Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях

Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях
Герман Умаралиевич Садулаев

Проза нашего времени (АСТ)
«Иван Ауслендер», новый роман Германа Садулаева, талантливого постмодерниста, финалиста премий «Русский Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга», – это полный сарказма и неожиданного тонкого лиризма интеллектуальный палп-фикшн о 2010-х годах, русской интеллигенции и поиске себя. Средних лет университетский преподаватель поневоле оказывается втянутым в политику: митинги, белые ленты, «честные» выборы… На смену мнимому чувству свободы вскоре приходит разочарование, и он, подобно известным литературным героям, пускается в путешествие по России и Европе, которое может стать последним…

Герман Садулаев

Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях

Псалом Аль-Фатиха (Открывающий)

Господи, с нами ли Ты? Ты отдал нас в руки врагов наших, и жён, и скот, и детей. Они пребогаты и многовластны, разбивают на завтрак ложечкой яйца несчастного Фаберже и мечут икру чёрную в золотой горшок ночью. Они же перстнями унизаны, кольями окручены, камнями ясными усыпаны, у них дворцы морские и вертолёты, охрана с бердышами и тигр ручной. У них земли и подземелья, горы и реки, небо и облака; всё ихнее, нашего нет и чтобы малый разъём воткнуть. Где же Ты, Господи? Где око Твоё?

Иные говорят, что Тебя нет. Что Ты спишь, или вышел покурить, или улетел в отпуск на Гоа: на Гоа ли Ты, Господи? Правду говоря, если Ты конкретно Тот, который тут за всё отвечает, то для Тебя самого было бы лучше, чтобы Тебя не было, Господи. Боже мой.

Ты так редко звонишь, почти не пишешь, хотя, казалось бы, чего тут трудного: я ведь есть и в «Фейсбуке», и на сайте «ВКонтакте», и в «Одноклассниках» у меня аккаунт. И везде я Тебя френджу, Тебя одного, Господи! Потому что я жду Тебя. Только Тебя я жду. Написал бы мне, Господи: привет! Помнишь меня? О, да! Я помню Тебя, Господи!

А Ты?

Вспомни, Господи, когда Ты в последний раз дарил мне цветы? А день рождения? Скажи, разве Ты забыл? Нет? Тогда почему, Господи, почему Ты один не поздравил меня в мой день рождения: все поздравили, столько было звонков и коротких текстовых сообщений, что я даже отключил перегретый сотовый телефон, а некоторые пришли, и мы всё говорили о Тебе, Господи, мы ждали, что Ты придёшь, но Ты не пришёл, Ты даже не прислал смс! Хотя мог бы отправить и правительственную телеграмму, если бы только захотел, ведь Ты всемогущ, Господи. Или уже нет?

Если Ты меня любишь, если Ты ещё любишь меня, Господи, дай мне знак! Give me a sign! Hit me baby one more time! Ударь меня, Господи! Сделай мне больно – так, как Ты можешь. Я хочу эту сладкую боль, Ты ведь понимаешь, о чём я. Но не оставь меня покинутым, одиноким! В пустыне мира не оставляй меня, Господи!

Господи! Из России взываю к Тебе: Ты ведь знаешь, что это за место. О, это тёмное место, глубокое. Здесь Тебя постоянно хоронят и вбивают в могилу крест. Крест золотой, крест высокий. Зайдёшь в склепы Твои, а там тебя отпевают, кадилом машут, кру?гом идут. Но знаю я, что Ты, Господи, живой, Бог живой Ты! Только бросил нас, загулял, что ли.

А вот мы и жиром, и туком тучным, и миррой воскурим, и сомы вольём в огонь, и гхи – суаха! Господи, нравится Тебе? Оборотись к нам, Господи!

О Боже, Боже, знаю: не тучен наш тук, и мирра наша скудна; огонь наш жертвенный – с язычок зажигалки. Куда нам до вечных факелов газовых месторождений! Потому ли Ты отвернулся от нас? Правда ли, что Ты всегда на стороне больших батальонов? Где же нам взять; наши батальоны малы, недоукомплектованы.

И не говоришь с нами: им же пишешь и в «Твиттер», и на электронную почту каждый день; а они смеются над Тобой и отправляют Твои послания в спам!

Что же Ты, Господи, любящих Тебя отвергаешь и отвергающих Тебя привечаешь? Что же Ты покинул народ свой, племя своё изгнал из чертогов света? Кого же Ты поселил? Боже мой. Рыла хуже свиных, кожа сальная, глазки мелкие бегают туда-сюда, а мошна-то набита! Мошонка туга! Злые, сильные, без милости. Жадные и прожорливые. Вот орден Твой, Господи! Опричнина. Самому-то не тошно?

