Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

– Не извольте беспокоиться, товарищ командующий. Они там отобедамши.

– Где «там»?

– Там, откуда прибыли. У противника. И двух часов не прошло.

Пленный было рот раскрыл что-то сказать, но лишь кивнул согласно.

– Поведай, – сказал генерал, – как попал в плен. Как из него бежал.

На Светлоокова он не смотрел, и пленный, который был весь внимание и звериная напряженность, это заметил, стал говорить уже не так заикаясь, а главное, с видимой жаждой выговориться.

Поведал он про то, чего все же не ждал генерал от своих не щепетильных соседей, что переполнило уже налитую до краев кровавую чашу Сибежского плацдарма. В довершение всей авантюры попытались ее исправить новой авантюрой – воздушным десантом, и столь массированным, какого еще не видывала история войн. Общего числа пленный, естественно, не знал, но свою воздушно-десантную бригаду назвал пятой, из чего генерал мог заключить без большой ошибки, что пять их, поди, и было задействовано – число, предпочитаемое дураками… К могучему замаху еще добавилась тонкая идея десанта ночного, «под покровом темноты» – будто немцам составило бы тяжкий труд рассеять этот покров прожекторами, осветительными ракетами, висячими бомбами-лампионами! И отсюда пошли все беды. Выбросить пять бригад решено было за одну ночь, в крайнем случае за две, не имея аэродромов ближе чем за двести километров от Днепра, не имея и самолетов в достатке. Это какой-нибудь сорокаместный Ли-2 или же буксировщик планеров должен был за ночь несколько рейсов совершить, несколько взлетов, посадок… Так спешили, что задачу десантникам ставили за час до взлета, а обдумывали ее на лету. Так спешили, что в экипажи набрали пилотов, не имевших опыта ночных вылетов; выдержать нужную малую высоту они и не старались, от огня зениток и ночных истребителей уходили повыше и увеличивали скорость, и людей разбрасывали по огромной и неизведанной площади. Падали в воды Днепра – и тонули многие, не сумев еще в воздухе освободиться от стропов. Падали, ослепленные прожекторами, на немецкие боевые порядки, падали навстречу трассам зенитного огня, на многажды пробитых, на сгорающих куполах парашютов. Самых удачливых относило благодетельным ветром к своему левому берегу, и ужо свои наверняка заподозривали дезертирство из боя, которое и впрямь не так сложно для десантника, наученного управлять падением и сносом. Те же, кто приземлялись все-таки в заданном месте, должны были его обозначить кострами и ракетами, но вскоре и немцы из противодесантных отрядов стали разжигать костры и пускать свои ракеты. Иной же связи не было: из опасения, как бы радисты не попали в лапы врага с секретными радиоданными, решили их не сообщать до приземления, и эти коды и позывные летели отдельно, в других самолетах, и на земле не суждено им было воссоединиться с бесполезными рациями, которые оставалось только разбить да выбросить.

Это и рассказывал десантник-радист, еще не вполне исчерпавший умом всю меру изумления головотяпством.

– У нас же вся кодировка была под ключ, а голосом – так у меня микрофона нету, не велели с собой брать, – говорил он с непрошедшим, неизжитым отчаянием. – Ну, что… ну, я могу открытым текстом: сюда, мол, не сбрасывайте людей, тут засады кругом… Но кто ж мне поверит, когда я радиоданных не имею, кодов не знаю, своих позывных? У комбата все, а где он, комбат?

– Действительно, – подхватил майор Светлооков, – кто ж тебе поверит. Ты же всего наблюдать не мог. Или кто-нибудь потом рассказал тебе?

Десантник от этих слов осекся и вновь замкнулся. Между тем виделся человек очень не робкого десятка, кто побывал в передрягах и находил в них прелесть и смысл жизни, из тех, кто воевать умеет и любит. Было что-то звериное в его мощной тренированной фигуре, взрывчатая кошачья сила и ловкость, которые у генерала вызывали симпатию и молодецкое желание побороться с ним, и, наверно, была прежде горделивая осанка человека, ценимого командирами и знающего себе цену, привыкшего изъясняться, не утруждаясь выбором слов. Но, видимо, в этот раз испытал он то, что уже превысило меру его храбрости и сломило ее; может быть, на всю жизнь оставило неизгладимый устрашающий след.

– Так, – сказал генерал, – рацию ты разбил. Дальше что?

Неожиданно для него десантник не ответил сразу, а потупился в пол и, вцепясь обеими руками в края стула, выговорил с усилием:

– Не разбил, товарищ командующий. Тут ведь как вышло? Покуда падал, страху натерпелся – как вспомнишь, так вздрогнешь. А приземлился – хорошо, на поляну, не на деревья. Руки-ноги целы, не ободрало нигде. И тащило меня недолго, купол погасил быстро. И вроде никого кругом, можно и расслабиться. Ну, развернул рацию – хоть что-нибудь услышать, наушники надел, работаю. И не услышал, как они сзади подкрались, человек пять. Вдруг наушники с головы срывают и в рожу – стволы: «Хенде хох!» Я и ножичек не успел вынуть.

– И автомат пришлось отдать, – сказал майор Светлооков.

– Взяли автомат, – сказал десантник. – Я только потянулся – сапогом дали под челюсть…

Он показал рукою, куда ему дали, там лиловел кровоподтек. А легкая его усмешка показывала, что схлопотать по морде, хоть и сапогом, не такая уж для него трагедия. Майор Светлооков заглянул сбоку и покачал головой.

