Земля-воздух-небо

Но это было ненормально. Может, я хотел, чтобы она ревновала. И не к моей законной жене, а ко всем тем девушкам, которые сидели у меня в «Форде», в «Кадиллаке», в «Ситроене», в «Чероки» и даже в «Волге» ГАЗ-2410, которая тоже у меня была. Но Лилия ревновала меня к другим девушкам не больше, чем к автомобилям. За это я не люблю девушек. Им плевать на то, что и с кем было у тебя раньше. Лишь бы сейчас, прямо сейчас ты принадлежал только ей одной. У моего «Чероки» больше чувств, больше ревности и больше любви, чем у всех этих юных красоток.

Похоже, Джей-Ди Сэлинджер не был хорошим человеком. Кажется, он был редкостным говнюком. Или обычным говнюком. Таким, как все мы. Или многие из нас. Он не пропускал ни одной юбки. Он женился на женщинах, а потом бросал их. Он бросил жену с двумя детьми. Надеюсь, она отсудила у него много денег. И ту школьницу, или якобы школьницу, которая взяла у него единственное интервью якобы для школьной газеты, я уверен, что он её отодрал. Он поставил её к верстаку в своём сарае, в своём «кабинете», как он это называл, задрал платье и трахнул её. Пока жена в доме кормила малютку-ребёнка. Он совокуплялся с поклонницей. Грёбаный Холден Колфилд. Ведь жене было запрещено входить в его кабинет, когда он священнодействовал над своей «литературой». И она правильно сделала, что опубликовала интервью не в школьной, а в местной газете. Хоть какую-то пользу поимела от говнюка. Начала карьеру и купила на гонорар новые трусики, взамен тех, что он испортил. Он ненавидел людей! Он не давал интервью! Он скрывался от всех! Как это нечестно. С миллионными тиражами. Как будто нам это нравится! Кому это нравится? Что, мне нравится давать интервью или рассказывать «о своём творчестве» стайке посетителей районной библиотеки? У тебя всего две или семь тысяч проданных копий, и ты послушно идёшь на встречи, отвечаешь на вопросы тупых журналистов, которые не прочитали ни одной строчки в написанных тобой книгах. Мы принимаем аскезу, мы несём свой крест. Никто не любит людей. Те, кто любит разговаривать с людьми, те не пишут книги. Но мы терпим. А он стал миллионером и заявил всем тем, кто отдал свои деньги за его нытьё: я не хочу вас видеть, не хочу знать. Он предал своего наставника. Он послал всех на хер. Как будто он рок-звезда и все ему обязаны, а он никому. Он оправдывал себя тем, что он воевал, он видел войну и смерть, и у него на всю жизнь незаживающая рана. Какая это липа! Что это за мужик, у которого «травма» от войны? Это придумали американцы. Это у них появился «вьетнамский синдром». Разве у викингов, у готов, у римлян и конкистадоров был «вьетнамский синдром»? У настоящего мужчины травма только от того, что нет никакой войны. Он целуется с открытыми глазами и всегда готов всех убить. В детстве я убил трёх или четырёх человек, ещё нескольких покалечил, возможно, на всю жизнь. И что, думаете, они снятся мне? Кровавые мальчики? Чёрта с два! Они целились в меня, они хотели меня убить. Но я успел выстрелить первым. Если бы они убили меня, разве они видели бы моё окровавленное тело в своих кошмарах? Да им было бы плевать! И мне плевать. В этом прекрасном яростном мире мы убиваем и умираем. И это легко. Даже для детей. Особенно для детей.

