Конфуций и Вэнь

Замыслишь что-то доброе иль добрый план имеешь, ты ко двору владыки своего прибудь и доложи о том. Когда ж затем успешно [дело] ты вне двора свершишь, то говори: «Сей план и замысел сего – [всё это] только моего владыки добродетель (Дэ)». Ах! Коль подданный так [поступает], [он] будет добр, [а повелитель] просияет!

Нет сомнения в том, что подобное «сожжение книг» было бы отнесено к «доброму плану», а следовательно, – имя Ли Сы во всей этой истории появиться никак не могло. И раз уж мы обратились к книге Шу цзин, то следует особо отметить, что категории Дэ, Жэнь, Тянь мин и др. используются здесь уже в своем всецело «испорченном» виде (требующем чжэн мин). А следовательно, тексты этой книги не имеют никакого отношения ко времени чжоуской древности и составлены значительно позднее. Какой текст читал Конфуций, когда на эту книгу ссылался, мы не знаем. Вполне вероятно, что его уже просто не существует.

И если давать объективную оценку самым древним китайским текстам, то тексты Лунь юй и Ши цзин выглядят несравненно богаче, мудрее и интереснее этого во многом наивного, а в чем-то надуманного и гораздо более позднего «исторического документа». Но если оценивать Шу цзин с моральной точки зрения, то этот текст – всецело прекрасен. Он призван сформировать у правителя государства высокие нравственные качества и ответственность за управление вверенным ему народом. Ответственность – перед всевидящим Небом. И в этом – главное отличие подлинной «китайской древности» от «древности европейской», в которой главный упор всегда делался на индивидуальность, на судьбу конкретного человека.

Второе, если вернуться к вопросу «сожжения книг»: само это сожжение было лишено всякого смысла. Для чего это делать? Цинь Шихуан был человеком со здравой логикой, и он понимал, что это никак не изменит политическую ситуацию в стране, которую он и без того жестко контролировал. К этому времени Китай был безграмотным, за исключением небольшой горстки чиновников, и уничтожать тексты было бессмысленно. «На руках у населения» никаких книг быть не могло, и сжигать было нечего. Перечисленные в тексте «исключения» – книги по медицине, лекарствам и пр. – это тоже, судя по всему, поздняя интерполяция: в Китае того времени подобных книг существовать не могло.

Об этом можно судить и по наличию в заявленном списке книг по «гаданию на панцирях черепах» (эта тема часто упоминается и в Шу цзин). Подобные «книги» не могли существовать в принципе, потому что гадание на панцире в древности проводилось только правителем – это была его исключительная прерогатива, – причем это действие относилось к разряду священных и закрытых, т. к. было связано с общением с «миром духов». Это была высочайшая тайна – сначала Сына Неба, а затем правителя, и она никогда не могла быть профанированной в виде какой-либо «поясняющей» книги. Это все равно, что включить в данный список широко распространенных текстов «книги по общению императора с духами». Более того, ко времени Цинь Шихуана практика гадания на костях оставалась уже в далеком прошлом, что было прекрасно известно Сыма Цяню. Все эти записи о «книгах» и о «черепахах» добавлены, скорее всего, не самим Сыма Цянем, а более поздним компилятором, который уже не имел ни малейшего представления о реальном положении дел в той эпохе.

Среди этих заявленных «ста школ» были и книги «легистов», – тех философов, идеологией которых руководствовался Цинь Шихуан во время своего правления, однако для этих книг исключения не сделано. Кроме того известно, что Цинь Шихуан регулярно приносил жертвы предкам, а все подобные вопросы находились в компетенции «конфуцианцев». И неужели все это тоже подлежало сожжению? Вызывает подозрение и сам перечень книг, подлежащих сожжению: те из них, которые названы поименно, причем не единожды, – это наиболее безобидные для Империи книги, а все остальное – это нечто совершенно неконкретное. Заявлять о том, что преследовалась цель исключить появление каких-либо комментариев, кроме государственных, к Ши цзину и Шу цзину, тоже нелогично.

