Алая раковина сердца. Инди-новеллы

– Племяшка, – громко вторил ему, не отрываясь от мольберта, громадный бородатый Никита, одетый в длинную, измазанную краской рубаху и заляпанные холщовые штаны, а драгоценный племянник вместо дальнейших разговоров бросался к полотнам, которые появились в его отсутствие.

Вот и сегодня Алешка направился к двум новым картинам Никиты. Возле одной из них, скрестив ноги по-турецки и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Король Лир. Свое прозвище он получил после того, как его, старого седого пьяницу, родственники выгнали на улицу. Он был поэтом, и прозвище подходило ему вдвойне. Светлую часть дня Король обычно проводил возле пивных ларьков, читая стихи и вступая в философские беседы с незнакомыми людьми, а ночевал у Никиты, который не позволял ему опускаться до состояния вонючего бомжа, заставляя мыться и стирать свои вещи.

И сейчас, завернутый в желтое покрывало, потому что простиранные вещи сохли, Король Лир сидел возле новой картины Никиты с Библией на коленях.

На картине был изображен раздетый по пояс сероглазый русоволосый юноша, прикрученный веревкой к березе. Голова его была повернута в сторону еловой лапы, запорошенной снегом. Юноша замерзал, но лицо его было искажено ненавистью, а губы раскрыты так, как будто он говорил. Но кому и что?

– Никитушка! Здесь чего-то не хватает, – еще немного покачавшись, сказал Король Лир.

– Громадного черного ворона на еловой ветке, – как будто что-то поясняя самому себе, вслух произнес Алешка.

Никита оторвался от мольберта, присмотрелся к картине и хмыкнул.

– Точно! Во'рона!

Он взял кисти и краски и, не останавливаясь ни на секунду, дописал черного ворона, сидящего на заснеженной еловой лапе. Замерзающий юноша разговаривал с вороном.

Король Лир вскочил на ноги и заходил по студии, возбужденно декламируя:

Не святый, босоногий на морозе,
С губами синими на белой бересте,
Мой Бог замерз привязанный к березе,
А не копьем заколот на кресте.

Громадный ворон смерть стерег,
Но жизнь от ненависти грелась,
«Настал твой праздник!» – крикнул Бог.
«Что, ворон, крови захотелось?
Напившись, вырви сердце мне
И отнеси отцу и братьям.
Пусть сердце выжгут на огне,
А пепел соберут в проклятье.

Когда в расплавленный металл,
Проклятья ссыплются крупинки,
Я буду знать, мой час настал,
С врагом сразиться в поединке.

В полете острого копья,
В стреле, сорвавшейся с небес,
В мече разящем – буду я.
Пусть знает враг, что Бог воскрес».

– Алешка, – попросил дядька, – запиши на листе бумаги и прикрепи кнопкой к стене, а то этот дьявол забудет.

Кроме картин, в мастерской Никиты в самых неожиданных местах висели листки бумаги разного качества и формата, на них рукой Алешки были записаны стихи Короля Лира. Но не все. Попадались стихи, написанные губной помадой или иными косметическими средствами, прямо на стене. Это постарались Муха-Цокотуха и Пчелка Кларидская, с которыми Никита познакомился на своей выставке. Две девушки, представляющие женский журнал «90-60-90», забрели на нее в поисках материала для раздела «Культурка»: большая и шумная Муха писала тексты, а худенькая и молчаливая Пчелка делала к ним фотографии. Муха пристала к Никите с расспросами, но не вытащила из него ни слова, только разрешение на посещение мастерской, которым воспользовалась при первом же удобном случае. Она пришла вместе со своей верной спутницей Пчелкой и, как сказал Король Лир, «с тех пор летает мотыльком над нашим другом-огоньком».

Многие стихи Короля Лира как бы озвучивали картины Никиты, словно Король писал тексты для картин, как иные поэты пишут стихи для песен. Стихи были тревожные и горькие, потому что Никиту в последнее время занимала тема сравнения физических и душевных страданий.

Алешка остановился возле второй картины. На переднем плане был изображен человек на эшафоте, слегка приподнявший голову от плахи. Лица его не было видно, только затылок. Коленопреклоненное тело заслонил палач в красном, обращенный к зрителю спиной и опирающийся на сверкающий топор. Оба они – жертва и палач – словно забыли о предстоящей казни и смотрели на сложенный напротив эшафота высокий костер со столбом в центре. Вокруг костра стояли монахи в черном, а за ними безликая толпа. Сквозь расступившуюся толпу к костру шла растрепанная босоногая девушка в белой рубахе. Она шла на костер, но ее лицо было повернуто в сторону эшафота с плахой. Алешка понял, что этих двоих – мужчину и девушку – казнят за одно и то же, и мучители придумали, как углубить их страдания.

К уголку картины был прикреплен листок, на котором легким почерком Пчелки Кларидской были записаны сочиненные Лиром строки:

Мою ведьму-любовь повели на костер,
Чтобы сердце мое разорвалось на плахе.
Мой палач приподнял угрызений топор,
И толпятся черные мысли мои – монахи.

Поднимается крик и доносится плач.
Жгут живую любовь языками огня.
Ты отвлекся от дела, за работу, палач!
Опрокинь свой блестящий топор на меня.

Никита всегда говорил, что он темный художник, а Алешка – светлый художник. Светлый художник еще раз посмотрел на мрачную картину и отошел к своему мольберту. В отличие от дядьки он поставил его не в сумеречный угол, а возле окна.

Алешка работал над «лягушачьей» темой. На самом первом его полотне была лягушка в очках, сидящая внутри собачьей конуры у входа. Она читала письмо, на это указывал вскрытый конверт. Возле конуры, подперев голову передними лапами, лежала собака в ошейнике и на цепи. Из глаза собаки выкатывалась слезинка. Когда Алешка заканчивал эту картину, деликатная Пчелка не утерпела и шепотом спросила у Короля Лира, наблюдающего за его работой:

– От кого письмо?

– От сына. Это «Письмо матери», и стихи к этой картине уже давно написаны Сережей Есениным.

– А где сын?

– Спроси у художника, он не рассердится.

Пчелка наклонилась к уху Алешки и прошептала:

– А где ее сын?

– Сын служит на границе, – ответил Алешка.

Всегда таскавшая с собой фотоаппарат Пчелка осмелела и спросила:

– А можно мне это сфотографировать?

– Не надо, – сказал Алешка, – лягушка испугается вспышки и ускачет, кто тогда собаке дочитает письмо.

– Извини, я не подумала, – призналась Пчелка.

Алешка повернулся, внимательно посмотрел на нее и произнес:

– Жаль, что у меня нет такой сестры.

– А ты считай, что я твоя сестра.

– Хорошо! Ты моя сестра, но не понарошку, а на самом деле.

С тех пор прилипчивая Муха вилась вокруг Никиты, а Пчелка тихо сидела возле Алешки. Эпизодически приходил Лир и, вышагивая между мольбертами, читал вслух новые стихи, если, конечно, он не был сильно пьян. Пьяный Лир молча заваливался спать посреди мастерской, свернувшись калачиком. Во сне он часто чему-то улыбался.