В 1994 году мне был 21 год, и я был ещё ребёнком. Я был мальчиком, не знавшим женщин. Я был невинным и оттого наиболее пригодным для боевых действий. Ещё летом я вернулся домой из Петербурга на каникулы, а потом сбежал, якобы назад, в Россию, а на самом деле в Знаменское, где собирались добровольцы оппозиции, чтобы воевать с Дудаевым. Из Надтеречного района нас направили в учебный центр «Прудбой» в Волгоградской области на двухнедельные курсы. До этого я не служил в армии и не держал в руках автомата. Нас, ополчение, наскоро обучили стрелять и бросать гранаты. Ни статуса военнослужащих, ни соответствующих документов. Мы были незаконными вооружёнными формированиями, такими же, какие образовывались вокруг Дудаева, но с противоположной стороны. После курсов нас сбивали в добровольческие роты и батальоны, готовили к штурму Грозного. Мы ждали начала боёв с нетерпением, как молодожёны ждут первой брачной ночи. Хотя какая чушь. Молодожёны ничего не ждут, современные молодожёны уже перетрахались до чёртиков, а мы ждали. Осенью мы выступили. Нашу колонну впустили в Грозный, но это была ловушка. Нас ждали и начали методично уничтожать. Я участвовал в том самом кровопролитном бою, что случился в парке культуры и отдыха, среди качелей и каруселей. Большинство моих товарищей погибли, но я выжил. Я занял удобную позицию и эффективно расстрелял весь свой боекомплект. Я помню, как скрючивались и застывали в смертных позах сепаратисты, которых прошивали очереди моего «АК». Меня не задело ни одной пулей, ни одним осколком. Только слегка оглушило разорвавшимся неподалёку выстрелом из подствольного гранатомёта. Я успел заметить брешь в окружении и прорвался из парка. В какой-то канаве я спешно стянул с себя камуфляж, переоделся в гражданское, которое было у меня с собой в рюкзаке, ведь я всё предусмотрел. И, дождавшись ночи, выбрался из Грозного. Ушёл полями, пустырями, оврагами, держась вдали от дорог и больших улиц. Пешком я дошёл до Надтеречного, но не стал заявляться в штаб струсившей оппозиции, которой уже непонятно кто командовал, и частным порядком свалил из Чечни в Россию, вернулся в Петербург, словно и не был ни на какой войне. И никогда никому не рассказывал о своём участии в боях. Потому что только скажи – и начнутся проверки. И доказывай потом, что ты воевал не против России, а за неё, за единую и неделимую, за демократический выбор для республики, против нацистского диктатора Дудаева, против террористов Басаева и Радуева и всех прочих. Мне хватило. Свою войну я получил, свою невинность потерял, убил то ли трёх, то ли четырёх мужчин и мог уже считать себя взрослым. В тот же год я женился и потерял невинность в прямом смысле. И только тогда у меня начались психические проблемы.

