Оленья голова

– Кто ты? – машинально произнес Филин, совершенно потеряв над своим рассудком какой бы то ни было контроль.

– Анцыпар. Так меня прозвали. Вы. Мой голос – глубоко. Мой голос – пламя. Огонь. Геенна. Пади ниц предо мной. Пади и пылай. Страдай. Умри. Мерзость.

Рот Филина уже раскрылся в новом вопросе, но, едва выдавив слово, он почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернувшись, он увидел молодого мужчину в сером драповом пальто и темными, смоляными волосами.

– Знатно ты тут ебнулся, а, Филин? – произнес он, после чего в лицо Филина стремительно влетела пятка пистолетной рукояти.

III

Слабый ветерок из открытой настежь балконной двери нежно раздувал прозрачную, белую тюль, едва касаясь светлых волос девушки, стоявшей посреди комнаты. Она глядела в пустую стену, словно то были не обои, а книжная страница с очень горьким содержимым, скрестив при этом руки на груди. На диване сзади от нее сидел мужчина в черной рубашке на запонках и таких же черных, как ночь, брюках. С виду мужчина был совершенно спокоен, с прямым и ясным взглядом, однако кое-что выдавало в нем волнение: он нервно дергал за свою правую запонку.

– Это неправильно, – тихо произнесла она, встав к мужчине вполоборота.

– Что неправильно? Жить нормально? – сказал мужчина, продолжая смотреть куда-то в сторону.

– Неправильно воровать, – она наконец повернулась, но по-прежнему не смотрела на него, а, потупив взгляд, рассматривала линии на паркете. – У своих воровать.

– У своих? Ты еще вчера хотела, чтобы я его убил. А теперь он уже свой! Вот так новости.

Она замолчала. Резкий поток ветра вдруг хлопнул балконной дверью о блокиратор.

– Ну и какого хрена ты молчишь?! – вдруг взорвался мужчина, вскочив с дивана. – Этот мудак умер. Деньги у меня. Ты обещала уехать со мной. И теперь ты молчишь!

– Я просто поняла, – давила она из себя, стыдливо отворачивая голову, – что это… неправильно. Я уже позвонила Смоле.

– Что ты…

– И он будет здесь через полчаса. Тебе лучше бежать. И оставить деньги. Но я так не могу.

– Ты что сделала? – мужчина оскалился и уже приготовился ударить ее, как увидел, что она тянется к ножницам на стоящей рядом тумбочке. – Ты не могла. Ну нет. Я тебе не верю.

Гробовая тишина нависла над ними обоими. Шум проезжавших на улице машин и дуновения ветра будто приглушились, стерлись из жизни, а время остановилось. Тревожное ожидание и трепет перед неизбежным стягивались мертвой петлей. Им обоим было ясно что произойдет дальше. Каждый миг с этого момента превратился в вечность. Медленный поворот ее нежной лебединой шеи, сломанное дыхание, сорванные в крике голоса, сплетенные воедино. Он стоял и смотрел на нее, словно вся жизнь еще впереди, зная, что в любой момент все закончится. Все закончится именно так, а не иначе. Схваченные из плетенной корзинки ножницы, резкий удар, его руки на ее шее. Как так вышло? Он не мог понять, он силился, но не мог. Его слезы на ее щеке, уходящая с дыханием жизнь. Он считает до пяти. Раз. И он еще сильнее сдавливает ее шею. Два. Она умирает. Три. Все вокруг умирает. Четыре. Время, звуки, запахи, легкий осенний ветер. Надо досчитать до пяти.

– Предатель… – тихо выдавила из себя она, разрушив липкий транс. – Умри. Подлец. Умри.

В один момент он словно услышал, как жизнь вышла из нее полностью, а сердце перестало биться. Комната вокруг него вдруг словно почернела, обои покрылись плесенью и отклеились от стен, а в воздухе витал гнилой смрад. Его даже можно было увидеть: зеленая липкая пыль заполонила всю квартиру. Лишь она одна была прекрасна. Одни лишь ее стеклянные, смертельно опустевшие глаза. Мужчина вдруг опомнился. Не успев даже толком понять что он натворил, он отпрянул от нее и в спешке вытащил из ее кармана ключи от машины, схватил стоявшую в прихожей черную сумку, набросил черное пальто, а затем открыл входную дверь и быстро спустился во двор. Пройдя мимо дежуривших у подъезда бабушек, удивленно косившихся на него, он снял машину с сигнализации и прыгнул внутрь. В ту же секунду, что он приземлился на мягкое сиденье внедорожника, он вскрикнул: в левой ноге у него торчали ножницы. Он раскрыл бардачок, вывалив все содержимое на пол, нашел там запечатанную пачку бинтов и начал медленно тянуть ножницы наружу. В этот момент в глазах его потемнело, а боль, которую он до этого еще не совсем ощущал, поглотила его целиком.