Мы же с молитвами к Тебе, и книги Тебе, и псалмы, и гекзаметром, и добрыми помыслами к Тебе, в эфире распространяемы как Wi-Fi. Мы верные джедаи Твои! И что, где мы? Смотрим окрест и вопием: Господи! С нами ли Ты? С нами ли Ты, Господи?

Или Ты с ними?

И далее.

Связка первая

Белая лента

Лист I

Начало

Иван Борисович Ауслендер попал в большую политику совершенно случайно. Когда страна забурлила протестами, словно желудок солдата, с голодухи переевшего гороховой каши (вернее, забурлило только в двух-трёх больших городах, но взгляду рассерженных горожан так и представлялось, что вся Россия вот-вот возьмётся за дубьё и пойдёт колошматить внутреннего француза), студенческие активисты обратились к коллеге Ауслендера, профессору филологии Рюрику Иосифовичу Асланяну, с просьбой выступить на революционном митинге. Профессор был американист, большой знаток Генри Миллера и по убеждениям анархист, чего не скрывал даже от ректора; но всё ему прощалось за богатую родословную и сумасшедшую популярность у юных филологинь (даже на факультативных спецкурсах аудитории ломились от добровольных слушательниц, втайне соблазнённых сомнительной перспективой транслировать в будущее ценный интеллектуальный генофонд). Профессор носил на тощем теле красные свитера и зелёные джинсы при синих тапках: всё выглядело очень демократично – для тех, кто не знал, что вещи куплены за немалые деньги в брендовых магазинах Нью-Йорка; для тех, кто знал, это было ещё привлекательнее. Профессор воплощал тип модного левого интеллектуала, столь распространённый в кампусах Восточного побережья Америки и в старой Европе и столь дефицитный в нашей несолнечной Северной и бывшей (как брошенный любовник) столице, средоточии университетов скучных и бесполезных, не имеющих ни собственных клубов регби, ни групп девичьей поддержки. Аслянян был настолько крут, что лечился у настоящего психоаналитика и глотал горстями антидепрессанты прямо на лекции, запивая минеральной водой Perrier, бутылочку которой всегда носил в своём потрёпанном вьетконговском рюкзачке. В общем, профессор был настоящим идолом для всех городских хипстеров и тех, кто знал, что значит это слово, – иначе говоря, для прогрессивной молодёжи. А поскольку Рюрик Иосифович олицетворял тонкий, но бескомпромиссный протест и был бунтарь по натуре, то студенты решили, что он если не возглавит, то облагородит уличные акции высоким пафосом интеллектуального бунта.

Но искренние поклонники своей просьбой поставили профессора в неловкое положение: с одной стороны, прямо отказать было неудобно, с другой стороны, лозунг «за честные выборы», под которым проводился очередной митинг, был для Асланяна парадигматически не актуален – какая разница, если в обществе спектакля публика всегда поставлена в ситуацию ложного выбора? Любой выбор ложен, а сама возможность выбирать иллюзорна. Так в чём смысл и как эти кукольные выборы могут быть честными или нечестными? Марионетки в конечном итоге всегда выбирают очередного Карабаса-Барабаса; лучшее, что может сделать умный Буратино, – это порвать холст иллюзии в очаге каморки папы Карло и уйти за кулисы, где можно обрести внутреннюю свободу, свободу по ту сторону сцены.

Поэтому профессор Рюрик Иосифович Асланян перевёл стрелки, порекомендовав активистам в качестве яркого публичного оратора и потенциального лидера революции своего товарища и коллегу. Этим товарищем был Иван Борисович Ауслендер.

Иван Борисович не был ни ярким, ни потенциальным. По правде говоря, в плане личного образа Ауслендер был скорее эпигоном Асланяна, но неудачливым, а потому эзотерическим. Иван Борисович тоже пробовал носить растянутые свитера и яркие джинсы, но на его полноватой фигуре интеллектуальные вещи смотрелись нелепо, получался лук не модного интеллектуала, а старого клоуна (может, ещё и потому, что тряпки Ауслендера были куплены в секонд-хенде на Владимирской). Пришлось Ивану Борисовичу вернуться к русскому корпоративному стандарту: мышиного цвета костюмы с галстуками ровно на один тон ярче. Асланян был слеп как крот, что позволяло ему носить стильные очки в тонких оправах или даже большие пластмассовые. Зрение Ауслендера было кошачьим; даже в солнечных очках он не мог красоваться: обманутые сумраком зрачки расширялись, и глаза больно резал ультрафиолет. Всё, что мог себе позволить Иван, – это бутылочка минералки в портфеле из кожзама. Чтобы не копировать коллегу, Ауслендер убедил себя, что предпочитает Evian (она сладкая, к тому же подешевле Perrier). Видимо, по тому же принципу Иван Борисович вместо анархо-коммунизма объявил себя приверженцем социал-демократии.