Мне не снились парни, убитые мною в парке культуры и отдыха, застывшие под скрипящими каруселями. Зато я представлял себе мужчин, которые были до меня у моей жены. Ей было двадцать лет, и теперь я понимаю, что она была почти целомудренной по современным городским меркам. У неё было то ли два, то ли три до меня. Может быть, четыре. Но я не смог ей простить этого. Почему она не сохранила себя в чистоте? Почему не дождалась меня? Ведь я ждал её. Я думал, что мне это не важно. Что я современный человек и что главное – это любовь. Чушь. Любовь только сделала мою рану больнее. После этого я влюблялся ещё несколько раз, иногда женился. Но каждый раз совершал одну и ту же ошибку. Я думал, что выше этого дикарского предрассудка о чистоте невесты. Но я не выше. Или это не предрассудок. У меня было тридцать или триста женщин. Большинство из них моложе меня. Некоторые были совсем юными. Но все они оказывались уже испорченными. Кто эти люди, которые лишают девочек невинности? Наверное, специальный отряд мразей. Куда они потом деваются? Почему не женятся на тех, кого обесчестили? Может быть, они марсиане? Может, они черти из преисподней? Они поднимаются, делают своё грязное дело и, похохатывая, исчезают в огне и сере? Это какой-то абсурд. Чем дальше, тем моложе были девушки, с которыми я сходился, и тем богаче был их сексуальный опыт. Я начал изменять своей первой жене, потому что хотел сравнять счёт, хотел отомстить женщинам за неверность, но мне никогда не сравнять счёт, они всегда на корпус впереди, их результат всегда на порядок больше. Помните, у Набокова, когда герой овладевает Лолитой, он ошеломлён, что не был у неё первым. Даже у Лолиты. У Лолиты, которая стала иконой педофилии, даже у неё был кто-то раньше. Какой-то гнусный мальчик в пионерском лагере. Исчадие ада. В каком возрасте надо овладевать женщиной, чтобы стать у неё первым? Всего один раз я нарушил чью-то невинность, и это была практически «старая дева», ей было двадцать два года, у неё не клеилась личная жизнь, но и со мной ничего не получилось; у меня порвался презерватив, и кусочек латекса остался внутри неё, отчего у неё случилось загноение и она меня возненавидела; впрочем, и я её не полюбил; я стал для неё той самой мразью, тем чёртом, не более. Все остальные, тридцать или триста, все трахались до меня и пропустили через себя табуны членов. И я никогда не смогу об этом забыть. Не могу отвлечься. Каждый раз, оказываясь в постели с девушкой, я чувствую рядом эти взводы и роты, эти футбольные команды потных мужчин, которые совокупляют мою женщину вместе со мной и вместо меня. И это неправда, что мужчине всё равно, кто был до. Потому что никто не был до. Все, кто были, были не до меня, а вместо меня. И они никуда не уходят. Смрад их органов поднимается из глубин самого любимого женского тела. Лиле восемнадцать лет. Всего восемнадцать лет, чёрт побери. Можно было ожидать. Но ожидать нечего. Она начала половую жизнь в тринадцать. В тринадцать. До меня она активно занималась сексом уже пять лет. Сколько было у неё партнёров? Она могла иметь у себя в Луганске, а потом и здесь, в Петербурге, нового парня каждый год. Это нормально. Сейчас это нормально. Если люди встречаются целый год, то это уже серьёзные, длительные отношения. Или полгода. У неё могло быть пять мужчин до меня. Или десять. Может быть, даже двенадцать, ничего страшного, так бывает даже с очень хорошими девочками. Но как с этим жить, если даже один до меня – это слишком много? В тринадцать лет! Кем надо быть, чтобы трахнуть девочку, которой тринадцать лет? Лиля говорит, что не жалеет, что это была любовь и они познакомились по скайпу, а потом он приехал к ней из Севастополя, который тогда был ещё не наш, а всё это была Украина. Жаль, что Севастополь стал нашим без боя. Я даже не могу надеяться, что его разорвало бомбой. Кто может трахнуть девочку среди кукольных платьиц? Это только выглядит сексуально, когда девушке на самом деле хотя бы шестнадцать, и она притворяется ребёнком и обнимает плюшевого мишку, а ты засаживаешь ей поглубже. Но в тринадцать лет она не может никем притворяться, она действительно ребёнок. Этим уродам из скайпа я бы лично наматывал кишки на штык.

