«Союз нерушимый…»

– Да, есть такая легенда, но я продолжу:

– За всю свою долгую и успешную деятельность Мариинский театр подарил миру многих великих артистов: здесь служил выдающийся бас, основоположник российской исполнительской оперной школы Осип Петров, оттачивали свое мастерство и достигли вершин славы такие великие певцы, как Фёдор Шаляпин, Иван Ершов, Медея и Николай Фигнер, Софья Преображенская.

На сцене блистали артисты балета: Матильда Кшесинская, Анна Павлова, Вацлав Нижинский, Галина Уланова, Рудольф Нуреев, Михаил Барышников. и многие, многие другие.

– Кстати, о привидениях. Если Вам явиться тут Шаляпин и станет гневно требовать ему доплатить или хотя бы налить выпить, то гоните его на ху…, тьфу, прочь. А то он потом орёт всю ночь и сторожей, то пугает, то спаивает, – закончил свой рассказ о театре Леопольд, аккурат под второй звонок.

– Пройдёмте в буфет, – предложил он, – по старой театральной традиции, перед представлением непременно нужно выпить коньку, закусив это лимончиком, а даме позволительно и шоколадом, – пояснил Леопольд.

Так и поступили. Там как раз все уже разошлись занимать места. – Нам тропиться было некуда. Ложа наша от нас никуда не убежит и её никто не займёт, – заверил нас наш театральный гид.

– По пятьдесят самого лучшего, – скомандовал Леопольд буфетчице.

Та, заискивающе улыбаясь, метнулась исполнять со словами:

– Сей момент Липольд Казьмирыч будет спольнено.

Вторая товарка за стойкой проворно, тем временем, нарезала лимон. Через минуту, со словами: «Сив ю пле», на наш столик были буфетчицей водружены три рюмашки с янтарной благоухающей жидкостью, блюдце с лимончиком и плитка шоколада «Ленинградский». И со словами: «Шоб не бегать», ею также была поставлена початая бутылочка «Шустовского», с аббревиатурой КС, то есть «коньяк старый, выдержка не менее 10 лет». – Одесский завод коньячных вин возобновил его производство, прерванное Революцией, – вспомнилось мне.

– Вот молодец, так молодец, – похвалил Леопольд работницу общепита и подкрепил свою похвалу нежным поглаживанием аккуратной попы буфетчицы. Которая была явно не против и расплылась в улыбке, что сделало её лицо ещё более приятным.

Толчок локотка в мой бок со стороны Василисы, вернул меня к «суровой реальности», оторвав от разглядывания заманчивых прелестей «театрально-буфетной Сирены», которые, как известно из легенд Гомера, очень опасные женские существа, особенно обитающие у буфетов.

Совершив театральный обряд, мы ведомые Леопольдом заспешили в нашу ложу. Тот захвалил с собой всё нами недопитое и несъеденное.

В нашу ложу вела отдельная дверь из коридора, которую Леопольд открыл своим ключом и запустил нас во внутрь.

Мы попали в небольшую комнату. С диванчиком, столиком с тремя стульчиками вокруг. Никаких особых изысков не было. Наш театральный друг споро поставил всё унесённое им из буфета на столик. Затем вручив нам свежие программки взамен раритетов и пожелав приятного просмотра удалился, сославшись на дела и обязанности, правда указал на телефонный аппарат и справочник внутренних номеров и добавил: «Если что, звоните».

Как только за ним закрылась дверь, из-за другой двери донеслась музыка, которая, одновременно с третьим звонком, оповестила нас о начале оперы.

Мы поторопились туда. Выйдя за дверь, мы оказались почти перед самой сценой, с лева от неё. Внизу была оркестровая яма. На сцене разворачивалось первое действо.

Из театральной программки мы узнали, что «Евгений Онегин» – лирическая камерная опера в трёх актах, семи картинах, на музыку Петра Ильича Чайковского, на либретто Константина Шиловского, по одноимённому роману в стихах А. С. Пушкина.

Я оглядел зал. Он был битком. Что не удивительно. Разгар театрального сезона, как нам пояснил Леопольд. – Людям скучно, вот и прут в театр. А летом никого. Полупустой зал. Жарко, душно, все на Море или загородом, – жаловался театральный функционер.

В «Царском Ложе» тоже были люди. – По виду иностранцы. Видно, делегация, – решил я.

На сцене декорации, типа сад летом в поместье, куча людей, крестьяне поют заунывно.

Через десять минут Василиса и я начали откровенно зевать. Я её тихонько подёргал, привлек внимание и указал на дверь, мол «выйдем». Та согласно кивнула, и мы с ней вышмыгнули из ложи.

В комнате за столиком сидел грустный мужик в старорежимном сюртуке.

– Вы кто такой?, – спросил я у него удивлённо.

Тот медленно встал во весь свой немалый рос и принял позу.

– Ну, и что?, – спросила Василиса с вызовом.

Тот стушевался и грустно молвил в рифму:

– «О времена, о нравы. Уж никто не узнает».

– Вы же не Никулин, чтобы Вас все узнавали. Небось поёте тут…, – ответил я ему и прервался, начиная понимать.

– Да, пою. Вернее, пел. Ноооо !, как пел… Не то, что эти, – ответил гордо незнакомец и небрежно махнул в сторону двери, ведущей в ложу, от которой доносились звуки действа на сцене.

– А, что Вы поёте или пели?, – задала вопрос Василиса.

– Ну, из этого, – гость махнул в сторону ложи, – это ария Гремина.

– Ну, так напойте нам, раз Вы такой талант, а то там, мы чуть не уснули, – предложила ему ехидно Василиса.

– За так-с, не пою-с, – с апломбом ответил незнакомец, ещё больше приняв позу гордеца.

– Так, а сколько?, – спросил я с интересом.

– Извольте-с красненькую-с, – ответил с надеждой в голосе певец.

– Это ж сколько в рублях?, – уточнил я.

– Известно-с сколько-с – десять целковых, – ответил тот.

– Огооо, – возмутилась Василиса, – да столько и в ресторане не берут…

Не успела она договорить, как гость вспыхнул от гнева и выпалил:

– Я не кабацкий горлодёр…

Но затем, вроде как что-то вспомнив, говорит спокойно:

– Мне бы хоть на рюмашку или вот хоть сами поднесите, – и кивает на нашу початую «Шустовского».

– Так в чём проблема. Сами бы и налили себе…, – начал я удивлённо, но был прерван его гневным взглядом и отповедью:

– Воровать-с не приучен-с ! Сударь !

И уже более смиренно:

– Ну так, что? Нальёте неприкаянному служителю Мельпомены?

– Вначале спой, – потребовала Василиса.

– А, что петь то?, – спросил он.

– Ну хоть из этого, – она кивнула в сторону дверей в ложу.