IV

Филин очнулся от резкого удара холодной воды в лицо, чуть не заставившего слетевшее с катушек сердце выпрыгнуть из груди. Нащупав щекой такой знакомый и грязный деревянный пол, он понял, что находится в большой комнате все того же сумасшедшего дома. Попытавшись повернуться, чтобы лучше рассмотреть окружавшую его обстановку, он понял, что сделать это будет тяжело: по нему словно проехался каток. Каждая кость в его теле горела, ломилась наружу, а мышцы ныли и стонали в незримой агонии. Неизвестно, сколько он тут пролежал, точно как неизвестно и то, сколько и как сильно его били: все, включая и размазанные по полу следы крови, тепло которых он ощущал теперь своей щекой, говорило о том, что долго и сильно.

– Доброе утро, соня, – раздался звонкий баритон, а после растекся по всей комнате легким эхом. – Я уж думал, что ты умер. Не хотелось бы этого допустить. Преждевременно.

Филин снова попытался подняться, и в этот раз он даже сумел оторвать голову от пола, но тут же получил резкий удар ботинком в лицо, вдавивший его обратно. Под тяжелым гнетом ребристой подошвы Филину оставалось лишь сплюнуть скопившуюся во рту железную кровь.

– Лежать, собака, – вновь отозвался баритон, – я не разрешал тебе подниматься. И на чем же я остановился? Ах, да. Умирать тебе пока тоже нельзя.

Сквозь мелькавшие туда-сюда темные круги Филин вдруг смог разглядеть несколько фигур в другом конце комнаты. Это были Отец и Мара, привязанные друг к другу. Трудно было, однако, разглядеть их лица, эмоции, и лишь по очертаниям Филин догадался кто они есть. В этот момент ботинок поднялся с его лица, после чего последовал резкий удар в грудь, заставивший его лечь на спину и увидеть хозяина того баритона: тот самый мужчина в сером пальто.

– А, это ты… – прохрипел еще слабым голосом Филин, после чего крепко закашлялся. – Я уж надеялся никогда не увидеть твое рыло.

– А я вот этой встречи с нетерпением ждал. И, ты не поверишь, я тебя совершенно случайно нашел: мужики из соседней деревни твою машину нашли. Вывезли ее трактором к себе. А я как раз мимо проезжал. И, ты только представь, я уже собирался хер на тебя забить. Думал, сдох ты уже где-нибудь в канаве. А ты вот он, живой.

– Ну, «живой» – не то слово, – перебил Филин, сплевывая очередной багровый сгусток.

– Главное, говорить можешь. Остальное меня мало интересует, – ответил мужчина, а затем звонко щелкнул зажигалкой и прикурил торчавшую во рту сигарету. – А ты еще говорил, что в судьбу не веришь. А что это, по твоему? Ну да ладно. Давай делами займемся: где деньги?

И только прозвучали эти слова, не успев еще толком раствориться в бревенчатых стенах этого дома, послышался звук открывшейся двери. Это мог быть лишь один человек, и Филин, едва завидев его фигуру в дверном проходе, хотел было предупредить вошедшего о грозившей ему, да и всем остальным, опасности, как раздался громкий выстрел. Размытая фигура, раскрыв рот в молящем и озадаченном крике, мертвым грузом ударилась о пол, и из рук ее повалились политые багряной пылью дрова. Комнату вдруг заполонил резкий, высокий крик, да такой силы, что барабанные перепонки дрожали, как листья под напором ветра: это выла Мара, видевшая своими глазами смерть Батрака. Мужчина в сером пальто, едва совладав с этим криком, приблизился к Маре и яростно вырубил ее ударом пистолетной рукоятки.

– Крикливая мразь, – отрезал он, развязывая ее обмякшие руки, после чего вновь обратился к Филину: – вставай давай, ублюдок, а то и эта тоже сдохнет! Показывай, куда деньги спрятал!

***

Филин, еле ковыляя ватными ногами, зигзагами топтал еще больше подтаявший снег, смачивая его капавшей с виска и рук кровью. Чувствуя смотревшее в его спину пистолетное дуло, он понимал, что живым уже не вернется. В целом, иллюзий он не питал: выхода из этой ситуации не было. Смирившись и приняв свою судьбу, он просто шел, как зачарованный, лишь выполняя команды человека в сером пальто. Мужчина же, пытаясь вглядеться в ночную тьму окружавшего их леса, тащил на плече Мару.

– Долго еще? – вдруг произнес он.