Девочка моя! Храни целомудрие. Не оскорбляй своего будущего мужа. Не делай несчастным на всю оставшуюся жизнь будущего отца своих детей. Храни невинность. Больше от тебя ничего не требуется. Ты можешь не учиться, не работать, быть вредной, несносной, капризной, какой угодно. Главное, будь невинной и отдай себя только тому, кто отдаст себе тебя и отдаст на всю жизнь. И он отдаст, если ты сохранишь себя для него. А если нет, то он никогда не сможет тебе этого простить. Он будет ходить по борделям, знакомиться в интернете, он будет стараться отомстить тебе и наверстать упущенное, и не наверстает, потому что это невозможно, и будет всегда несчастен с тобой. А потом обязательно уйдёт от тебя к другой, с которой тоже будет несчастен. Девочка моя! Я видел ангела. Ангел сказал мне, что если женщина всю жизнь будет верна только одному мужчине, то её забирают в рай. Даже если она отравила мужа и всю его семью, сожрала своих детей и развязала ядерную войну. Нет греха для целомудренной женщины. Она приравнивается к мужчине, державшему всю жизнь целибат, и к апостолу, который спас своей проповедью два континента. Но женщина, познавшая больше одного мужчины, останется грешной, даже проведя остаток жизни в монастыре или в гималайской пещере или если спасёт миллион детей от СПИДа и голода, как Анжелина Джоли. Елена Прекрасная принадлежала одному мужчине, а потом возлегла с другим. Из-за неё погибла Троя и тысячи прекрасных героев убили друг друга. Из-за её неверности и только из-за неё. Она должна была просто сказать: нет. Не в этой жизни. Теперь она в аду. И пробудет в аду ещё миллиард лет. А после воплотится в матку пчелиного улья, которую покрывают десятки трутней, или станет мужчиной, говнюком, таким как я или Джей-Ди Сэлинджер. Просто будь чиста, будь целомудренна, и ты будешь в раю, ты станешь богиней. Моя мать умерла в шестьдесят лет от гангрены. Она ела мясо и редко молилась, она была обычной мирской женщиной, но сейчас она в раю, потому что никого не знала, кроме моего отца. Моя бабушка умерла в восемьдесят лет, и она не просто в раю, она у престола Господа, главная над ангелами, потому что, потеряв мужа ещё молодой, она ни с кем больше не сошлась, твёрдо сказав: один муж от Бога, второй – от чёрта. Все наши предки в раю, или почти все, а мы катимся в ад, потому что не умеем хранить невинность. Девочка моя! Храни целомудрие, и ты всё получишь в этой жизни и в жизни следующей, всё, о чём только можно мечтать.

Вы подумаете, что я больной ублюдок, что я дикарь, что мне надо уезжать из современного города и отправляться в горный аул, чтобы найти себе невинную невесту, и не морочить голову нормальным девушкам. Если вы так подумаете, то я понимаю: вы женщины. Если вы мужчины, то вы согласны со мной, хотя никогда не признаетесь вслух, чтобы ваши женщины, не сумевшие сохранить для вас невинность, не заклевали вас насмерть. Никто не признается, но все мужчины дикари и все думают так. Вам это кажется удивительным, а мне кажется удивительным, что у мужчины может быть «травма» от войны и какие-то душевные переживания по поводу врагов, которых он убил в честном бою. Наверное, я и правда дикарь и мы живём в разных мирах. Я родился и вырос в чеченском селе, где мальчики женились на девочках и девочки были верны одному мужчине всю жизнь, и это не было чем-то удивительным, и вы никогда не сможете вывезти это село из меня, и мне не помогло ни высшее образование, ни жизнь в большом городе, ни начитанность современной литературой, даже американской, такой как Сэлинджер, хотя, мне кажется, в этом Сэлинджер меня бы понял, он тоже был, как и я, больным ублюдком, просто, в отличие от меня, талантливым. И таким же нормальным считалось, что мужчина идёт на войну и убивает людей. А не наоборот. Теперь у вас нет травмы от того, что ваши жёны до вас переспали с половиной студенческого общежития, а если вы в бою застрелили вражеского солдата, то у вас травма. Вам кажется, что я ненормальный. Мне кажется, что это вы придурки.

Сэлинджер был говнюк и ублюдок, но в чём его нельзя упрекнуть, так это в отсутствии мужества. Мне кажется, его россказни о «душевной травме после войны» – это удобное прикрытие. На самом деле ему было плевать. Война дала ему понимание, что жизнь человека ничего не стоит, что она может быть закончена в любую минуту, и это хорошо. Всегда можно уйти. Поэтому его герой уходит. Сам Сэлинджер прожил до девяносто одного года, и это нормально, ведь понимая, что способен решить свои проблемы одним выстрелом, человек может спокойно и счастливо жить хоть до ста лет. Хемингуэй предпочёл воспользоваться этой опцией. Во всём остальном между ним и Сэлинджером нет никакой разницы. Не уверен, что Ремарк может быть поставлен с ними в одном ряду. А выше их только Эрнст Юнгер, проживший сто два года, потому что никогда ни во что не ставил жизнь.