Из сообщений Сыма Цяня можно сделать предположение, что при Цинь Шихуане в стране существовали только две известные книги – Шу [цзин] и Ши [цзин] (почему в этот список не попали «Вёсны и осени» – это загадка), а все остальное сказано «для красного словца», причем, значительно позже самих событий. Возможно, все это является поздними дополнениями, внесненными достаточно безграмотными чиновниками.

Для чего была сделана такая запись о «сожжении»? Ответ здесь простой: надо было как-то оправдать наличие в Китае той «бреши» в литературном отношении, которая вдруг обнаружилась во время становления династии Хань, но которой, по мнению китайских интеллектуалов, не было в древние времена Инь и Чжоу. Ко времени Хань в Китае уже активно циркулировали легенды о тех баснословных временах, когда в стране «процветала литература Вэнь». И в то же самое время в начальный период династии Хань неожиданно обнаружилось, что никаких книг в стране нет.

Исследователям истории Китая известно, что Цинь Шихуан, как действительно умный и расчетливый политик, достаточно уважительно относился к «конфуцианскому» учению. Более того, он стремился соблюдать ритуал и даже пытался включить некоторые положения конфуцианского учения в принципы своего правления. Здраво рассуждая, «сожжение книг» никак не вписывается в разумную логику его поведения. Правление Цинь Шихуана оказалось недолгим только по той причине, что он неожиданно умер от неизвестной болезни.

Следует еще раз напомнить читателю, что подлинные корни «конфуцианства» (жу цзя) необходимо искать в представлениях китайцев о «Золотом веке» управления страной прославленным Вэнь-ваном и его последователем Чжоу-гуном, – управления с помощью почти обожествленных категорий Дэ, Сяо, Жэнь и Вэнь. Одним из главных положений позднего «управленческого» конфуцианства стало то, что истинный правитель является «родным отцом» для всего народа и неустанно заботится о его благосостоянии, – с помощью своего «человеколюбия» (Жэнь) и «добродетели» (Дэ). И в ответ на это он получает поведение народа в соответствии с «древним» пониманием термина Сяо («сыновняя почтительность», «любовь к родителям»).

Итак, возвратимся к Сыма Цяню и его истории о «сожжении книг». Следует отметить, что даже сами китайцы не всегда верили в эти «сказки». Более того, сегодня у большинства исследователей нет сомнения в том, что в ханьские времена в текст Сыма Цяня были внесены правки с чисто политическими целями. Высказывалось разумное предположение, что возможно, при Цинь Шихуане были подвергнуты казни и сожжены записи вовсе не «конфуцианцев», а тех «ученых-магов», которые веками обманывали «жизнелюбивых» правителей и императора Поднебесной своими обещаниями создать «эликсир бессмертия» или отыскать в дальних морях «острова бессмертных блаженных» с «живой водой». Для этих целей организовывались дорогостоящие экспедиции за счет государственной казны. И все такие экспедиции каждый раз оканчивались провалом. Возможно, этих-то «магов» и решил, причем, вполне справедливо, наказать Цинь Шихуан.

То есть все эти сообщения о сожженных текстах следует признать целенаправленным вымыслом. И как среди них смогла оказаться, например, безобидная древняя «Книга стихов», понимаемая всеми сегодня (но и в те древние времена) в стиле русской народной песни «Во поле березонька стояла, люли-люли стояла»? Принимая во внимание тот очевидный факт, что ханьских разъяснений тайного «политического» смысла стихов к этому времени еще не существовало.

К началу новой эры (а может быть даже к началу «средних веков», – о точной датировке создания всех древнекитайских текстов можно только гадать), т. е. к тому историческому периоду времени, когда вэньяновский текст Лунь юя уже действительно существовал и начинал играть какую-то заметную роль в политической жизни страны, – в Китае сложилась довольно странная ситуация. С одной стороны, всем китайцам был известен уважаемый древний «мудрец Конфуций», и с другой стороны, не существовало той книги, в которой оказалось бы зафиксированым его древнее Учение, – т. е. в Китае не было древнего текста Лунь юй, составленного учениками Конфуция. Ведь не мог же этот древний текст вот так взять и «провалиться сквозь землю», когда вокруг Конфуция, начиная со времени проповеди (им самим!), всегда были такой почет и уважение.

