною за четверть века моего увлечения писательством. Большинство вошедших в этот сборник текстов были опубликованы в различных литературных и тематических изданиях. Новелла о Брурии и "Дневник Ненаписанной Повести" были напечатаны в "Заметках по Еврейской Истории", статьи о мифических существах размещены на портале "Я-Тора", поэтический сборник "На Изнанке Пути" нашел свое место на страницах "Нового Континента". Добавленные в конце сборника ксилографии участвовали в местных художественных выставках.

Таким образом, эти материалы прошли проверку на качество – редакторской или художественной коллегией, читателями, посетителями. Во всяком случае, мне приятно так думать. Выпуск этой книги – это отчет о проделанной работе, или, если хотите, увесистая визитная карточка, которую я намереваюсь вручать своим интеллигентным и вежливым знакомым, которые не смогут отказаться от такого подарка. Так что, если у вас каким-то образом оказался этот томик, поздравляю, видимо вы вежливый и интеллигентный человек.

Я хотел бы поблагодарить Беллу Гольдштейн за коррекцию и редакцию "Снов о Брурии"; моих друзей и, по совместительству, бета-ридеров, Игоря Гроссмана, Зинаиду Бондарь и Ларису Бройдо, советы которых помогли существенно улучшить текст; Илью Голощапова и Лену Лански, высокая оценка и поддержка которых способствовали решению об издании книги. И, конечно, свою супругу, Анат, как за непосредственную помощь в сборе информации и творческом процессе, так и за то, что уже два десятилетия любит, терпит, вдохновляет.

Генрих Гад Бровман

Сны о Брурии

Новелла

Я помню движение губ, прикосновенье руками.

Я слышал, что время стирает все.

Ты слышишь стук сердца – это коса нашла на камень.

Б. Гребенщиков, “Аделаида”

Глава 1

В белом хитоне и старых кожаных сандалиях с истертыми ремешками я шел в Лод по пыльной римской каменной дороге, соединявшей прибрежную Яффу и предгорный Эммаус. Палило солнце, а редкие оливы и рожковые деревья, растущие вдоль дороги, не защищали путников своей тенью. Казалось, они сами искали, кто прикроет их от лучей безжалостного светила. К счастью, хотя бы с попутчиками мне повезло. Они поддерживали разговор на той тонкой грани, ниже которой собеседники становятся компанией насмешников, а выше – собранием зануд, монотонно повторяющих детали недавно заученных законов о ритуальной чистоте.

Прямо перед нами плелись два обессиленных от жары осла. На одном из них сидел грузный мужчина лет сорока в темно-синем халате. Он устало смотрел на дорогу, поминутно стирая с лица пот, не в силах даже в очередной раз проклясть тот час, когда решил, несмотря на погоду, поехать в Эммаус. Пару раз он останавливался и, обернувшись, внимательно смотрел на солнце, вероятно, стараясь определить, когда, наконец, спадет жара.

Справа от него ехала девушка в свободном белом платье. Прислушиваясь к нашему разговору, она время от времени невольно придерживала своего осла и, нарушая приличия, оказывалась совсем рядом с нами, затем вновь догоняла мужчину, вероятно, ее отца или дядю. Иногда она оборачивалась, как будто желая вступить в разговор. В эти минуты я видел ее красивое смуглое лицо, густые, изогнутые серпом черные брови, большие карие глаза, немного прищуренные в попытке защититься от слепящего солнечного света. Затем она отворачивалась, так ничего и не сказав, а я начинал ждать, когда она обернется вновь. Вероятно, я был слишком занят этим ожиданием и отвлекся от беседы, так что один из попутчиков поинтересовался, не уснул ли я. Я хотел отреагировать на его бестактное замечание, но, не успев к нему повернуться, в удивлении замер. По моему лицу текли крупные капли непонятно откуда взявшегося дождя. На светло-голубом, почти белом, прозрачном небе не было ни облачка, солнце продолжало слепить глаза, но летняя жара бесследно исчезла. В спину подул холодный западный ветер.