3

Всего через год, два или тысячу лет – так мало! – после того, как мы начали встречаться с Лилей, Лиля сказала, что возвращается в Луганск. Я был к этому готов. Я сказал, что поеду с ней. И она тоже не удивилась. Это был лучший выход. Рано или поздно наша тайная связь должна была стать явной. А это означало тяжёлые, муторные разборки с женой, раздел имущества, много боли, пыли и грязи. Война – это всегда идеальный выход. Лучше войны может быть только смерть, но смерть на войне весьма вероятна, тем война и привлекает всех нас.

Наш семейный бизнес жена твёрдо держала в своих маленьких, красивых, ухоженных руках. Моё отсутствие вряд ли кто-то бы заметил или воспринял всерьёз, если не обставлять это разводом и разделом. Я как бы оставался, но в то же самое время уходил. Прекрасно. И для сына всё сохранялось как было. Просто папа в командировке. А сын сразу, как поступил в университет, стал жить отдельно от нас.

Я сказал жене:

– Ты знаешь, у меня маленький член, и тот не стоит. Даже покупка нового джипа не помогла. Мне нужно развеяться. Нужно что-то покруче. Миномёты и прочая артиллерия. Танки и авиация. Я хочу почувствовать себя живым, даже если ради этого мне придётся стать по-настоящему мёртвым. Все мужики такие.

– Все мужики такие, – саркастически повторила жена. Так состоялось наше прощание.

Мы отправились с Лилей обычным маршрутом граждан непризнанных республик: поездом до Ростова, а оттуда автобусом в Луганск. Когда я был в Луганске впервые, нас провозили специальным коридором и нас встречали милицейские машины со спецсигналами; теперь же пришлось стоять в очереди, как простому человеку. Мы поселились в её квартире и первые две недели просто занимались сексом, выходя на улицу только чтобы погулять и купить продукты. Потом мои запасы «сиалиса» стали подходить к концу, да, кажется, мы и наелись друг другом до отвала. Кроме того, я приехал в Луганск не для того, чтобы трахать девушку, хоть и любимую. И я нашёл учреждение, в котором принимали добровольцев в луганскую «милицию».

Я мог бы воспользоваться связями, отправиться в Донецк. Вряд ли это гарантировало мне какое-то привилегированное положение, но так было бы проще и обстоятельно меньше пришлось бы объяснять, кто я и что мне здесь нужно. И боёв под Донецком больше, а стало быть, жить веселее. Но Донецк – это далеко от Луганска и от Лили. А мне ещё хотелось побыть с ней.

Я продолжал жить с Лилей, когда не был на позициях. Служил в подразделении луганской армии, называемой «милицией». Мы дежурили на линии соприкосновения. Иногда обменивались с украинцами партиями боеприпасов. В смысле мы стреляли по ним, они по нам. В моём подразделении случилось два «трёхсотых», то есть раненых, и один «двухсотый», то есть убитый. Примерно такие же потери несла и противоположная сторона. В целом было скучно. К тому же денег платили мало. Оружие выдали самое простое, а продвинутую амуницию полагалось покупать за свой счёт. Так я провёл в Луганске три месяца. «Сиалис» совсем закончился, и денежные запасы тоже стали истощаться. Просить жену прислать мне содержание я не решался. С женой мы созванивались. Она искренне беспокоилась о моём здоровье и ещё спрашивала: ну как там твой член? Уже стоит? Нет, не стоит, почти не обманывал я.

А потом в Луганске появились вербовщики. Я узнал о них от одного парня, тоже добровольца. Он решил отправиться в Сирию. И я понял, что моё время пришло. Я попросил свести меня с вербовщиками и заявил, что хочу подписать контракт. Боялся, что не возьмут: из-за возраста и плохого здоровья. Оказалось, зря. Брали всех. И я был не самым старым. Вербовщик спросил: боевой опыт есть? Кроме Луганска. Я сказал: официально нет. Вербовщик посмотрел на меня внимательно и переспросил: а по факту? Я сказал: Первая чеченская. Отряд оппозиции, штурм Грозного. Вербовщик понимающе кивнул головой и сказал: вообще-то чеченцев у нас стараются не брать. Но попробуйте.