Получив пас от Асланяна, Иван Ауслендер засмущался и попросил время на размышления, но Рюрик Иосифович позвонил и убедил коллегу принять предложение. На следующий день, когда послушные студенты снова прикатились к нему как мячики, Ауслендер согласился выступить. До назначенной даты оставалось всего три дня, и потенциальный вождь революции шёл домой, забыв обмотать вокруг головы шарф (как он обычно делал в холодную погоду за неимением подходящей шапки), на ходу сочиняя свою будущую речь перед бушующей народной массой. Заодно вспоминая свой тернистый и яркий жизненный путь, приведший скромного кабинетного учёного к вершинам общественного признания.

Лист II

Genesis

Если в судьбе Рюрика Иосифовича Асланяна всё было предопределено ещё до рождения, то будущее Ивана Борисовича Ауслендера представляло собой чистую потенциальность. Как в том опыте на тему квантовой механики, где бедную кошку запирают в ящик с ампулой яда, которая, может быть, разобьётся, а может и нет, и кошка то ли умрёт, то ли выживет, а пока наблюдатель не откроет ящик, кошка для него одновременно и жива, и мертва.

Дедушка Асланяна был великим филологом-германистом, и папа стал филологом-германистом, и даже мама оказалась, как ни странно, германисткой. Юный Рюрик попрал семейные традиции и устроил форменный бунт, выбрав своей специализацией такую нереспектабельную с точки зрения фамильных ценностей американистику. Но бунт сей был, как видим, довольно ограниченным, так как за пределы филологии Асланян-младший выйти не дерзнул.

Родители Ауслендера были обычными совслужащими. Мать шла по педагогической линии, учительствовала в средней школе, а потом прозябала на ничего не значащей должности в районном отделе образования, таская по вечерам из магазина тяжёлые сумки с сыром, хлебом и колбасой. Отец был техническим специалистом, инженером по электронно-вычислительным машинам; его профессия, его магическая способность расшифровывать архаические перфокарты в одночасье стала смешной и ненужной, когда в мире появился первый персональный компьютер, заряженный человеколюбивым интерфейсом. Что касается дедушек и бабушек, то они, ещё хуже, были самыми настоящими пролетариями и работали на настоящих заводах, за настоящими станками – вытачивали из железа детали. Для танков, наверное, для чего же ещё?

Немецкая по морфологии фамилия Ивана Борисовича могла ввести в заблуждение наивного человека, рождая представления о том, что обладатель её – потомок каких-нибудь курляндских баронов; но Ауслендер, к сожалению своему, доподлинно знал, что предок и основатель рода был беглый славянин, ремесленник, как-то оказавшийся в сладких землях Германии, но не прижившийся там и вернувшийся на болота Невы с единственным капиталом – фамилией-прозвищем Auslender, что в переводе с немецкого означает просто «иностранец», «чужак». Говорят, у него был с собой единственный документ, может, даже не паспорт, ausweis, а какая-то справка, где в графе «гражданство» аккуратный немецкий чиновник указал за неимением других точных данных: иностранец, не гражданин. Дело было как раз после социалистической революции; в революционном Петрограде красный чиновник, выправляя иммигранту-репатрианту его первый советский документ, решил, что Ауслендер – это фамилия; так и записал. Имя патриарха было Иван; наш герой был назван в его честь.

Раньше Иван Борисович полагал сию историю анекдотом, но позже поверил, узнав, что в паспортах русских жителей независимой Латвии пишут alien – в смысле пришелец, негражданин; что значит, в переводе с английского, также «инопланетянин». Весь мир незлобно потешается над русско-латвийскими паспортами; иммиграционные офицеры машут руками приветственно: о, инопланетяне пошли! Межпланетный контакт состоялся! How are you? Как дела на Марсе? Или вы с Венеры? А я думал, что вы зелёного цвета! А где ваши щупальца? Щупальца и хвост мы сдаём в багаж, устало отшучиваются неграждане нестраны.

