Генерал и его армия

Был еще чудесный замысел написать о писателях и общественных деятелях, с которыми отца сводила судьба, хотя бы по несколько страничек о каждом, такие маленькие рассказики. Я видела составленный им список имен – это бы было очень интересно! Юрий Казаков, Григорий Поженян. Константин Симонов, Александр Твардовский, Сергей Довлатов, Владимир Высоцкий, Евгений Урбанский, Василий Ордынский, Булат Окуджава, Михаил Шолохов, Белла Ахмадулина, Фазиль Искандер, Андрей Битов и многие другие – в списке было много людей, которыми гордится Россия.

Кстати, когда я спросила отца об имеющихся у многих сомнений в том, что Шолохов является действительно автором «Тихого Дона», отец твердо сказал, что уверен – роман написал Шолохов. Он читал другие его вещи и полагал человеком талантливым, слушал его выступления на съездах и говорил, что Шолохов всегда отмалчивался, никого не защищал из писательской братии, но и никого не клевал.

У отца к Шолохову был небольшой счет – как-то при мне он перечитывал «Тихий Дон» и недовольно воскликнул: «Зачем он так рано убил Аксинью! Такой яркий персонаж – без нее мне дальше роман читать не хочется!»

Считал ли он себя профессиональным писателем, как относился к славе, мечтал ли о ней? Помню, во время нашего путешествия я рассказала ему об интервью с Чингизом Айтматовым в «Аргументах и фактах», который сам себя назвал «классиком», и о том, как меня резануло это, – я Айтматова очень любила, особенно «Буранный полустанок».

Отец ответил, что, в отличие от Айтматова, не считает себя «классиком», более того – он вообще не профессионал, а только любитель, потому что, по его мнению, писать нужно только о том, что любишь. «Если я пишу о том, что интересно мне, будет интересно и читателям», – говорил отец.

Писал отец всегда по утрам, уже в шесть он был на ногах, писал часов до двух-трех, потом обедал и занимался физическим трудом или смотрел телевизор, слушая в основном новости. Он часто повторял, что литература не делается во вторую смену.

Знал ли он себе цену? Думаю, что, конечно, знал. Однажды он сказал мне, лукаво улыбнувшись: «А ведь у меня совершенно завораживающий стиль, поэтому я никогда не лежу на полках». И это правда – книги отца никогда не залеживались…

И еще он мне рассказал, что папа римский Иоанн Павел II называл его «Генерала» глубоко христианской книгой. Чувствовалось, что отцу эти слова запали в душу. В связи с этим мне вспоминаются слова, сказанные русским священником генералу Гудериану, когда по приказу Гудериана открыли тюрьму в захваченном немцами городе, и там обнаружили тела людей, расстрелянных заранее, своими. Гудериан ходил между трупов погибших и удивлялся, как могут свои уничтожать своих. А священник ему сказал только одно: «Не кладите персты в наши раны»…

Славы отцу, может, и хотелось, но скорее как заслуженной оценки его творчества, а так он любил только одно – писать. Хотя, конечно, обижало, что «братья-писатели», как говорил отец, постоянно дают друг другу премии, как в басне Крылова: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку».

Как-то он сказал мне, что был бы рад получить премию «Триумф», которую в тот год дали Булату Окуджаве. Отец сказал: «Правильно, что дали – Булатика я очень люблю, он необыкновенно талантливый поэт, бард, но ведь проза же моя лучше?» Отец думал, что все происходит потому, что он не живет постоянно в России.

То же было и с премией Солженицына, которую отец, как мне кажется, заслуживал, но по тем же причинам не получил…

Я прожила у отца неделю – он заканчивал вычитывать верстку своего четырехтомника. (Он очень гордился, что сам научился верстать свои книги). Наконец мы решили отправиться в путешествие. Я мечтала попасть в Италию, даже прихватила с собой путеводитель. Но отец побоялся везти меня туда – он решил, что раз у меня нет итальянской визы, могут быть неприятности при пересечении границы. Мы оба не знали тогда, что Италия уже вошла в Шенген. Отец предложил поехать в Барселону: он когда-то смотрел репортаж об Олимпиаде в Барселоне, и город ему показался фантастически красивым.