В тот вечер Лиля сразу почувствовала неладное. Она начала целовать меня уже в прихожей. Я сказал, что уезжаю в командировку. Возможно, надолго. Она заплакала:

– Ты меня бросаешь одну?

– Ты дома. На родине. Здесь у тебя много друзей.

– Но мне нужен ты! Только ты один!

Мы любили друг друга всю ночь, отчаянно, остервенело. Под утро она не хотела меня отпускать. Буквально она держала мой член и пыталась с ним что-то сделать, хотя это было уже невозможно. Она сказала:

– Мне кажется, я вижу тебя в последний раз.

А мне кажется, что она обращалась не ко мне, а к нему. К моему члену. И была права, конечно. И я думал: это ничего. В мире есть миллионы других членов. И между ними, честно говоря, нет никакой разницы. Я был всё ещё обижен на неё. За то, что до меня она держала в руках, в себе, других мужчин и, наверное, так же ласкала, и целовала, и не хотела отпускать. Мне хотелось её наказать. И наказать себя за то, что не смог её простить и никогда не смогу простить ни одну любимую девушку.

Из милиции меня уволили легко и просто, так же, как приняли. Я сдал оружие, удостоверение и получил расчёт. Небольшие деньги, заработанные в Луганске, я оставил Лиле. И отправился вместе с несколькими другими новобранцами обратно в Россию. На этот раз нас снова везли по специальному «коридору», где не проверяли документы и никто нигде не ставил никаких отметок. Формально я так и остался в Луганске. Навсегда.

У мужчины, любовь которого оскорблена неверностью женщин, есть два способа заглушить боль. Это война и веданта. Иногда веданта после войны, как у Сэлинджера. Иногда война после веданты. Иногда война и веданта вместе, одновременно. Потому что на самом деле это только кажется, что война и веданта – два способа заглушить боль, а в действительности это один способ. Санньяса-упанишада, тайное знание об отречении, советует мужчине, который решил оставить мир, уходить в лес, в монастырь или на войну. Это одно и то же. Веды – жреческое знание, но веданта была придумана воинами. Веданта – это реформа ведийской религии царями и солдатами; они и стали первыми учителями и учениками веданты. Бхагавад-гиту, сливки упанишад, канон веданты, рассказал воин Кришна воину Арджуне на поле битвы перед решающим сражением. Об этом надо всегда помнить, открывая любую упанишаду, или Гиту, или Веданта-сутру. Жрецы потом опять захватили власть над дискурсом и переиначили веданту на свой лад, затуманив её мутными имперсональными толкованиями. Но суть веданты проста: взять оружие и встретить свою смерть в полном сознании.

Безмозглые идиоты, составляющие Википедию, пишут, что Сэлинджер увлекался дзен-буддизмом. Я не знаю, откуда они это взяли. Может быть, есть такие биографические сведения, но я их не встречал. А может, и нет. Может, для этих идиотов всё, что с Востока – то буддизм. Может, они прочитали об этом у себя «ВКонтакте». О Сэлинджере точно известно, что он присоединился к миссии Рамакришны, которая проповедовала веданту. Хотя, конечно, это была сильно модернизированная веданта. Но никаким буддизмом даже в ней и не пахло. Буддизм – это еретическая ветвь индуизма, которая была вытеснена из Индии ещё при Шанкаре, учителе веданты. Они не видят никакой разницы, потому что они тупые. Они и в моих книгах видят буддизм, хотя его там нет. Сэлинджер прямо говорит о веданте, говорит сам, в своих текстах. Почитайте «Симор: введение». Почитайте что угодно. Мой любимый профессор, лучший знаток американской литературы, читал цикл лекций о Сэлинджере, который слушала моя жена, и написал целую книжку о Сэлинджере. И он ни словом не обмолвился о веданте Сэлинджера. Это странно. Не только Сэлинджер, но и вся американская литература, начиная с Эмерсона и Торо, пропитана ведантой. Как можно быть специалистом по американской литературе и не видеть в ней веданты? Как можно не замечать прямых цитат, иногда даже вынесенных в эпиграф, как у Джона Стейнбека? Если бы я был не тупым селянином, а потомственным филологом, я бы написал монографию про влияние веданты на американскую литературу. Но у меня не хватит ни образования, ни мозгов. Все мои потуги сочинять интеллектуальную прозу всегда наталкивались на недоумение литературного сообщества: ты же чеченец! Куда ты лезешь? Интеллектуальная проза – это не для тебя, это для потомственных интеллектуалов. А ты пиши лучше о том, что понимаешь: о войне и можешь ещё о любви, орнаментально, по-дикарски, чтобы на основе твоих текстов настоящие интеллектуалы могли изучать нравы отсталого племени воинственных и целомудренных горцев. Поэтому я так и пишу. Так и живу. Всегда проще делать то, чего от тебя ожидают. Все ждали от меня, что рано или поздно я пойду на войну. И я пошёл на войну. Моё ремесло – убивать, а не рефлексировать. И в этом суть настоящей веданты. Остановить ум и исполнить то, что тебе предназначено. И если я прав, то ничто мне не помешает и никто не сможет меня остановить.