Сыма Цянь пишет, что после смерти Учителя рядом с его могилой было построено более ста домов его учеников, которые соблюдали трехгодичный траур, т. е. у Учителя было множество последователей уже при его жизни. Более того, Сыма Цянь сам посетил место почитания Конфуция в Лу и видел там «храм Конфуция», а также «его жилье», сохранившуюся одежду, ритуальные принадлежности и даже ту повозку Учителя, которая фигурирует в «Суждениях и беседах». И только древней книги Лунь юй, которую составили ученики, – т. е. самого главного! – почему-то не сохранилось. Не сохранилось даже какой-то плохонькой копии или отдельных подгнивших бамбуковых планок этого текста.

И одновременно для всех в Китае было очевидно, что текст «древнего» Лунь юя просто обязан был существовать во множестве переписанных копий, – существовать как великая драгоценность, даже несмотря на то, что все последующие поколения почитателей Конфуция уже не понимали этот текст, написанный стилем гу вэнь. Но ни в «доме» Конфуция, ни в его Храме – этого текста не было. И куда же он вдруг подевался? Парадокс! Да и стал бы Цинь Шихуан отдавать приказ уничтожить тот древний «раритет», который к его времени являлся абракодаброй даже для ученых мужей Китая?

«Все эти древние тексты были разом уничтожены, – заявляют нам китайские историки, – все списки Лунь юя истребил жестокий Цинь Шихуан! И уже потом Лунь юй по памяти восстановили те, кто помнил этот текст наизусть. Благо, что правление деспота было недолгим».

И вот тут для нашего читателя начинается самое интересное, – история почти детективная! Если верить историческим свидетельствам этих интеллектуалов, то сначала текст Лунь юй появился в виде «восстановленного по памяти», причем, уже знаками «нового письма», «уставным письмом» ли шу, которое было стандартизовано при Цинь Шихуане. Этот шрифт фактически мало отличается от современного стиля кай шу, на котором и дошел до нас текст Лунь юй на вэньяне. То есть в реальной истории Китая сначала появился «современный» текст Лунь юй, а не тот «древний», на котором этот текст был, якобы, записан учениками после смерти Конфуция.

Те интеллектуалы династии Хань, которые «восстанавливали по памяти» уже новым стилем все древние тексты, образовали «школу новых письмен». В этом «восстановлении» текстов принимал активное участие уже знакомый нашему читателю «потомок Конфуция в 11-м поколении» Кун Аньго (II–I вв. до н. э., хотя все даты здесь очень условны), – друг и наставник Сыма Цяня. Вот он-то, судя по всему, и сыграл главную роль в написании традиционного, «современного» текста Лунь юй.

И далее – внимание! – этому «потомку Конфуция» посчастливилось обнаружить (в I в. до н. э.) древние тексты – в том числе Лунь юй, Шу цзин и Ли цзи – в стене «старого дома Конфуция», при его перестройке. Все найденные тексты были записаны древними знаками – гу вэнь, и именно эта неожиданная находка привела к тому, что в Китае появилась соперничающая школа – «школа старых письмен», которая впоследствии, на какое-то время, стала главной, оттеснив в сторону «школу новых письмен».

Однако куда впоследствии подевался этот найденный «старый текст» Лунь юй, и почему не было сделано копии уже с него – ведь для Китая это была величайшая драгоценность! – об этом никто не знает и подобных вопросов не задает. А ведь к этому времени уже существовала специально созданная государственная «школа старых письмен», в обязанность которой входило сохранение таких текстов. Такой почитаемый древний текст, например, можно было бы выбить «на века» на каменных стелах, что для Китая было уже испытанной практикой. Однако это сделано не было. Объяснения подобной «безвременной утраты» в Китае всегда найдутся, и оправдания, как всегда, имеются.