Отец вел машину лихо, я сидела рядом за штурмана, держа на коленях атлас дорог Европы и всматриваясь в дорожные знаки. Отец заявил, что после Германии он всецело доверяет мне объясняться с людьми, ибо английского не знает нисколько. Проехали Карлсруэ, к вечеру попали в Оффенбург – милейший городок, с чудесными немецкими игрушечными домиками, маленькой площадью, вымощенной булыжниками и украшенной памятником не помню кому. Поужинали в каком-то ресторанчике и купили в номер бутылку красного вина и две пачки «Данхилла».

Это стало нашей своеобразной традицией: во время всего путешествия мы каждый вечер выпивали по бутылке вина – красного, розового или белого – и курили, курили… безбожно, и разговаривали, разговаривали… Меня это тяготило (физически) – я очень редко пью вино, только по праздникам, и каждодневное употребление спиртного на протяжении двух недель путешествия вызывало разбитость по утрам. Но я не роптала – понимала, что отцу это сейчас необходимо. Так он справлялся с огромным горем от потери Наташеньки и ощущением перемен в наступающей жизни… Зато мы много разговаривали, отец вспоминал детство, молодость, первую любовь, людей, с которыми его сводила жизнь, – ему так проще было раскрепоститься, начать доверять мне.

На следующий день мы немного побродили по Оффенбургу, зашли в какой-то магазинчик, и отец потряс меня какой-то удивительной наивностью, спросив небрежно: «А у кого ты одеваешься?». Он знал, что Наташа себе периодически заказывает какие-то модные тряпки по каталогам одежды, и предполагал, что я делаю так же. Увы! В то время я была совершенно нищей аспиранткой, подрабатывавшей дежурствами в больнице. Нет, жить было весело, была компания ребят, которые часто приходили в гости, я не жалела деньги на подарки или книги, но остальное… Мимо остального я проходила, закрывая глаза, убеждая себя, что мне все это необязательно – разительный контраст с моей жизнью в советские времена, когда была жива мама.

Это еще одна удивительная особенность отца – рассеянность, отстраненность от бытовых вопросов (которые ему были скучны) в сочетании с невероятным интересом к происходящему вокруг него, с глубоким анализом деталей, ситуаций, черт, манеры поведения людей, особенностей их речи. Многое затем отразилось в его произведениях.

При этом собственной внешности, своей одежде отец не придавал особого значения: он мог легко причесаться пятерней (и то по моей просьбе!). В нашем путешествии он имел неосторожность доверить мне стрижку своих отросших волос, а я, совершенно не умея этого делать, дрожащими руками соорудила что-то «под горшок». Отца стрижка нисколько не смутила: «Спасибо, хоть голове легче дышится».

Он мог надеть мятый костюм без галстука (ценя при этом внимание, он с удовольствием носил галстук, который мы купили ему в Барселоне или Монте-Карло, но если бы не купили – не беда, обошелся бы запросто). Ему была нужна помощница, слушательница, нянька, подруга, которая бы его понимала и помогала бы справляться с этими мелочами. Как здорово, что столько лет с ним рядом была Наташа!

Зато техника должна была быть в порядке, поэтому он так любил свой «пассатик» (поддерживал его на ходу больше восемнадцати лет!). Зато ноутбук должен был быть лучшим.

Тщательность в изучении деталей, вживание в жизнь тех, о ком писал, начались еще с «Большой руды»: отцу дали командировку на Курскую аномалию – тогда писатели могли получать такие командировки, но многие никуда не ездили, предпочитали, сидя дома, изучать материал по газетам. Отец же провел там, на стройке, почти четыре месяца, разговаривая с водителями, сторожами, диспетчерами. Было ему тогда всего 29 лет. Повесть вышла в «Новом мире», и отец проснулся знаменитым писателем – ее перевели на семнадцать языков, сняли в кино, поставили в театре, на радио, на телевидении.

Отец рассказывал, что Василий Шукшин своим друзьям говорил с досадой, что это он должен был написать «Большую руду».

Отец крепко подружился с актером Евгением Урбанским и его женой. Урбанский сыграл главную роль в одноименном фильме, снятом режиссером Василием Ордынским. Режиссер часто бывал у нас дома в те времена и, со слов отца, видел меня годовалую. Он сказал тогда отцу: «Жора, это лучшее твое произведение».

