Птица Сирин и всадник на белом коне

Ахнул звонарь в самый большой тревожный колокол. Вставайте, люди добрые! Беда страшная, кровавая рядом!

Да поздно было.

Смерчем ворвалась конница в деревню. Кто схорониться успел, тот уцелел. А так всех ироды порубили да конями своими косматыми потоптали.

Мать не выдержала, с Егоркой на околицу выбежала: как там её родимый на колокольне, жив ли? Тут на неё и налетел вражина оскаленный. Только и успела толкнуть Егорку в лопухи да перед ним встать, как рассёк её зверюга саблей своей кривой.

А когда дикая орда на храпящих конях со свистом и криками в степь умчалась, побежал Егорка, чуть живой от ужаса, по кровавой улице, вдоль жарко горящих изб к колокольне, а под ней тятька его на земле мёртвый лежит, а в горле по самые перья стрела калёная.

Так вот и стал Егорка сиротой…

Эх! Сколько на Руси сирот было, сколько добрых людей погублено! Как только земля наша кровью не захлебнулась, чёрным дымом не изошла?..

* * *

От всей деревни одни печи с трубами остались. Всё сгорело. Увязли эти печи по грудь в чёрном пепле, длинные трубы, как шеи, вытянули и воют по ночам на ветру так протяжно и жутко – кровь стынет.

Собрали оставшиеся мужики да деды уцелевшие брёвна, сложили кой-какие избы. Брёвна-то от пожара почернели, избы вроде чёрных грачей на земле сидят. И стала деревенька Чёрными Двориками называться, а речка Весёлка – Горюнкой.

Мутной водой потекли для Егорки безрадостные сиротские дни. Сильно тосковал малец по своим родителям, как старичок стал. Молчит всё, думает или плачет ночью на печке. Бабушка его, Акулина, помирать было собралась, да повременить решила. Как же внучка одного в таком виде оставить можно?

Зима в том году лютая была, голодная. Кочевники-то весь хлеб на корню пожгли. Корой древесной да капустой кислой питались. Еле ноги таскали.

Одна радость у Егорки с бабушкой была – белая курочка каким-то чудом от набега уцелела. Худющая такая, но бойкая. Неслась даже иногда. Бабушка Акулина, хоть и голод, а яички те редкие к Пасхе, весеннему празднику, берегла.

– Давай-ка, внучек, – говорит она однажды, – яички красить. Подарим людям на праздник, всё им радость-то будет.

– А чем красить-то?

– Да чем всегда. Шелухи луковой или коры дубовой заварим, и будут у нас яички коричневенькие.

– Да что это за радость такая, бабушка, коричневые яйца дарить? Может, разноцветными их сделать?

– Это как же?

– А помнишь, тятьке моему церковный староста краски на сохранность оставил? Аль попробовать?

– А чего ж, попробуй. – А сама рада-радёхонька, что внучек очнулся от горя наконец.

Сбегал Егорка в подпол, где у них кой-какие пожитки от пожара сохранились, отыскал тот ящик деревянный. Краски все в порошках, в мешочки завязаны, на взгляд невидные. Как писать такими?

– Видала я, Егорка, как один иконописец порошки эти на желтке замешивал. Попробуй-ка, авось выйдет?

Так и сделал. Размешал порошки на желтке – вспыхнули краски ярко, засветились!

– Ой, бабушка, боязно начинать-то!

– Ничего, Егорка, не робей! Глаза страшатся, а руки делают!

Взял он белое тёплое яйцо и задумался. Чем же его украшать? Вспомнил, какие мать цветы красные на рубахе отца вышивала, и осторожно сам такой же цветок вывел, потом ещё один, а вокруг листочки маленькие, изумрудные. Заиграло яйцо, развеселилось. Как бабёнка в цветастом сарафане на ладони сидит.

За другое взялся. Теперь петухов красных с хвостами распушёнными нарисовал – как живые! На третьем – травы волшебные зацвели, запахли, потом кони тонконогие зарезвились, звери диковинные уши навострили.

– Ах ты, Господи, Егорушка! Откуда у тебя уменье-то взялось?

Знать, с отцовскими звонами малиновыми да сказками матушкиными красоту он в себя впитал, а теперь она пробудилась.

* * *

Как зима ни лютовала, а всё её весна одолела, слёзы лить заставила. Потекли эти слёзы ручьями, омыли сожжённую землю. Вздохнула земля, задышала тёплым паром. Весна пришла, а с ней и праздник весенний – Пасха.

Раньше-то бабушка Акулина пасхальные куличи пекла – хлеб такой сладкий с изюмом. Высокий, круглый, как гриб боровичок, а шляпка пудрой сахарной, будто снежком, присыпана. Если кулич в печи не растрескается – всё в семье хорошо будет, а, не дай Бог, не подойдёт или косенький какой выйдет – жди несчастья.

– Зачем ты, бабка, куличи так узоришь? – спрашивал, бывало, сосед, дед Афанасий. – Не всё ль равно животу, чего есть?

– Твому, может, и всё равно, а мой, сердешный, всю жизнь в темноте сидит, ничего не знает. Пускай поглядит, какая красота на свете бывает.

Да… А на этот раз куличи не из чего было стряпать.

Утром бабушка повязалась праздничным платочком, в белый узелок крашенки уложила, Егорку гребнем деревянным расчесала, и пошли они соседей поздравлять.

Перво-наперво зашли к деду Афанасию. Он с внучкой Машенькой жил. Тоже сиротой осталась. Мамку её в то страшное утро конники окаянные арканами опутали и за собой в степь волоком утащили. Отец с вилами в погоню бросился, двоих заколол. Да разве в одиночку с такой сворой совладаешь? На копья его подняли…

Ну, поцеловались, по обычаю, с дедом и Машенькой три раза и яички расписные подносят. Дед аж руками всплеснул.

– Ай да Акулина, ай да мастерица!

– Да не я это. Егорка мой постарался.

– Да не может того быть, чтоб малец такую красоту навёл.

А Машенька – ей Егорка с петухами красными яичко поднёс – зарделась вся и за печку убежала стесняться.

Куда ни зайдут – смех, радость от их подарков. Хоть на день, а помог Егорка людям горе забыть.

* * *

Весна пришла, а Егорке с бабушкой легче не стало. Лошадь с коровой басурмане в степь за собой угнали – ни землю вспахать, ни молока попить.

Совсем отощал Егорка, на солнышке просвечивает, ну народ и решил его пастушком поставить, чтоб вовсе малец не пропал.

Собрали скотину со всей деревни: лошадь с жеребёнком, две козы да корова. Вот и всё стадо.

Рано утром, когда ещё земля в пуховый туман куталась, собирал Егорка по дворам своё стадо и на луга гнал. Кнут как положено сплёл, а вместо собаки кот Терентий сзади бежал. Выучился где-то хвост калачиком загибать – ну вылитая Жучка, только не гавкает! Долго он после пожара пропадал, потом явился худющий, как скелет, шерсть в подпалинах, а усов и вовсе нет – сгорели.

Вот раз пришли они всей компанией на берег речки Горюнки. Корова с козами траву молодую принялись щипать, а лошадь с жеребёночком в воду по грудь зашли, пьют. Жеребёнок к матери жмётся, как дитя малое, а та его мокрой мордой по спине поглаживает, чтоб не робел.

Туман над рекой белый-белый, то совсем их заволочёт, то хвост один оставит, а то и вовсе вдруг одна лошадь с двумя головами стоит – большой и маленькой.