Практика внезапного удачного «нахождения» древнего текста не является исключением для древнего Китая. Точно также чудесно и так же неожиданно был обнаружен древний свиток еврейской Торы, но уже в стене Иерусалимского Храма, и тоже при его «реставрации». Это произошло после возвращения евреев из Вавилонского плена. В то время эта «находка» оказалась очень кстати, учитывая те «послабления», которые произошли в религиозной жизни евреев за время их длительного и достаточно мирного пребывания в Вавилоне. Благодаря такой своевременной находке «древнейших постановлений», возражать против которых, конечно, было бессмысленно, религиозной верхушке удалось основательно «закрутить гайки», в том числе в части браков евреев с «иноверцами».

И точно также «неожиданно» был найден в Америке «золотой свиток» (или «золотые пластинки») канонического текста мармонов. Основатель этой религиозной секты нашел его где-то в пещере или получил «от ангела». На этом история удивительных находок в мире не заканчивается. Также совсем неожиданно были найдены «дощечки» древнейшего славянского текста – еще языческого! – «Велесова книга». А нашел ее человек, который был страстным коллекционером, знатоком и почитателем древней славянской литературы, и ему очень хотелось, чтобы у русских, как и у других прославленных народов мира, появился свой собственный «древний кодекс», не связанный с христианством. И ему, как и в свое время китайскому Кун Аньго, посчастливилось такой «кодекс» найти. Причем, также как и у Кун Аньго, эти «дощечки» печальным образом исчезли, – были утеряны во время Второй мировой войны, – остались только какие-то «прорисовки» отдельных табличек.

Непонятные и странные совпадения! Но кажется, и драгоценный золотой свиток мармонов тоже куда-то исчез, не говоря уже о древнейшем тексте Торы. Да, кстати, когда-то подобные вещи случались и в Древнем Египте – в то время, когда золотой век этого исполина уже клонился к закату, – и именно тогда в одном из Храмов был обнаружен древнейший текст Космогонии, ставший впоследствии очень знаменитым.

Трезво оценивая все эти исторические события, следует признать, что все подобные «находки» всегда происходили «совершенно случайно» и при этом очень своевременно. Но возможно, в каких-то случаях это действительно было правдой.

И тем не менее, подобное, как нам кажется, всегда являлось стандартным способом для того, чтобы вбросить в общество какой-то идеологически важный документ, который в действительности являлся «современной подделкой» под уважаемую всеми старину. Такова уж природа человека, что всему древнему и апробированному веками он верит, а новому – нет. Безошибочным критерием новизны любого «вновь найденного» старого текста является то, что создававший его автор не мог знать конкретных реалий того древнего времени, под которое он подделывал свой документ. Так, например, и в «Велесовой книге» и в Лунь юе отсутствует та конкретика, которая была бы непосредственно связана с ритуалом и жертвоприношениями. Именно эти вещи являлись жизненным стержнем всех древних народов мира, и эти вещи, причем, в конкретике того времени, обязательно должны были присутствовать в подлинном древнем тексте. Древние люди, в отличие от нас, современных, никогда не писали праздные тексты: они фиксировали то, что их волновало, и чем они жили. А жили они в окружении невидимого «мира духов».

Итак, по крайней мере мы уже почти не сомневаемся в том, что новый текст Лунь юй написал носитель фамилии Кун – Кун Аньго или какой-то другой, более поздний Кун – а следовательно, действительно Кун-цзы («Конфуций»), пусть даже он и жил в другую эпоху. А значит, и биографические данные о предках этого «Конфуция», включая имя прославленного Шуляна Хэ, скорее всего, правдивы.

Оценивая достоверность информации об обнаружении древних текстов «в стене дома Конфуция», следует иметь в виду реалии китайской действительности. Общеизвестно, что в Поднебесной вообще не сохранилось образцов древнекитайской архитектуры, и что внешний вид древнего китайского жилища сегодня восстанавливается по форме уменьшенных глиняных копий домов, положенных в могилу вместе с остальными вещами. Объясняется это тем, что китайцы строили свои строения, используя для этого деревянные перекрытия и опоры из дерева, а сами стены домов возводили из утрамбованной в опалубке земли, устанавливая их на небольшое возвышение, тоже из земли. А иногда – просто копали свои дома, наподобие землянок, в лессовой почве. При этом понятно, что дерево и земля – это очень недолговечный материал, если его использовать в качестве строительного материала. Кирпич в качестве строительного материала появился в Китае не раньше времени империи Цинь.