Евгений Урбанский был невероятно обаятельным человеком, в компании от него все не могли оторвать глаз – он великолепно пел и играл на гитаре. Для отца была большим ударом нелепая и страшная гибель актера на съемках фильма «Директор». Особенно потому, что все произошло так, как было описано в «Большой руде»: он врезался на автомобиле в груду песка и сломал пятый и шестой шейные позвонки – так погиб шофер Пронякин в повести отца. Отец счел это каким-то чудовищным знаком и сказал мне, что чувствует себя виноватым в гибели Жени, что это он ему предсказал такой конец…

Для «Трех минут молчания» отец устроился работать матросом на рыболовецкое судно, добывавшее норвежскую селедку. Он был в плавании вместе с командой больше одиннадцати месяцев, по-честному разделяя с ними все трудности лова. В это время мама ждала ребенка, поэтому меня и назвали в честь моря, где он в то время был.

Потом отец подарил свою книжку боцману, который воскликнул: «А, помню-помню, такой молчаливый, странный был матрос, все строчил что-то в свой блокнотик в кубрике».

А ведь отец мог побыть в командировке на судне в качестве журналиста, гостя. Но так он не хотел. Может быть, поэтому все его произведения абсолютно достоверны, очень точны по фактуре.

Я как-то спросила его, почему в «Трех минутах молчания», где описывается жизнь моряков, занятых невероятно тяжелым трудом, нет никакой ненормативной лексики. А отец сказал: «Зачем? Можно так описать все, что ты хочешь, что она не понадобится. Для того чтобы матюги использовать, не надо большого искусства. Ты попробуй обойтись без этого, чтобы тебе поверили». И верили, верили безусловно.

По выезде из Оффенбурга мы слегка «поцеловали» чью-то машину, погнув собственный бампер, и постарались быстро смыться с «места преступления», чтобы нас не задерживали для разборок со страховкой. С тех пор во время каждой парковки отец стал спрашивать, проходим ли мы по расстоянию, есть ли безопасный зазор между другими машинами, и только тогда я узнала, что фактически он видит четко одним глазом. На втором была уже почти созревшая катаракта – он ускорил ее созревание длительным сидением за черно-белым маленьким экраном ноутбука. Несколько раз, наливая мне «коктейль Владимова», отец промахивался мимо рюмки, но я продолжала всецело ему доверять нашу безопасность – я знала, что он очень опытный водитель с более чем сорокалетним стажем…

Мы быстро добрались до Страсбурга, уже французского городка, причем оба были потрясены тем, что на границе никто нас не проверял – таможенники стояли к нам спиной и оживленно обсуждали что-то явно более интересное, чем наши иностранные лица.

Затем мы тронулись дальше и к вечеру оказались в маленьком французском городке Дижоне. Сразу почему-то вспомнились мушкетеры и незабвенный д’Артаньян. Поселились в отеле с чудесным названием «Король Дюк». В памяти остались хрустящие круассаны, которые нам подали утром на завтрак. Завтрак был полноценный, почти шведский стол; в других местах такой роскоши нам не доставалось – у отца было довольно туго с деньгами, и мы старались поселиться по возможности дешевле, максимум в двухзвездочных гостиницах.

На следующий день был Лион. Запомнились королевский дворец и маленькое кафе на заправке, где отец по моей просьбе купил мне музыкальную игрушку. Стоила она немало – двести франков, но меня пленила совершенно: на круглой площадке устроен фонарь, к которому прислонился играющий на гитаре мышонок. Вся конструкция заводилась с обратной стороны ключом. Эта музыкальная шкатулка у меня хранится до сих пор – я включала ее маленькой дочке Кате, и та приходила в бурный восторг. Правда, после ее шаловливых ручек пришлось шкатулку чинить, и мастер строго велел не заводить ее больше чем на девять оборотов, чтобы снова не сорвать механизм. Она и поныне стоит у меня в квартире как память о нашем чудесном путешествии…

Отец был страшно удивлен моей просьбой и говорил, что не ожидал встретить женщину, которая интересуется не тряпками, а игрушками и куклами.