Хорхе Луис Борхес говорил, что вырос в библиотеке. Кажется, у его отца была обширная коллекция книг. В семье Асланяна книг было не меньше, чем у Борхесов: библиотека занимала обе фамильные квартиры и большую дачу в Репино. Асланяны ели, спали, выясняли отношения и зачинали друг друга в завалах книг, под пристальным взглядом вертикальных корешков языковедческих фолиантов. А вот Ауслендеры наследной библиотекой похвастаться не могли. В двухкомнатной квартире, полученной Борисом Ауслендером от своего учреждения, была только одна стандартная «стенка» польского происхождения, две полки которой были, по обычаю советской технической интеллигенции, заняты книгами Стругацких, историческими романами-байками Алексея Толстого, и Валентина Пикуля, меж которыми как дредноут был втиснут толстый том «Цусимы» Новикова-Прибоя, да сторожевыми катерами там и сям выглядывали тонкие книжицы иностранной фантастики и детективов. На остальных полках за стеклянными дверцами стоял декоративный хрусталь: вазы для фруктов и фужеры под шампанское. Фрукты в вазы, сколько себя помнил Иван, не клали, а шампанское даже в новогоднюю ночь пили из более дешёвых бокалов на тонких ножках, которые хранились на кухне. Хрусталь доставали из шкафа только раз в квартал: мать протирала его от пыли мягкой тряпочкой.

Ну и, конечно, были выжженный на куске дерева Есенин с трубкой и фабричный гобелен с оленёнком – всё как во всех советских квартирах.

Сейчас, когда мы вспомнили обычную обстановку семидесятых, у Ивана Ауслендера защемило сердце от чувства тоски по утраченному: потерянный рай, брежневское детство мира. А родившиеся позже восьмидесятых вообще ничего не поняли.

Так вот. Книг было мало, но Ваня постоянно что-то читал. Причём всё подряд, как завзятый библиоман. Благодаря матери мальчик получил доступ в хранилища всех публичных библиотек района и мог брать не только то, что лежало в залах, но и то, что пряталось «для своих»; впрочем, таскал домой любые книги без разбора. Но возвращал, иногда даже сам подклеивал истрёпанные издания. Читал Дюма и Тагора, Бунина и русские народные сказки, Стейнбека и Драйзера, Ленина и Ауробиндо, читал справочники и энциклопедию, читал учебники сестры и методички матери. Казалось, для него главное, чтобы были какие-нибудь буквы, складывающиеся в слова, а далее в предложения и абзацы, в страницы, главы и целые тома. «Литературную газету», которую выписывал отец, читал от первой полосы до последней (а не только рубрику «Юмор», как все остальные подписчики). Вообще любил читать. И жрать. От того рано начал полнеть. И ещё: казалось, что хаотично прочитанное оставляет такие же последствия, как излишне съеденное, откладываясь невидимым жирком на всё более грузном и нездоровом уме подростка.

А учился между тем посредственно. Бывали и тройки в четверти, хотя к концу года исправлялись. Закончил школу Иван с сереньким аттестатом, где оценок «отлично» и «хорошо» было примерно поровну. Тем более удивительным для его родителей было решение Вани поступать на Восточный факультет, престижный, с высоким конкурсом. Если бы он провалился на экзаменах, Ауслендера ждала армия, к которой парень не был готов ни морально, ни физически. Родители переживали, особенно мать. Но Иван сдал экзамены и выдержал конкурс.

Потом была учёба в университете. Всё самое интересное: пьянки, драки, мимолётные романы – то, что называется «студенческая жизнь», – случалось в общежитиях. Иван жил дома, с родителями. И студенческие годы прошли мимо него. Иван не ощутил особой разницы: он так же вставал по утрам, как во время учебы в школе, завтракал, шёл на уроки (теперь они назывались «лекции», «семинары» и «пары»), после уроков возвращался домой, жрал, читал, готовил домашнее задание. Бывало, выбирался в город на «дни рождения», праздники, в кино, театр, в филармонию и на свидания, но не увлекался.