Так думал я, приехав в тренировочный лагерь и всё ещё сомневаясь, возьмут ли меня, ведь я стар, да ещё и чеченец, а чеченцев, как оказалось, брать в ЧВК не хотят, наверное, тому есть причины. Лагерь напомнил мне «Прудбой» и молодость. В первый же день у меня пропала подагра, верный спутник последних трёх лет моей жизни. И это понятно: врачи знают, что подагра всегда куда-то девается во время войны. Никто не обращается в больницу с подагрой, когда идут боевые действия. Я забыл в автобусе свою опорную трость, подаренную мне друзьями, с набалдашником в форме львиной головы, со скрытым внутри кинжалом, и больше о ней не вспоминал: не понадобилась.

Сначала было психологическое тестирование. Передо мной раскладывали картинки и просили сказать, что мне напоминают фигуры. Меня проверили на детекторе лжи. Потом задавали вопросы: могу ли я убить человека? Могу ли я стрелять в ребёнка? Могу ли я подорвать транспорт, зная, что в нём находятся женщины и старики? Могу ли я обстреливать жилые кварталы, даже зная, что там есть мирные жители? Сколько времени я буду думать, прежде чем убить противника? Если можно убить или отпустить и никто не узнает, что я предпочту сделать? Боюсь ли я смерти или ранения? Хочу ли я умереть? И так далее. Я отвечал просто. Я всегда готов убивать. Ребёнок может быть живой бомбой или может сам в тебя выстрелить. Знаю я этих детей. Женщины ничем не лучше и не хуже мужчин. Какого чёрта мирные жители делают в зоне боёв? Увидев противника или кого-то похожего на противника, я постараюсь сразу его убить, а разбираться буду потом. Если можно убить или отпустить, то лучше на всякий случай убить. Смерти и ранений буду избегать со всем тщанием, умирать я не хочу, но иногда люди умирают, а солдаты умирают несколько чаще, чем другие люди. Думать об этом нет смысла, иначе лучше сидеть дома и три раза в день измерять себе давление, а не ехать в горячую точку. Тестирование я прошёл с оценкой «годен».

Моё чеченское происхождение вызвало замешательство. Особенно потому, что я обратился сам, минуя официальные и полуофициальные «чеченские» структуры. Я сказал, что никак не связан с Чеченской республикой, всю сознательную жизнь провёл в Петербурге, говорю и думаю по-русски, никого из кадыровских силовиков не знаю и знать не хочу; я сам по себе. Эту информацию перепроверили и подтвердили. «Галочка» была снята.

Хуже всего было у меня с физической подготовкой. Отжался я тридцать раз, но подтянулся еле-еле два раза, кросс пробежать не смог, в спарринге не выдержал и минуты: молодой боец вырубил меня ударом ноги в висок. Ножевого боя я не знал и от экзамена отказался. Зато на стрельбище я набрал баллов с лихвой: из автомата, карабина, пулемёта бил уверенно, похуже из пистолета по движущимся мишеням, но тоже приемлемо.