Два дня мы провели в Марселе, это были очень насыщенные дни, остались какие-то очень яркие картинки города. При этом путеводителя у нас не было, и мы сами решали, куда нам выбраться, для подсказки я использовала открытки в магазинах – решив, что на них обязательно должны быть изображены какие-нибудь достопримечательности, которые обязательно посещают туристы.

Одну ночь мы провели в славном недорогом двухзвездночном отеле, но на следующий день зачем-то решили в нем не оставаться, а перебраться по улице повыше, в более дешевый. То была роковая ошибка, о которой мы вспоминали потом с улыбкой, но тогда нам было не до смеха. Все по нашей русской пословице: «Скупой платит дважды».

Дверь открыл весьма подозрительного вида портье, одноглазый, с наглой усмешкой, по лицу которого нам стало ясно сразу, что мы имеем дело с шельмой. Но мы с отцом все же не передумали. Не дрогнули мы и тогда, когда портье сказал, что лифта нет, и потащил нас вместе с багажом по узкой винтовой лестнице на последний этаж. Потом он торжественно объявил, что удобства – на этаже (кажется, это был единственный раз, когда мы столкнулись с этим весьма необычным для французских отелей явлением).

В номере оказались две кровати, жалобно закряхтевшие под нашими телами, и покосившийся шкаф, ножка которого обрушилась при моей первой попытке открыть дверцу и повесить вещи. Стаканов в номере тоже не оказалось, пришлось призвать портье, который явился далеко не сразу и неохотно выдал нам ровно два стакана и пожелтевшее полотенце, весьма подозрительно посматривая на нас, как бы решая для себя, можем ли мы сбежать с таким богатством.

Ночка в отеле оказалась под стать всему остальному – окна наши выходили на проезжую часть, а отель поднимался в гору, и посему все автомашины и мотоциклы набирали скорость, их рев мы слушали всю ночь, проклиная все на свете.

Потом-то мы хохотали, вспоминая это приключение. Нас нечаянно занесло в отель для встреч с девицами легкого поведения.

Дальнейший путь лежал через Прованс и маленькие городки с волшебно звучащими для слуха названиями, вроде Клермон-Ферран и пр. Сразу почему-то вспоминался юный д’Артаньян со своим необыкновенного цвета мерином.

Мы миновали осенние Альпы, проехали рядом со знаменитым перевалом Сен-Готар и говорили о подвиге Суворова и о русских солдатах, которые настолько абсолютно верили ему, что прошли там, где это казалось совершенно невозможным.

Отец говорил о том, что ему симпатичны Суворов и Кутузов, которые очень заботились о своих солдатах. Речь зашла о «Генерале», и отец упомянул, что ему Георгий Жуков не нравится – типичный сталинский полководец, который совершенно не жалел людей, по принципу «лес рубят – щепки летят». При этом воздавал должное Жукову за вклад в победу, но гораздо больше восхищался другими полководцами, например, Рокоссовским и Чибисовым. На мой вопрос, откуда взялся Кобрисов и вообще возник интерес к этой теме, ответил, что в молодости, в полном безденежье, еще до «Большой руды» подрабатывал написанием литературных мемуаров престарелых военачальников. Один был скучнейший генерал, который сражался еще в Гражданскую войну, вместе с Буденным, и помнил только свои брюки с лампасами и кличку коня, на котором скакал. А другой, другой был Чибисов, прототип Кобрисова, который как-то сказал ему: «История Великой Отечественной войны, Георгий Николаевич – история тайных преступлений, о которых мы когда-нибудь, может быть, узнаем».

Помню один день, кажется, на подъезде к Греноблю, когда напал чудовищный туман, и видимость была меньше метра. Устав ползти наощупь, мы решили передохнуть в маленькой горной таверне. Мы вошли, сели. Было пусто, всего два-три путника, не обращавших на нас никакого внимания. И вдруг мы услышали «Марсельезу», которую насвистывал черный дрозд… Птица сидела в клетке и самозабвенно свистела французский гимн. Почему-то стало одновременно и смешно, и грустно. Отец усмехнулся, а потом сказал: «Каковы французы, какие патриоты! Почему в этой стране даже птички исполнены патриотизма, и знают свой национальный гимн, а мы никак не разберемся с оным. То слушаем замечательный гимн Глинки из оперы “Жизнь за царя”, то зачем-то реанимируем бывший советский, заполняем его новыми словами, которые никто не в состоянии запомнить…»

По дороге стали вспоминать песни, которые оба знали с детства. У отца оказались хороший слух и неплохой голос. В этом я убедилась, когда на глазах у изумленных проезжающих мы с ним громко пели дуэтом «Любо, братцы, любо…» Думаю, такого здесь еще не слышали!