Когда пришло время получать диплом, СССР сошёл на нет. Ауслендер политических и экономических реформ почти не заметил; не заметил бы вовсе, если бы холодильник вдруг не оскудел. Иван Борисович трудности переходного периода перенёс стоически. Гурманом он не был, поэтому, сооружая себе сопроводительные к чтению бутерброды, стал хлеб нарезать потолще, а сыр и колбасу – тонкими прозрачными ломтиками. Иван защитил дипломную работу по сугубо технической теме «Винительный падеж в классическом санскрите». Раньше считалось, что выпускники восточного факультета имеют хорошие перспективы получить назначение в дипломатический корпус. Реально такая возможность была далеко не у всех (у дипломатов есть свои дети), но потенциально наличествовала. В новой России дипломатия на азиатском направлении скукожилась и вакансий поубавилось. Зато была либерализована внешняя торговля, и многие знатоки восточных языков, особенно арабисты, смогли найти себе применение в коммерции, в совместных предприятиях и инвестиционных проектах как в России, так и за рубежом. Ауслендер теоретически был индолог широкого профиля, то есть знал хинди и даже бенгали, но практически едва успевал по этим дисциплинам, сосредоточившись на изучении мёртвого древнеиндийского языка. Арии, якобы говорившие на санскрите (на самом деле, Иван Борисович был в этом убеждён, на санскрите вообще никто никогда не говорил; это был язык искусственный, специально сконструированный для литургических целей, а позже развитый в поэтической, научной и литературно-религиозной традициях; предки нынешних индийцев говорили на своих наречиях, пракритах), давно канули в Лету, контрактов на поставку чая и закупку металла арии не составляли, и знания Ауслендера рыночного применения себе не нашли. Зато Иван Борисович поступил в аспирантуру. Аспирантуру он закончил в срок и защитил кандидатскую диссертацию, расширив и углубив тему дипломной работы. На этом научная карьера Ауслендера застопорилась, но место преподавателя он получил. Отбыл каторжный год в шкуре ассистента, потаскал портфель за старым профессором и сам стал вести занятия. Сначала семинары, а потом и лекции. На его занятиях студентов всегда было мало. И это, пожалуй, всё.

Лист III

Meeting

В списке выступающих Иван Ауслендер значился в середине второго десятка, поэтому он позволил себе приехать не к самому началу мероприятия, а получасом позже. День был воскресный, жена Ивана была свободна и в относительно хорошем настроении, она доставила супруга к митингу на автомобиле. Эффектно припарковаться у трибуны или хотя бы перед сборищем не удалось: подъезды перекрывала полиция. Жена высадила Ауслендера на тротуар и поехала искать место для парковки в соседних кварталах.

Митинг был согласован на Пионерской площади перед Театром юного зрителя. У края тесной площадки был сооружён помост, на котором стояли колонки со звукоусилением и сменялись ораторы. Перед сценой раздавали белые ленточки и шары, тоже белые. Символика была перенесена с первых протестных акций, которые состоялись в Москве. Иван Борисович прошёл за ограждения и стал не спеша пробираться к подъёму на сцену через довольно плотную массу людей, одновременно оглядываясь, изучая аудиторию и прислушиваясь к словам выступающих. Брал слово националист, и ему аплодировали под жёлто-полосатыми флагами, а под синими и белыми свистели. Выступал демократ, и ему свистели из-под имперских штандартов, а либеральные стяги его поддерживали. Когда к микрофону подходили представители «системной оппозиции», то есть легальных политических партий, получивших свои места в Государственной Думе России и в Законодательном Собрании Петербурга, вся толпа начинала свистеть, улюлюкать и скандировать: «Депутат! Сдай мандат!» Всё это было похоже на игру, на конкурс под руководством аниматоров, массовиков-затейников: кто кого перекричит, пересвистит и перехлопает. Причём шумовым соревнованием дело ограничивалось: было видно, что идти стенка на стенку никто не собирается, бить морды сегодня никому не будут, напротив, митингующие были настроены радостно и доброжелательно даже по отношению к оппонентам и к стерегущим порядок скучающим полицейским.

Иван Борисович наконец добрался до ступенек на сцену, где был остановлен охраной. «Я выступающий», – сказал Ауслендер и стал рыться по карманам в поисках какого-нибудь документа. «Не надо документа, – сказал охранник, – просто назовите свою фамилию». Иван Борисович назвал. Охранник посмотрел на Ауслендера с сомнением. Но тут Иван был замечен со сцены одним из организаторов митинга, темноволосым юношей. «Это Ауслендер, – прокричал юноша, – он выступает, пропустите его». Охрана расступилась, и Иван поднялся на сцену. Предыдущий оратор закончил свою речь, сопровождаемый аплодисментами с одной стороны массовки и свистом с другой стороны. Темноволосый юноша сразу взял микрофон и объявил:

– А сейчас мы предоставляем слово Ивану Ауслендеру, преподавателю из Санкт-Петербургского государственного университета!

Иван Борисович подошёл к микрофону и поглядел на толпу. Перед ним колыхались разноцветные флаги. А под знамёнами стояли люди: две или три тысячи горожан, преимущественно молодых. Когда организатор назвал фамилию Ивана, прежде никому не известную, в кучках националистов стали свистеть – видимо, на всякий случай, заподозрив в ораторе представителя той самой народности, что в упрощённой космологии занимает позицию безусловного носителя мирового зла. Свист скоро стих. Масса молчала и ждала слова. Ждала от Ивана Борисовича.