Дождь бил по оконным стеклам. В квартире было на удивление прохладно, а ведь только что стояла жара, и я шел в Лод, в хитоне и сандалиях. Совсем близко знакомый мужской голос повторил: «Саша, ты спишь?» Неохотно возвращаясь из послеполуденного жара римской дороги в нетопленую тель-авивскую квартиру, я сонно ответил: «Нет, уже нет». Женька, притворившись задетым моим “уже”, ворчливо заметил, что, если я хочу спать, то для этого больше походит моя собственная спальня, а не диван в салоне, в квартире, где, между прочим, еще люди живут. Выдержав эффектную, на его взгляд, паузу, достаточную чтобы понять, что он изволит шутить, Женька продолжил: «И вообще, поехали пить пиво». С трудом открыв глаза, я посмотрел на свои наручные часы. Часы показывали начало двенадцатого – судя по всему, не утра.

За два года совместного съема квартиры я усвоил, что спорить с Женькой – занятие бессмысленное и вредное. Любые возражения, жалобы и просьбы, скажем, проявить понимание и сочувствие к сонному и усталому соседу, отскакивали от него, как теннисные мячики от бетонной стены. С трудом оторвав себя от дивана, я поплелся на кухню. Употребив все свое кулинарное мастерство, я приготовил себе чашку растворимого кофе, попутно ухитрившись обжечь руку о металлический электрочайник, и отчасти пришел в себя.

Четверть часа спустя, промокший под проливным дождем, я развалился на сидении автомобиля и, подставив руки под теплую воздушную струю кондиционера, поинтересовался у сидевшего за рулем Женьки, куда мы, собственно, едем. «Как куда? – С удивлением спросил он. – Я же сказал, в Иерусалим». Я тихо застонал. Идея – ехать из Тель-Авива в Иерусалим пить пиво – может прийти в голову только недавнему выпускнику Еврейского Университета, да и ему – только если в покинутой альма-матер продолжают учиться знакомые девочки. К несчастью, Женька имел честь принадлежать именно к этой группе населения. Я постарался с достоинством выдержать удар судьбы. Как говорится, назвался груздем – езжай в Иерусалим пить пиво.

В «Алерте» мы оказались далеко за полночь. Объехав раз пять вокруг Русского Подворья, чудом нашли бесплатную парковку. Бар, как и следовало ожидать, был переполнен. Столики, как, впрочем, и все пространство между ними, были забиты опередившими нас счастливчиками. С трудом пробившись к стойке, мы заказали пиво. Пока нам наливали, я прислушивался к доносившимся из полумрака бара обрывкам разговоров, едва пробивавшимся сквозь звуки джаза. Все барные разговоры чем-то похожи друг на друга. Подогретые градусами алкоголя, укутанные пеленой сигаретного дыма, впитавшие усталость прошедшего дня, настоянные на гремучей смеси отчаяния, надежды, флирта и пьяной философии, они сливаются в сложную многоголосую симфонию, главная тема которой – жизнь как игра. Адажио, модерато, аллегро, престо, сбавляем темп. Бар отвечает Хокинговскому, мухлюющему при игре в кости Богу – если можно Тебе, то можно и нам. По образу и подобию, присно и вовеки веков.

Впрочем, сегодняшние разговоры в «Алерте» на симфонию явно не тянули.

– Понимаешь, это все иллюзия, майя, мы сами построили себе стены, и теперь бьемся о них головой. А нужно лишь понять, что этих стен нет…

– Не будет на этой земле мира, и никакие стены нам не помогут. Никогда не будет…

– Значит, едет в автобусе бледный, нервный такой, Коран читает. Ну, может и не Коран, я по-арабски не понимаю. Думаю, наверное, студент, арабист, к экзамену готовится. А все равно стрёмно.

Женькину кружку уже принесли, однако про меня почему-то забыли. Повторив заказ, я продолжил вслушиваться в окружающую полутьму.