По этой же причине не сохранились образцы древнерусской архитектуры, – и это несмотря на то, что эта архитектура, по времени своего создания, относится к гораздо более позднему времени, чем древнекитайская: дома, церкви, «теремы-дворцы», мостовые, мосты и все подсобные строения – всё строилось исключительно из дерева.

То есть ни о каком сохранении «дома Конфуция» в течение 500 лет после его смерти речи идти не может, а следовательно, не было и той «древней стены», где эти бамбуковые планки могли быть найдены. Наиболее вероятен такой вариант, что кто-то эти планки «закопал в стену» своего дома, а через месяц-другой заявил, что «нашел» древние тексты. Скорее всего, так и было в действительности. Но главный вопрос заключается в том, что? конкретно представлял собой этот «древний текст» Лунь юй и для чего его закопали? При рассмотрении этих вопросов следует принимать во внимание тот основополагающий факт, что «оригинал» Лунь юя ко времени обнаружения древних текстов уже существовал – он был «восстановлен по памяти» ученым Кун Аньго и зафиксирован стилем «нового письма» ли шу.

Скорее всего, в этот «найденный древний текст» были заблаговременно внесены какие-то уточнения, – в нем были исправлены те «оплошности», которые присутствовали в первоначальном «современном» варианте. Также вполне вероятно, что в текст «древнего» Лунь юя были дополнительно включены какие-то известные фразы мудрецов – их авторство было приписано «Конфуцию» – для того, чтобы придать этому тексту вид подлинной древности. Очень трудно создать новый текст безошибочно, «с чистого листа», – это знает каждый автор. А Лунь юй, написанный стилем ли шу – это действительно совершенно новый текст, впервые обнародованный. И здесь следует справедливо признать, что Лунь юй – это действительно первое «художественное произведение» (почти «роман»!) в истории древнего Китая. Вот что пишет об этом тексте знаток древнекитайской литературы Н. И. Конрад (Беседы и суждения Конфуция. – СПб.: ООО «Издательство “Кристалл”», 1999, стр. 1040, 1041):

Нет, «Лунь юй» – не записи «суждений и бесед». Это нечто созданное, во всяком случае, специально обработанное: короче говоря, литературное произведение, которое имеет своего героя. И герой этот – Конфуций. Это очень легко увидеть. <…> Оно обладает не только своим героем, но и своим сюжетом: «годы странствий» героя. <…> Есть у этого произведения и своя тема – проповедь наилучшего общественного строя, воспевание настоящего, истинного человека, прославление человеческого начала, гуманизма как основы жизни и человека, и общества.

Именно так этот текст воспринимали все современники. Его читали самые близкие друзья Кун Аньго, и находили в нем некоторые ошибки и даже «промахи», хотя бы в использовании тех или иных иероглифов. После того, как «новый текст» был исправлен по «найденному старому», необходимость в наличии этого «старого» отпала. Старое письмо в Китае знали только отдельные интеллектуалы, причем, сам уровень такого знания был не высок.

С одной стороны, неожиданное появление этого «древнего» текста Лунь юй обеспечивало 100 % алиби тексту новому, – признание того, что он действительно древний, а не «новодел». Новый текст становился законным наследником первоначального древнего текста. Но в первое время даже такой статус не мог обеспечить этому тексту высокий философский «рейтинг», – чтобы быть включенным в «конфуцианский канон». Этот текст явно не годился для философских штудий времени Дун Чжуншу.

И с другой стороны, тот Кун Аньго, который был назначен хранителем этого «древнего» текста по решению императора, сам стремился побыстрее избавиться от такого «живого свидетеля», – от подложного «древнего» текста. Не дай Бог, если вдруг откроется, что этот текст – современная подделка!