Отец рассказывал мне о своем детстве. Они с матерью, Марией Оскаровной, эвакуировались в Кутаиси вместе с суворовским училищем им. Дзержинского, где она преподавала русский язык и литературу, и по дороге попали в Саратов или Самару (точно не помню). Там одиннадцатилетний Георгий решил бежать на фронт. Собрал мешок сухарей и навострил лыжи. На окраине города его обнаружили наши бойцы-танкисты и уговорили вернуться домой к матери, чтобы немного подрасти для борьбы с врагами. Хотел мстить за отца – Николай Степанович Волосевич пропал без вести где-то в Белоруссии еще в первые дни войны. Много лет потом отец пытался его разыскать, но безуспешно. Вообще он очень тянулся к отцу и всегда жалел, что мать с ним разошлась, когда ему было то ли семь, то ли восемь лет.

Николай Степанович женился во второй раз, от этого брака у него родилась дочь Людмила, которую отец также безуспешно пытался разыскать. Кстати, писательство для Георгия Владимова, по-видимому, наследственное, от Николая Степановича – со слов отца, тот тоже писал какой-то большой роман до войны…

Еще отец вспоминал, как по дороге в эвакуацию, где-то на Кавказе, нечаянно угодил в переполненный водой арык, и его вытащил чеченский мальчишка. Отец часто говорил, что не выносит, когда кавказцев называют «черными» и считают врагами…

Рассказывал, как ходил к Михаилу Зощенко в 1946 году (после знаменитого постановления о Зощенко и Ахматовой). Пошел с другом Генкой Понариным, тоже суворовцем, и с первой любовью, девочкой Викой. Они были в белой парадной суворовской форме (надели специально парадную форму, чтобы показать свое уважение обруганному столь бесчеловечно писателю, поддержать его!), а девочка была в бело-красном платье, «цвета польских конфедератов», как говорил отец. Этот рассказ вошел в первую часть (опубликованную) романа «Долог путь до Типперэри». Зощенко был страшно напуган их визитом, и все торопился быстрее выставить за дверь. Видимо, был совершенно затравлен к этому времени нашими доблестным органами… Отец называл себя со смехом «самым юным диссидентом в истории человечества», – действительно, ему тогда было всего пятнадцать лет… Вернувшись домой, Георгий все рассказал матери. Стенки коммуналки, где они тогда жили, были очень тонкими, и кто-то из соседей не поленился и настучал на ребят… Их по очереди вызывали к следователю, лейтенанту Мякушко, и стращали по-черному: грозили исключить из училища, посадить и их самих, и родителей. Словом, добивались признания, что ребята были у Зощенко до печально известного постановления партии о Зощенко и Ахматовой, где последнюю называли блудницей. Мол, приходили просто так, по зову души…

Что ж, власти добились своего, ребята дрогнули, не захотев подставлять своих родителей, и сказали так, как от них требовали… Благодаря этому, отцу удалось закончить суворовское училище, «питомник волчат», как отец сам называл – училище носило гордое имя Дзержинского. Но Георгий Владимов не стал продолжать военную карьеру, предпочтя учебу на юридическом факультете Ленинградского университета.

В университете ему пришлось еще раз столкнуться с лейтенантом госбезопасности Мякушко, который поручил следить за моим неблагонадежным отцом его сокурснику, а потом доносить о его разговорах и замыслах. Тот оказался порядочным человеком, пришел к Владимову, рассказал о своем поручении, и спросил совета. Тот разрешил ему доносить на себя. Доносы эти они сочиняли вместе, записывая все, что приходило в голову. Вот такая была первая проба пера будущего писателя. И многие годы лейтенант кормился этими доносами, не подозревая, кто их автор.

И еще один рассказ отца запомнился мне. Он должен был составлять вторую часть романа «Долог путь до Типперэри», который отец не успел написать… Излагаю его так, как запомнила с тех пор.