– Приезжаем, выходит. Значит, действительно, студент, арабист, к экзамену готовился. Сука.

– Рамбам синтезировал аристотелианскую, хотя и с изрядным влиянием мусульманских неоплатоников, философию, с традицией иудаизма. Многие считают, что он изнасиловал иудаизм философией.

– На другом краю океана есть суша. А мой докторат бесконечен, как лента Мебиуса.

– Девочка – полицейская, клевая такая. Я ей потом ночью эсэмэску послал.

…Спокойное, ищущее, осторожно проверяющее почву модерато сменилось наглым, напористым аллегро.

– А в конце эсэмэски приписал – надеюсь, ты меня за это не арестуешь.

– Машенька, как вы можете путать атрибуты Аристотеля с категориями Канта?

– Ну почему же некуда пригласить? А как же Эйн Карем, источник, лесочек?

– Нет ни этого столика, ни пивных кружек, ни моей рубашки, ни твоей блузки…

– Монастырь Креста, наконец. Да весь город предлагает свои услуги романтичному юноше, желающему, ну, скажем, покорить, не менее романтичную девушку.

Взяв пиво, мы поднялись наверх. Там тоже все столы были заняты, и мы пристроились возле стены, прислонившись к ней. Девушка с соседнего стола, пухлая блондинка с лицом злой куклы, пристально вглядывалась в пустой бокал. Прервав свою медитацию, она посмотрела в нашу сторону. «В случае изнасилования, – громко произнесла она, привлекая всеобщее внимание. Народ вокруг притих. – В случае изнасилования, меня спасет юбка!» Сделав короткую паузу и убедившись, что все внимание направлено к ней, она указала пальцем на меня: «А тебя кипа не спасет!» Закончив свою проникновенную речь, девушка снова погрузилась в нирвану. Я ошарашено посмотрел на Женьку. Он с улыбкой произнес: «Это Оленька» и замолчал, видимо полагая, что этого объяснения достаточно и, заметив знакомых, убежал к ним, на первый этаж. Я же остался у стены, разглядывая пифию Оленьку и пытаясь проанализировать ее слова. «Ее мини-юбка – размышлял я, – скорее могла бы помочь потенциальному насильнику, чем помешать ему. Но, видимо, тут кроется колдовство. Вероятно, Оленькина юбка заговорена – ее ткань обжигает, а подол режет пальцы человеку, подошедшему к ней со злыми намерениями». Впрочем, проверять свою теорию я не стал: по отношению к Оленьке у меня не было ни злых, ни каких-либо других намерений. Замечание насчет моей (отсутствующей) кипы, я решил игнорировать.

Пульсирующий джаз резко прекратился, зазвучал медленный блюз, кажется, что-то из классики Би Би Кинга. Я оторвался от созерцания заговоренной мини-юбки и, подняв глаза, увидел прямо перед собой танцующую длинноволосую девушку в струящемся черном платье. Она свободно и плавно двигалась между тесно стоящими столами. Глаза ее были закрыты, и казалось, ничего кроме музыки, подхватившей и уносящей куда-то ее гибкое тело, для нее не существует. И меня подхватило и повлекло вслед за ней…

…В недавно переполненном баре теперь оставались только четверо – она, я, играющий на гитаре Би Би Кинг, и, заглянувшая погреться, вечность. А блюз все звучал. Затем вечность допила глинтвейн, оставила на столе чаевые, и вышла в холод январской иерусалимской ночи. Вслед за ней через открытую дверь вылетел блюз, и «Алерт», смахнув барменским полотенцем магию ушедшего мгновения, вновь наполнился людьми, беседой и смехом. Девушка замерла и посмотрела на меня. Тогда я, наконец, увидел ее глаза – карие глаза незнакомки, ехавшей на осле по раскаленной каменной римской дороге. Я смотрел на нее, медленно и безвозвратно погружаясь в глубину ее глаз. Она протянула мне руку – пойдем. И мы ушли.