Отвлечемся на время от истории и порассуждаем о делах сегодняшних, имеющих прямое отношение к рассматриваемой нами проблеме. У читателя, который имеет дело с подлинником Лунь юя, т. е. пытается читать его на вэньяне, рано или поздно появляются два вопроса или своего рода «недоумения». Первое заключается в следующем. При сравнительном чтении евангельского текста (подлинника) и суждений Лунь юя возникает такое впечатление, что древнегреческий текст более архаичен, т. е. что в Евангелиях описывается гораздо более ранняя стадия становления человеческой цивилизации. В то время как текст Лунь юй оставляет впечатление гораздо более «современного» в части описания общества и общественных взаимоотношений. Однако Лунь юй – это V в. до н. э., а Евангелия – уже I в. н. э., т. е. между ними временна?я разница в 500 лет. И в этом – загадка: традиционная датировка Лунь юя представляется такому читателю не вполне убедительной.

Второе. Если исследователь Лунь юя уже разобрался с реальным содержанием высказываний Конфуция (т. е. понимает все эти высказывания правильно, а не в традиционном смысле), у него рождается удивление уже совершенно иного рода. И даже не удивление, а внутренняя убежденность в том, что Лунь юй изначально был записан знаками «нового письма», а не тем древним стилем гу вэнь, который соответствует времени жизни традиционного Конфуция. Слишком уж точно и хорошо все в нем сохранилось в части правильной смысловой передачи Учения. Такое было бы невозможно, если бы первоначальный текст действительно был записан стилем гу вэнь, затем утрачен при Цинь Шихуанди и вновь перезаписан письмом ли шу «со слуха» (т. е. при цитировании его по памяти теми людьми, которые смысла многих иероглифов уже не понимали, и более того, сама перезапись текста осуществлялась такими писцами, которые тоже не понимали смысла записываемого ими текста).

Грамотному исследователю очевидно, что текст на вэньяне писал человек, который правильно представлял себе как духовную практику Раннего Чжоу, так и само Учение «Конфуция», которое продолжало (а точнее, возрождало) эту древнюю практику. Ни о каком «сожжении» текста или его перекодировании другими знаками письма речи быть не может: в этом случае смысловое содержание текста было бы окончательно утрачено. Сравним, для примера, сегодняшнее понимание учеными древнего текста Авесты, который, по преданию, был уничтожен Александром Македонским (и такое действительно могло иметь место, т. к. нашло всеобъемлющее отражение в зороастрийских текстах). В сохранившихся древнейших Гимнах – «Гатах Заратуштры» – исследователям понятно только около 50 % имеющегося содержания. Почему? – Потому что это действительно древний текст, и он действительно претерпел уничтожение.

При исследовании текста Лунь юй становится ясным также и то, что создатель «Суждений и бесед» был достаточно хорошо осведомлен о принципах функционирования письменности более раннего периода: он знал о том, что раньше иероглиф был «рисунком», а не «словом». И такое «рисуночное» содержание иероглифа продолжает прослеживаться в Лунь юе, записанном стилем кай шу. Автор этого текста сознательно наводил «древнюю патину» на вновь создаваемое произведение.

О том, что автор Лунь юя уже ничего не знал о древней практике жертвоприношений (как и все представители династии Хань), которая существовала не только во время Раннего Чжоу, но даже во время жизни «мнимого» Конфуция, свидетельствует сам текст Лунь юй, в котором присутствуют только самые общие упоминания, касающиеся этой практики. Если бы авторы высказываний (Конфуций и его ученики) действительно были современниками V в. до н. э., в тексте сохранились бы конкретные детали ритуальной жизни (сами названия жертвоприношений, во многом непонятные современникам; элементы ритуала; жертвенные формулы; состав жертвоприношений; названия атрибутики и т. д.), а их в тексте нет, т. к. все это автору неизвестно.

