Геринга 18

Рад слышать, весьма оригинально для здешних краёв, спасибо.

– Хорошо, Гриша. Расскажи нам пожалуйста, где ты живёшь?

И вот, в минуту, когда я решил, что для меня здесь уже всё потеряно; когда я подумал, что закопал себя глубже некуда незнанием названия своего старого сада, судьба послала мне новый шанс проявить себя. От воодушевления у меня перехватило дыхание. Глаза мои блеснули, я улыбнулся, глубоко вдохнул и на выдохе ответил на заданный мне вопрос тоном ведущего «Что, где, когда», объявляющего чёрный ящик:

– Пятьсот семнадцать.

– Что «пятьсот семнадцать»?

Ой, тут я понял, что выдал не всю информацию, а только ту, что лучше всего отпечаталась в памяти. А как там звучала вся?

– Улица… Улица Геринга, дом восемнадцать, квартира пятьсот семнадцать.

– Ого, замечательно! Только улица, наверное, Беринга, да ведь? Улицы Геринга ведь у нас нет и, я надеюсь, хм-м-хе-хе, никогда не будет.

Воспитательница усмехнулась так, что по её улыбке все остальные дети решили, что произошло что-то смешное, и что воспитательнице понравится, если они сейчас посмеются вместе с ней. И дети стали хохотать. Хохотали они натужно и сами не понимали, над чем, но им всей душой хотелось сделать приятно воспитательнице, и оттого даже в этом натужном смехе звучали нотки искренности. Громче всех ухахатывался тот мальчишка с фишками. Наверное, начав по инерции вместе со всеми, потом он вспомнил, что я – тот самый лох цветочный, у которого нет ни одной фишки, и который даже не знает, как в них играть. И тут его разорвал уже поистине гомерический хохот.

Тогда мне стало неловко. Неловкость не ушла вместе с неловкой ситуацией, как это бывало раньше, и осталась со мной до конца дня и скончания времён. Теперь я чувствовал себя не в праве играть с другими ребятами и вообще старался не подходить к ним. После полдника, на прогулке, с которой нас должны были забирать родители, я держался отдельно и старался играть только в то, во что не играют другие. В какой-то момент я увидел, что та крутая горка, с которой я хотел скатиться, наконец-то освободилась. Уличив момент, я бросил в песочнице свой совок с чуть треснувшим ведёрком и помчался в центр площадки. Но едва я добежал до горки, возле неё – прямо перед лестницей, по которой на неё нужно было взбираться – встал мальчишка. Тот самый, с пакетом фишек. Я попытался обойти его, но он, как оказалось, нарочно преградил мне путь.

– За проход на горку – фишку или деньгу.

– Какую деньгу?

– На жвачку.

– Какую жвачку? – спросил я. С фишками мне уже всё было ясно.

Мальчишка вздохнул, не горя желанием рассказывать мне что-то: ему хотелось только поиздеваться, а болтать ему было не охота.

– Жвачку, с которой фишки дают в магазине, – пояснил он.

– А-а-а… – ответил я, узнав на пятом году жизни, откуда берутся фишки. Потом я снова попытался обойти мальчишку, но он не дал.

– Фишку или деньгу, – повторил он, ухмыльнувшись.

Его самодовольная ухмылка разбудила во мне всю злобу мира. Я вспомнил сегодняшнее утро: как этот говнюк не пустил меня посмотреть на игру. Вспомнил, как надо мной посмеялась вся группа с подачи воспитательницы. А я всего-то переволновался и перепутал буквы, вообще не думая, что эти буквы имеют такое большое значение на фоне общей бессмысленности фразы, которая из них состоит. Вспомнил, наконец, всю свою маленькую жизнь, за которую случилось немало того, из-за чего стоило бы разозлиться, но я терпел. Теперь же я решил, что будет честно, если этот мудацкий пацанёнок получит по своей дурацкой голове за всё плохое, что со мной когда-либо происходило.

Я толкнул его, и он упал на лестницу. Потом он поднялся и толкнул меня. Так мы начали драться. Мы били друг друга по лицу, хватали за руки и стремились откусить друг другу пальцы, но у нас не получалось. Мне удалось проделать славную штуку: я взял голову своего противника под мышку так, что он не мог вырваться. Руками он молотил меня по спине, а я бил его по дурацкой лысой голове, которая вся покраснела от прилившей к ней крови. К тому моменту к нам подтянулись другие ребята. Они наблюдали за дракой и поддерживали мальчишку с фишками. Но это было ничего: мне даже было приятно. Я побеждал того, кого все эти говнюки, смеявшиеся надо мною утром, любили и почитали за классного парня. Та-а-ак ему, классному парню, от-т-так, по башке, н-н-на! сучёнок, прям по макушке, чтоб спалось крепче, а ещё по лицу можно, оп-п-п! Откусить ему ухо, что ли?

Но закончить драку членовредительством нам не дали воспитательницы, которые нас растащили, а потом немедленно стали ругать и искать виноватого. Благо, в этом месте за мной пришёл папа. Не дожидаясь, пока воспитательницы расскажут ему, что тут произошло, я вырвался, ускользнул от них и побежал навстречу родителю. Я обнял его за ноги и сделал то, от чего старательно удерживал себя весь первый день в новом садике – заплакал.