В какую из минут, не уловленных генералом, парень стал губить себя? Когда, поддавшись его доверительному тону или просто не смея лгать командующему, решил говорить правду – что не разбил рацию, как предписывалось, не отстреливался до последнего патрона, не резал врага финкой, не рвал зубами? Да, это все поводы для смершевца сделать стойку. Но только он ее раньше сделал – когда рассказывалось о десантировании, о котором рассказать солдатской массе невозможно, немыслимо, выглядело бы клеветой на командование, злобной антисоветчиной. Как часто людям приходится отвечать за то, что они не могут не рассказывать о грехах других людей, и как охотно эти другие перекладывают на них свои вины! Только формулировку подобрать. В сущности, за любым обвинением политического свойства всегда стоял чей-нибудь личный интерес – и непременно шкурный. И уж эти мастера себя выгородят перед Верховным и награды себе отхлопочут – можно ведь из любого головотяпства выйти с достоинством: «В ходе операции советские воины проявили массовый героизм, мужество и стойкость». И все ведь чистая правда, кто-то же проявил, сплотился в группу, в отряд, оказал сопротивление. А все другие будут уже к ним подстраивать свои легенды. Только вот этот парень не озаботился запастись легендой. И значит, был обречен, еще когда прыгнул в ночную темень, если не раньше – когда всходил по трапу в самолет.

– Что с теми было, кто отстреливался? – спросил генерал. – Удалось им оборону какую-то организовать?

– Я, когда повезли меня, видел – вешали на стропах. На ихних же стропах. Ну, забавлялись. Несколько тяжелораненых или кто ноги поломал – свалили в кучу, забросали хворостом и зажгли. Крик стоял жуткий. На весь лес. И мясом пахло горелым.

– А тебя, значит, везли, – сказал Светлооков.

– А меня везли, – повторил десантник. И вдруг взорвался: – Что же я, п-просил их меня в-везти, ш-што ли? Я им п-продался, да? С-служить п-пооб-бещал? Лучше бы меня т-тоже п-повесили? Или – с-сожгли? С-скажите уж п-прямо!

– Это скажут тебе, – ответил майор Светлооков. – А что лучше, что хуже для тебя – это сам решишь. – И, как бы спохватясь, добавил: – Виноват, товарищ командующий. Я, наверно, мешаю?

«Не „наверно“, а мешаешь!» – хотелось генералу рявкнуть. Но, допустив первые вопросы и реплики Светлоокова, почему было вдруг упереться на этой? Противника останавливают на дальних подступах, на ближних – еще удастся ли?

С той же доверительностью в тоне и как бы не слыша Светлоокова – что казалось ему сейчас лучшей тактикой, – генерал опять обратился к десантнику:

– И куда же они тебя повезли?

– В город повезли.

– В какой город?

Десантник потер лоб тылом ладони, словно бы мучительно вспоминая:

– В этот… В Мырятин.

…Как помнилось генералу, некую обожженность лица и всего тела испытал он сразу при этом имени – от предчувствия, что вот сейчас откроется тайна, которую он был обязан узнать, перед тем как вычерчивать свои вклинения и раскладывать пасьянсы. И кто виноват, как не он один, что разведка ему этой тайны не раскрыла? Он ведь не ставил разведке вопроса, что за люди обороняют этот городишко, – хоть и блуждала мысль о духе армии.

– Почему в Мырятин? – спросил он. – Зачем?

Десантник исподлобья взглянул на него с удивлением.

– Так там же русские, – сказал он. – Русские там.

И генерал явственно ощутил на своем вспыхнувшем лице давящие взгляды десантника и Светлоокова.

– Что, пленных туда согнали? Концлагерь? – спросил он оторопело, где-то на краешке сознания зная ответ, но стараясь его отогнать, заклясть, чтоб именно то оказалось, о чем он спрашивал.

Десантник помотал головой:

– Я что-то не видел, чтоб под конвоем держали. Вполне даже свободные они. Сами батальоны сформировали, сами и на фронт выступили, никто не гнал. И меня тоже не шибко принуждали. Сказали: «Ну, раз ты русский, то вот пусть русские с тобой и разбираются. И спасибо скажи, что не к хохлам тебя везем, к самостийникам, они б тебе дружбу народов вырезали на пузе. Или где пониже…»

– Ты говоришь – формирование у них батальонное. И сколько же батальонов, хоть приблизительно?

– Вроде бы, говорили, десять или одиннадцать воюют уже. А тот, что в городе формировался, куда меня воткнуть хотели, тоже почти укомплектован был, и оружие им раздали, только форму еще не подвезли. Были – кто в чем перебежал. Некоторые в штатском – кто из местных влился.

– Форму какую? Немецкую?

Вопрос так поразил десантника, что он даже не ответил. И это и было ответом.

– Я не надел, – сказал он, помолчав. – Не надену, говорю, хоть к стенке ставьте. Ну, тоже не настаивали: «Поживи с нами, приглядись. Может, надумаешь…»

– Кто командует ими, не слыхал? – спросил генерал. Он ждал услышать о Власове.

– Как кто? – сказал десантник. – Немцы. Командирами батальонов – немцы поголовно. И заместители ихние – тоже.

– Они что, по-русски говорят?

Десантник пожал плечами:

– Ну, может, десяток знают команд. Много, что ли, надо Ивану?

– А над этими немцами – кто?

– Другие немцы.