И далее – если продолжить наш подход к Лунь юю, как к «современному» тексту – становится понятным также и тот не совсем убедительный для читателя факт, что Конфуций, выведенный в Лунь юе, не объясняет своим ученикам смысл иероглифа Жэнь. Для времени жизни «мнимого» Конфуция – для V в. до н. э. – это выглядит действительно противоестественным. Но для времени Хань иного решения вопроса быть не могло. Если бы автор Лунь юя показал читателю такого Конфуция, который раскрывает действительный смысл иероглифа Жэнь, такой текст подняли бы насмех, настолько все подлинно духовное к этому времени уже окончательно выветрилось из китайской жизни.

Рассуждения «Конфуция» о тех «древних» Вэнь, Сяо, Дэ и даже достаточно редком Жэнь, которое присутствует в почитаемой всеми книге Ши цзин, придавало всему тексту особый шарм и ностальгию, – в глазах читателя это была лелеемая всеми древность. Но все эти термины не являлись новыми (в своем «переделанном» понимании) для китайской действительности, и по этой причине текст Лунь юй мог находиться в течение длительного времени на периферии китайской философии, что мы и наблюдали на примере конфуцианских текстов, которые вошли в Канон. Первые читатели смотрели на Лунь юй, как на некое «бытовое» художественное произведение, в котором звучат мудрые морализаторские поучения.

Подлинный духовный Лунь юй, даже в своем «современном» виде, опередил время на тысячелетия. Да, но ведь в Чжоу и даже в Инь это все-таки было, причем, было гораздо раньше? Было, но в качестве эпизода для маленькой горстки интеллектуалов Китая. Точно также это было для небольшого числа отшельников древней Индии, создавших Упанишады. Но в европейском мире этого никогда не было, несмотря на яркую проповедь Иисуса или мудрые разговоры философа Сократа. «Раскачать» на это все человечество в истории никому не удавалось. Тогда время для этого еще не пришло. Сегодня – это стоит на пороге.

Историческую судьбу этого в Китае можно отдаленно сравнить с судьбой великой русской поэзии. Стихотворения Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Тютчева и других современников являлись неотъемлемой составной частью внутренней жизни любого истинного аристократа России. Стихи не были предназначены для всего русского народа: любовь к поэзии была уделом тонкой прослойки общества. И такая любовь отнюдь не воспринималась в качестве некой «женственной сентиментальности» или слабости, которая недостойна мужчины. Затем наступило время «редукции»: на смену «золотому веку» пришел «век серебряный»: Блок, Анненский, Бальмонт, Брюсов, Ахматова, Гумилев и даже Есенин – целая плеяда ярких поэтических талантов. Советские люди почему-то полагали, что вся дореволюционная Россия активно читала стихи. Отнюдь. Тиражи этих изданий составляли не более 500 экземпляров, причем, они далеко не всегда распродавались. То есть в действительности это тоже была «узкая горстка» любителей.

Сегодня в России поэзия умерла, а те, кто восторгается «стихами Пушкина», напоминают поздних китайцев, которые с пиететом произносят имя Вэнь-вана. Что китайцы знают об этом человеке? Ровно столько, сколько сегодняшняя Россия «знает» о своем Пушкине. Поэзия точно так же исчезла в русских сердцах – а следовательно и в обиходе русского человека, – как опыт Вэнь-вана исчез из сердец китайцев. Потому что истинных любителей этого была «крошечная горстка». И когда «гегемоном» вдруг стал весь народ, – это абсолютно исчезло из жизни того же самого государства. Можно конечно, взять старую книгу и почитать «Выхожу один я на дорогу» или древний Гимн Ши цзина о Вэнь-ване, мерно покачиваясь в «марсианском кресле» из известного рассказа Рэя Бредбери. Но при этом видеть только «золотые буковки». Это – даже в «обычной» поэзии! – просто так, «с кондочка», не вместить и не полюбить: для этого надо предварительно пройти огромный внутренний путь: надо получить воспитание «древнего аристократа».