Глава 7

– А чё ты заревел-то? – спросил меня папа после того, как я успокоился и рассказал ему всю историю: про горку, про «фишку или деньгу» и вообще про весь день в садике.

На его вопрос я ничего вразумительного ответить не мог, и поэтому, когда мы уже были на полпути к дому, он продолжил за меня:

– Правильно ты всё сделал. Так и надо с такими, кто по-хорошему не понимает.

Потом мы пришли домой, и папа рассказал всю историю маме. Мама укоризненно посмотрела на меня. Похоже было, что она вовсе не считает, что я всё сделал правильно.

– …а потом я пришёл, когда их разняли уже. Он меня увидел, подбежал и заревел. Х-ха-ха! Чё заревел – фиг его знает, – закончил свой рассказ папа, а потом снова спросил, обратившись уже ко мне: – Сын, ты чё заревел-то?

– Не знаю, – ответил я.

– Наверное, понял, что драться нехорошо, – предположила мама, вновь строго глянув в мою сторону.

– Да нет, там можно было, – ответил на это папа, и они начали спорить.

– Почему это?

– Так я ж тебе рассказал всё, ты чем слушала? Он стоял там и фишки у него какие-то вымогал там, этот пацан. Чё он, как лох должен был фишку высрать откуда-то? Или схавать и пойти в песочек играть?

– Почему сразу «как лох»? Пошёл бы, правда, поиграл в другое место, да и всё.

– Ну а он вот на горке хотел покататься. Горка для всех, чё это он уходить куда-то должен?

– Значит, надо было попросить воспитательницу разобраться.

– Тогда ябедой дразнить будут. Потом заколебётся к воспитательнице бегать, тоже чё хорошего?

– Лёш, ну чего ты как этот? Чё мы теперь, ребёнка чему попало учить будем?

– Да почему «чему попало»?! Постоять за себя – это разве «что попало»? Мальчику это надо уметь. Да и девочке. Девочке, кстати, уж тем более.

– Ну давай он бить будет ходить всех по башке! А потом нам с их родителями бегать и разбираться!

– Да почему бить-то сразу всех?! Тут же конкретная ситуация. А ты сразу всё в степень возводишь!

– Да потому что! Сегодня ты похихикал, сказал ему, мол, молодец, а завтра он ещё кого побьёт: папа же разрешил!

– Ну чё вот ты начинаешь?!

Дальше их разговор я не слушал. Меня тупо не хватало на долгие обсуждения родителями чего-либо, даже если это «что-либо» касалось меня, и мне было это небезразлично. Плюс, когда они начинали повышать голос и ругаться, я автоматически начинал бояться. А когда я боялся, то предпочитал отвлечься чем-нибудь. Например, машинками и городами из конструктора.

Родители забрали меня из садика на некоторое время. Вместо этого они решили попробовать оставлять меня одного дома. Этому, думали они, мне тоже надо когда-то учиться. Да и им – тоже.

Сначала по утрам из дома уходил папа. В первый день он тщательно проверил знание мною тех правил, которые родители для меня установили: я должен был поесть в определённое время и определённую еду, должен был точно определить по часам, когда настанет это самое «определённое время», должен был выполнить несколько умных заданий на листиках и должен был смотреть телевизор только тогда, когда на шестом канале идут мультики, а когда мультики закончатся, я должен был выключить телевизор и больше не включать. Когда финальный экзамен по правилам был сдан, папа оделся и собрался выходить.

– Ну всё, давай, сын, – прощался он.

– Пока.

– Хочешь выйти в коридор, мне помахать?

– Хочу.

Нашу квартиру от общего холла пятого этажа отделял длинный и тёмный коридор. Когда мы возвращались с прогулки или один-единственный раз из садика, или ещё откуда-нибудь, этот коридор пугал меня до жути. Заднюю его часть освещало солнце через окно общего балкона. В этом конце, в самой глубине коридора, и находилась наша квартира. Переднюю же часть – ту, в которую надо было зайти, возвращаясь с улицы домой – освещала либо лампа с лестничной клетки, либо свет из большого окна в общем холле. Середина коридора всегда оставалась в тени, если только кто-нибудь из соседей, чьи квартиры были там, не открывали дверь. Всякий раз, когда я шёл по этому коридору, моё воображение рисовало притаившихся в затенённой середине кровожадных сущностей, которые сидят там и ждут удобного случая, чтобы напасть на идущих мимо жильцов дальних квартир. Когда я походил через эту тень, я задерживал дыхание и зажмуривал глаза. Тело моё покрывали мурашки, а уши напрягались так, будто стремились оказаться на затылке. Больше всего я боялся, что, пока я иду сквозь эту тёмную зону, какая-нибудь сущность сожрёт мои внутренности, оденется в мою кожу и займёт моё место в семье. А ночью, когда родители будут спать, она сожрёт и их, одного за другим, и отдаст их телесную оболочку своим собратьям. Так мы все трое превратимся в исчадий ада, и никто вокруг ни о чём не будет догадываться, пока новые хозяева наших тел не сожрут и их. Мало-помалу, таким образом весь мир будет заселён чудовищами. О том, что будет после этого, я думать уже боялся.