– Откуда навыки стрельбы? – спросил меня инструктор с некоторым подозрением.

– Я чеченец.

– Я знаю. И что?

– У меня есть друг. Он известный филолог. Профессор. По национальности немного еврей. Однажды он был у меня в гостях. Увидел электрическое пианино. Сел и начал играть Бетховена. Я думал, что всё про него знаю. Оказалось, нет. Кажется, если бы он увидел скрипку, то сыграл бы и на скрипке.

– Понятно.

Меня взяли. Я подписал контракт. Согласно контракту мы отправлялись на нефтяные разработки в качестве технического персонала. В связи с напряжённой обстановкой в стране назначения мы должны были иметь средства самообороны и быть готовыми к нестандартным ситуациям. И всё. Мелким шрифтом сообщалось, что консульская поддержка исключена, а при гибели в результате несчастного случая возврат тела на родину не гарантируется; но гарантируется страховая выплата ближайшим родственникам, которых следовало указать. Я указал жену и сына.

Только тогда и начались настоящие испытания.

4

Наш тренер и будущий командир носил форму без знаков отличия, но требовал, чтобы мы назвали его «мой генерал». Позывной у него был Барс. Это был низкий коренастый мужчина, чуть младше меня, немного похожий то ли на татарина, то ли на финна. Настоящего имени и фамилии его мы не знали. Он руководил занятиями, а также проводил с нами разъяснительную работу. В своём специфическом ключе. Как родитель, он дал нам новые имена. Меня недолго думая Барс наделил позывным Чечен. Мне это не понравилось. Я сказал, что это слишком банально и неочевидно. Я не чувствую себя чеченцем, да и не похож. У меня славянская внешность.

– У тебя? Ты что, думаешь, я чеченов не видел? Вы все такие. Вроде русые, вроде свои. А приглядишься – звери. Ты зверь. Но Зверь у нас уже есть. Поэтому ты будешь Чеченом. Вопрос закрыт.

Барс строил нас на небольшом плацу и, расхаживая перед шеренгой, проводил политработу.

– Вы дерьмо. Если вы думаете, что я буду вас, как сержанты в американских фильмах, закалять, учить выживанию и воинскому делу, то вы ошибаетесь. Мне насрать на вас. Я вас ничему не буду учить. Остальные инструкторы тоже. Чему сами научитесь, то и хорошо. Нет – никому нет дела. Выпускных экзаменов не будет. В командировку поедут все. Вы уже подписали контракт. Можете ничему не учиться. Можете не ходить на занятия и целый день дрочить в казарме. Всем похуй. А знаете почему? Потому что вы мясо. Половина из вас сдохнут в первом же хорошем бою. Знаете, почему взяли всех, даже таких бесполезных уродов, как ты, и ты, и вот ты тоже, жирный кусок говна? Чтобы вас убили первыми. Противник убьёт вас и подумает, что сделал своё дело. На самом деле он просто израсходует боеприпасы на говно. Ваша единственная задача – сохранить жизнь настоящим бойцам, которых среди вас с гулькин хуй. Они тоже сдохнут, но чуть позже. Сначала они выполнят боевую задачу. А ваша задача – стать мёртвым говном. Это понятно?

– Так точно! – отвечали мы хором.

– Вы уроды. Вы неудачники. Вы говно. Но за то, что вы сдохнете, заказчик выплатит по три миллиона рублей вашим жёнам. Вы никогда бы не смогли столько заработать за всю свою сраную жизнь. Поэтому, когда вы сдохнете, никто не будет плакать. Всем будет только лучше. Ваши жёны купят себе новые сиськи и найдут настоящих мужиков, которые будут их ебать. Потому что вы не могли их ебать. У вас не стоит. Вы бесполезное говно.

Особенно Барс любил меня. Он говорил:

– Чечен, выйти из строя!

Я выходил.

– Чечен, у тебя стоит хуй?

– Никак нет, мой генерал!