К Лунь юю первоначально относились как к некоему философскому тексту-загадке: его воспринимали так же, как сегодня воспринимают интересный «ребус», ориентированный на достаточно высокоинтеллектуального читателя, или как на запутанный детектив Агаты Кристи. «Что такое Жэнь?» – это и есть истинное название «философского детектива». И по всем этим причинам текст трудно было приспособить в качестве подходящего материала для успешного управления государством. Он стал пригоден для этого только после того, как его «подробно и тщательно» «растолковал» Чжу Си. Только после его комментария Лунь юй утратил былую репутацию «ребуса» или «бытового» текста.

Спрос на такие тексты (включая Мэн-цзы и Лунь юй с комментариями Чжу Си) возник гораздо позднее, когда в обществе появился реальный запрос на «чжоускую» социальную справедливость. Но даже после вхождения Лунь юя в Канон «Четверокнижия», в этом конфуцианском собрании гораздо большее значение имел текст Да сюэ. В книге «Конфуцианство в Китае. Проблемы теории и практики» («Наука». Главная редакция Восточной литературы, М.:1982, стр. 150) А. И. Кобзев пишет следующее:

Главное внимание философа (Ван Янмина) в этом трактате (Да сюэ вэнь, «Вопросы к “Великому учению”»), естественно, сосредоточено на Да сюэ («Великом учении»). Вообще, будучи положенным конфуцианцами в фундамент здания идеологической классики, этот текст оказался в центре идеологических дискуссий, доходивших до прямой его переделки. Впервые самостоятельность «Великого учения» была подчеркнута Сыма Гуаном (1019–1086), написавшим к нему специальный комментарий. В дальнейшем это произведение привлекло внимание братьев Чэн Хо и Чен И, которые после определенных текстологических процедур утвердили его в качестве самостоятельного трактата, первого в «Сы шу» («Четверокнижие»). Завершил этот процесс канонизации Чжу Си.

Итак, – сначала Чунь цю, а затем – Да сюэ. О значении текста Лунь юй в китайском каноноведении восторженных слов не встретишь. То есть текст Лунь юй не сразу после своего появления обрел известность, а набирал силу в течение продолжительного исторического времени – многих сотен лет. И чем больше становилась его популярность в философской среде (но и среди государственных деятелей и даже среди грамотного народа), тем активнее и очевиднее проводились «правки» в исторических документах Китая с той целью, чтобы подтвердить глубокую древность Лунь юя.

Любой объективный исследователь древнекитайской литературы обязан признать тот очевидный факт, что для Китая подобный подход к древним текстам являлся рутинной практикой: государственный Китай никогда не относился к своим «манускриптам», как к авторским текстам. Возможно, это произошло по той причине, что подлинная письменность Китая (в виде появления отдельных законченных текстов) возникла практически одновременно с тем социальным явлением, когда время создания этих текстов стало искусственно удревняться, – что, в свою очередь, было связано с необходимостью внесения корректив в эти тексты. Государство изначально заявило свои единоличные права на любой «древний» текст, т. к. имело в этом жизненно важный интерес, – речь шла о той «прочности престола», которая ставилась выше всякой «научной достоверности». Невольной причиной или «провокатором» такого отношения государства явился легендарный Вэнь-ван с его бессмертным «Небесным мандатом» (Тянь мин). Из-за поголовной неграмотности большинства населения Китая, такие исправления можно было вносить, не заботясь о том, что это кто-то заметит. И в этом – принципиальное различие между текстами китайскими и текстами европейской цивилизации, где изначально существовало гораздо больше гражданских свобод, и где степень грамотности населения была несравненно выше.

Бережный европейский подход к старым текстам – это уже реалии почти современного Китая, обученного европейцами. Более того, поручиться за то, что текст Лунь юй избежал значительных исправлений (при этом справедливо рассматривать вероятность включения в первоначальный текст дополнительных «суждений», приписываемых Конфуцию), мы можем только на основании его относительной молодости в философской жизни Китая. Но в гораздо большей степени это было связано с тем, что в нем не просматривалось ничего откровенно идеологического. И, наконец, этот текст в смысловом отношении оказался «твердым орешком» для любого интеллектуала Китая, – поэтому к нему опасались прикасаться без особых причин, довольствуясь классическими комментариями Чжу Си.