Позже в прогретой электрическим радиатором тесной комнатке миниатюрной квартиры в Нахлаот, я обнимал обнаженные плечи Брурии. Я смотрел на нее, боясь отвернуться, выпустить ее из рук, вдруг она исчезнет, испарится, окажется наваждением, желанной, но обманчивой гостьей из страны сновидений. Я хотел что-то сказать ей, но она приложила палец к моим губам, не давая спугнуть тишину. Тишина запеленала нас в прозрачный шелковый кокон, и закружила в вальсе, обводя магическим кругом танца. За этим первым кругом проступил другой – многоцветный, сметающий все на своем пути – набросанный щедрой кистью импрессиониста. Затем появился круг загадочных и строгих геометрических фигур. Потом – четвертый, пятый… Прозрачные круги, озаренные полярным сиянием, уходили в бесконечность.

Мы уснули, когда окутавшая город темнота сменилась неуверенным серым рассветом, еще окончательно не решившим, принять ли сторону приближающегося дня, или повременить, дав ночи последнюю отсрочку. Закрыв глаза, я вновь оказался на старой римской дороге, соединявшей Яффу и Эммаус. В нескольких метрах передо мной, на обессиленном от жары осле, ехал мудрец Ханина бен Терадион. Справа от него, одетая в свободное белое платье, ехала его дочь Брурия. Об ее учености ходили легенды. Рассказывали, что она заучивала по триста законов в день, разрешала галахические споры, и раздавала подзатыльники нерадивым ученикам в академии своего отца. Честно говоря, я не очень-то доверял этим слухам, да и ехавшая передо мной красавица ничем не напоминала ученую мегеру, наводившую страх на академию рабби Ханины. Когда она в очередной раз отстала от отца, я набрался смелости и, прибавив шагу, поравнялся с ней. Брурия повернулась ко мне. Не зная, как начать разговор, я спросил, не соблаговолит ли она сказать, долго ли еще идти до Лода. Еще до ее ответа, я понял, что чем-то оскорбил ее. Она нахмурилась, сжала тонкие губы, мне даже показалось, что я слышу скрежет ее зубов, и ответила тихим, нарочито спокойным голосом: «Глупец, неужели мудрецы не научили тебя не умножать разговоров с женщиной? Ты мог спросить меня тремя словами “сколько до Лода”, а не изъясняться тут гекзаметрами Гомера». Не зная, что ответить ей, поскольку любой ответ мог послужить доказательством ее правоты, я опустил глаза, затем снова посмотрел не нее и улыбнулся, безнадежно пытаясь пробиться сквозь вставшую между нами стену отчуждения. Она отвернулась, но мгновение спустя снова посмотрела в мою сторону, и я понял, что чудеса бывают и в наши, лишенные пророчества, дни. Как в давние времена пали, защищенные неприступными бастионами, стены Иерихона, так рухнули незримые оборонительные стены вокруг Брурии. На ее лице заиграла ответная улыбка. «Как тебя зовут? – спросила она, и я радостно ответил – Меир[1 - Рабби Меир, одна из центральных фигур поколения еврейских мудрецов после восстания Бар Кохбы. Является одним из важнейших законодателей Мишны (“Все анонимное в Мишне – от р. Меира”, В.Т. Сангедрин, 86а). Муж Брурии, дочери р. Ханины бен Терадиона.]. Брурия, продолжая улыбаться, поторопила пятками своего осла и вернулась к отцу, а я остановился, поджидая своих попутчиков[2 - По мотивам В.Т. Ирувин 53б. В оригинале Брурия беседует с р. Йоси Галилейским.].

Проснувшись, я увидел обнаженную Брурию, освещенную мягким утренним светом. Она спала на боку, повернувшись ко мне лицом. Стараясь не разбудить ее, я погладил ее черные волосы, дотронулся кончиками пальцев до нежной кожи ее щеки. Моя рука продолжила свой путь по ее точеному плечу, и остановилась на маленькой мягкой груди. Я тихо прошептал: «Сколько до Лода?» – «Глупец, – спросонья сказала она и повернулась на другой бок. Я прижался к ее теплому телу и снова уснул.