– Почти пришли, – монотонно ответил ему Филин, едва управляясь даже со своим голосом.

– А ты мне знаешь что скажи: ты нахера это сделал-то?

– Что сделал?

– А ты прям дохуя чего важного за жизнь сделал? Так много вариантов, даже не знаю что выбрать! Убил ты ее зачем?

– Ты лучше уточняй, Смола, а то я так и не могу сразу вспомнить…

– Ну и мразь же ты, – констатировал Смола, после чего затянулось короткое молчание, которое, впрочем, нарушил уже Филин:

– Зря ты Отца дома одного оставил.

– Чего?

– Он тот еще тип. Смотри, как бы в спину чего не прилетело.

– Что… да завались уже, ебнутый! – вдруг взревел Смола, чуть не сорвав голос, чем спугнул воронью стаю с кривых сосновых ветвей.

– Вот мы и пришли, – спокойным голосом заметил Филин, когда перед ними открылся освещенный месяцем и тысячами звезд гигантский, толстый дуб. Они медленно приблизились к нему, и Смола, с нескрываемым волнением, произнес:

– Копай.

Покорно опустившись на колени меж двух самых толстых корней, Филин начал руками разгребать землю в стороны. Спустя буквально минуту Смола заметил как Мара стала просыпаться. Чем глубже копал Филин, тем яснее становился ее взгляд, тем светлее, как казалось тогда Смоле, горели звезды, освещая дубовую кору, и тем явственнее он стал видеть сам дуб: унизанный божками, гнилой едой и инкрустированный кабаньими челюстями. Никогда он еще не видел ничего подобного. Протирая каждую минуту глаза, то ли от яркого света, то ли пытаясь стереть с них окутавший его морок, он остервенело озирался по сторонам. В какой-то момент звезды светили уже так ярко, что ослепляли, драли глаза, а кожа будто горела. Вокруг него витал звенящий, разрывающий изнутри звук. Смола уронил Мару, которая уже, ко всему прочему, была в полном сознании, и начал кричать от дикой боли, раздиравшей его тело. Мара, будто подбираясь к нему в тон, тоже начала вопить, разрывая гортань. Кожа ее вдруг взорвалась в диком, красном, как само солнце, пламени, разрывая в язвах ее нежную кожу. Скованный чем-то потусторонним, незримым, Смола мог лишь наблюдать, как из-под коры, из-под корней тянется густая, как масло, кровь, багровой рекой омывая уставшие филиновы руки. Звуки все нарастали, сливаясь в бредовую какофонию, а свет от пламени и звезд был уже настолько ярок, что буквально рвал глаза. Тут Смола вдруг решил двигаться вперед. Он медленно шел, пытаясь остановить происходящее, и в приступе бреда схватил горящую в конвульсиях Мару. Когда он понял, что натворил, было уже слишком поздно. Что-то его словно держало, не давая отпустить смертоносный живой факел. В кульминационный момент, когда Смола уже думал, что больше не выдержит, раздался гром. Свирепый и злобный, как отцовский крик, он разогнал наступавшие со всех сторон звуки, оставив лишь крики Мары и Смолы, в адской боли сгоравших заживо. Небеса вдруг разверзлись, разогнав облака, и кривым дамокловым мечом на дуб обрушилась смертоносная молния. Все вокруг вдруг поглотило сперва синее, как само небо, пламя, а после густой дым и пепельная пыль. Все рвалось под напором его меча. Все стонало, сверкало и тряслось. Сама земля, разрывая свою черную плоть, кипела и пылала.

Эпилог

Лес, окутанный ярким светом оранжевого пламени, словно указывал Филину дорогу. Подсвечивая мягкую, зеленую тропинку среди грязного, пепельного снега, он вел его куда-то в глубину, в собственные потаенные недра, скрытые от человеческого глаза. Торжественно расступаясь перед ним, он завлекал, шептал ему, словно любовница. Филин же покорно шел вперед. В один момент взору его предстала длинная уродливая сосна, кривизной своих изгибов напоминавшая старую ведьму. К сосне же той был примотан ее ветвями, стянувшимися колючей проволокой, абсолютно обнаженный и обгоревший Смола. Он кричал что-то неразборчивое, стонал и плакал, иногда переходя на истеричный крик. Из рук и ног его тихой, тонкой нитью стекала по сосновому стволу темная, едва ли не черная кровь.

Почуяв невыносимый смрад со стороны дерева, Филин решил подойти поближе. За сосной, как он увидел чуть приблизившись, раскинулся огромный котлован, а смрад источали гниющие, разлагающиеся тела оленей, кабанов и лошадей. Покрытые мерзкими язвами и трупными червями, ему казалось, они все еще вопили, корчась в страшных, неведомых муках.