Глава 2

Мы были вместе всего двадцать девять дней, затем судьбе было угодно перетасовать колоду. Но даже из этого краткого периода в памяти сохранилось на удивление мало. Помню в мельчайших деталях первый день нашего знакомства. Помню безумный бесконечный день паломничества, последний наш день вместе. Остальные двадцать семь теряются в дымке забвения. Мы шатались по холодным улицам Города, перемежая разговоры и смех длинными паузами, и в этом полном загадочного смысла молчании я находил покой, которого мне всегда так не хватало. Замерзшие, а зачастую и промокшие под холодным февральским дождем, мы возвращались на тесную кухоньку Брурии, заваривали в пузатом красном чайнике чай, пили его из больших прозрачных стаканов, отогревая озябшие руки, и продолжали говорить, смеяться, молчать.

В одну из вечерних прогулок по темным пустым улицам христианского квартала, где кроме нас с Брурией ходили только наряды пограничников в серых меховых куртках, мы присели на каменные ступени площади перед Храмом Гроба Господня. У входа в Храм молодой чернобородый человек в рясе заигрывал с девушкой в форме, шутливо обнимал ее, шептал что-то на ухо, а она смеялась в ответ и кокетливо отталкивала его. Потом девушку окликнул ее напарник, и она нехотя ушла патрулировать покинутый жителями квартал, а к чернобородому подошли двое монахов постарше, до этого сидевшие поодаль на деревянной скамейке. Втроем они приблизились к большому, в человеческий рост, деревянному кресту, прислоненному к стене. Густая черная тень купола падала на древнюю кладку. Сквозь полуоткрытую дверь была видна игра света масляных лампад, отражающегося от золотистых фресок. Пожилые монахи водрузили крест на спину молодого, и безмолвная процессия медленно скрылась внутри храма. Раздался скрип засова, некоторое время можно было слышать звук удаляющихся шагов, а затем наступила абсолютная, недоступная восприятию, тишина. Потом мы шли по пустынным переулкам, и наш путь освещали грозди фонарей, подвешенных к арочным сводам древнего базара.

Закрываю глаза и вспоминаю еще одну ночь. Мы стоим около могилы царя Давида у стен Старого Города. Неподалеку от нас у входа в йешиву молодой йешиботник играет на испанской гитаре фламенко и поет. Его приятель оттеняет струящуюся гитарную музыку дробным пульсом кастаньет. Яркий фейерверк из страстных испанских слов взрывает каменную кладку потолка древнего кенотафа и на нас льются обжигающие лучи далекого андалузского солнца. Третий – смуглый и худощавый – начинает танцевать, и магия фламенко обрушивается на нас во всей ее полноте. Я заворожено смотрю на прямую спину и гордо поднятую голову юноши, слежу за каждым жестом его красноречивых рук. Темп чечетки-сапотео нарастает, и Брурия шепчет: “Y como la tarantula teje una gran estrella”. “Тарантул плетет проворно звезду судьбы обреченной” – тут же переводит она, опережая невысказанный мною вопрос[3 - Из стихотворения “Шесть струн” Ф.Г. Лорки.]. И рыдания струн гитары сплетаются с серебряными нитями наших судеб.

Так прошел февраль, а за ним, к сожалению, пришел март. На стенах домиков Мишканот Шеананим ярко заалели цветы, а лужайки долины Геном зазеленели свежей травою. Незадолго до праздников Брурия сказала, что у нее дела, и пропала на долгие две недели. Даже телефон ее не отвечал. День свободы и избавления я встречал без нее. На пасхальную трапезу собралась веселая компания, но я чувствовал себя слишком несчастным и одиноким, чтобы радоваться Исходу из египетского рабства. Прошла пасхальная неделя и еще несколько дней, и наконец, на исходе субботы мой телефон зазвонил, и на экране высветился долгожданный номер.