История Древней Греции

Источниками для логографов, как историков прошлого, служили, кроме скудных документальных свидетельств, те же самые устные предания, из которых черпали поэты, рассказы жрецов и, наконец, произведения этих самых поэтов. Таким образом значительная доля труда логографов в этой области сводилась к прозаическому переложению известий о лицах и событиях, воспетых ранее Гомером, Гесиодом, кикликами и другими поэтами. Акусилай перекладывает в прозу, не без некоторых отступлений впрочем, поэмы Гесиода, Дионисий из Милета называется «киклическим писателем», а иные киклики цитировались в древности как «поэтические историки». Только в таком смысле можно и должно допускать влияние поэзии на прозаическую историографию и некоторую преемственность последней от первой. Влияние другого рода, более прямое и действительное, поэзии на прозу принадлежит позднейшей поре историографии, обнаруживаясь впервые на Геродоте. И в этом отношении аналогия прозы с драмою очевидна: о влиянии эпоса на драматургов доэсхиловских мы не знаем ничего, тогда как Эсхил, по преданию, называл свои трагедии крохами от гомеровской трапезы. Достаточно вспомнить здесь, как ближайший наставник Геродота Паниасис обработал Геракловы легенды в четырнадцати песнях и в значительной поэме изложил странствования ионян и судьбу их колоний и как наш историк под влиянием родственника – поэта обращал особенное внимание на те же предметы. Потому зависимость Геродота от эпической поэзии не подлежит сомнению. «Один только Геродот был вполне гомеристом», – замечает о нем Лонгин. Близость к Гомеру видна на каждой странице Геродотова текста, доказана учеными давно и состоит не в тождестве отдельных только слов и оборотов, но также во всем плане труда и в общем его характере.

При некоторых индивидуальных особенностях древнейших историков в соединении с последовательным преуспеванием историографии, труды логографов имели многие общие черты. Согласно господствовавшему в обществе интересу к судьбе колоний и их метрополий, к древним эллинским родам и племенам, к посещаемым народам и странам, сочинения логографов распадались по содержанию, говоря вообще, на историко-генеалогические и географико-этнографические. Первые состояли главным образом в последовательном изложении судеб героев местных и общих, с прибавлением в начале космогонии и теогонии и с переходом в конце к историческим личностям и событиям, вторые – в перечислении географических пунктов с упоминанием относящихся к ним предметов: обитателей, животных, растений, храмов и т. д. и т. д. Истории городов (ktiyseij poylewn) приурочивались к судьбам племен или родов и излагались по мифологическим родословным.

Для характеристики сочинений первой категории мы ограничимся немногими примерами. От одного из логографов, Ферекида, осталось около 120 отрывков его «Истории», уже в древности делившихся на десять книг. Это – ряды легенд, приуроченных к Фессалии, Беотии, Арголиде и другим частям Эллады и расположенных в хронологической последовательности. «Героегонии» предшествовала, должно быть, вкратце, теогония, а заключение составляли, по всей вероятности, еще более краткие упоминания об исторических деятелях с относящимися к ним историческими событиями: так, род Филаидов доведен до марафонского победителя, упоминается скифский царь Иданфура, очевидно, Геродотов Иданфирс, относящийся к концу VI века до Р. X. Потомство Аполлона, Посейдона, Геракла, Персея, Агенора, Инаха и других, начиная от божественных родоначальников их и кончая человеческими представителями, излагались на основании народных сказаний и поэтических произведений, с большими или меньшими подробностями, в порядке смены одного поколения другим. Во многих случаях историк отступал от общераспространенной редакции различных сказаний. Одно это обстоятельство способно было поколебать веру читателей в священную неприкосновенность традиций.

Так, по Гесиоду, Тифон низвергнут в Тартар, а у Ферекида он погребен живым под островом Питекуса; у него особые варианты генеалогии Ехидны, сказания об Электрионе и Амфитрионе, о задушении Гераклом змей и пр.

От «генеалогий» другого историка, Гекатея, уцелело 37 отрывков, составляющих ничтожный обломок героической истории Эллады. Это был перечень поколений Девкалиона и других эллинских героев, родоначальников отдельных частей эллинского племени, и этот историк в изложении судеб героев не раз уклонялся от общепринятых редакций. Если нет никаких следов того, чтобы Гекатей связывал героогонию с теогонией, все же несомненно, что человеческий род он ставил в преемственную связь с мифическим поколением героев и богов. Так, свою собственную родословную он возводил в шестнадцатом колене к божеству[11 - Геродот, II, 143.].

По тому же плану построена была историческая хроника Гелланика, охватывавшая собою мифическую старину Арголиды, Фессалии, Аттики и Троянскую войну под видом повествований о потомстве Форонея, Девкалиона, Кекропа и Атланта; в истории Аттики он спускается до Пелопоннесской войны включительно.

Насколько можно судить по Диодору Сицилийскому, Дионисий из Милета пытался составить нечто вроде цельной истории Эллады, начиная от времен мифических и кончая событиями, современными писателю. О плане сочинения можно составить себе понятие по тому же Диодору, неоднократно заявлявшему, что в изложении он следует за Дионисием Милетским. Не без основания Крейцер приписывает труду логографа единство плана не хронологическое только, но и прагматическое; ряды и группы мифов о героях следуют одни за другими не столько в порядке хронологической последовательности и не по отдельным местностям, сколько по внутренней связи между ними со стороны содержания.

Если бы логографы остановились на этой ступени историографии, то и тогда деятельность их представляла бы значительный шаг вперед сравнительно с «историческими поэтами». Логографы обратили первостепенное внимание на местные сказания, которые при всей недостоверности отдельных фактов и подробностей, в них сообщаемых, содержали важные указания на исторические отношения далекого прошлого: на движение племен, на взаимные их отношения, на судьбы различных местностей, памятников и т. п. Потом, только благодаря логографам сохранились для позднейшей древности и для нас многие варианты мифов более первобытной формации, нежели гомеровские или гесиодовские повествования о тех же или иных событиях и лицах. Наконец, случаи уклонения от законодателей теогонии и героогонии были поучительны сами по себе, тем более что они имели за собой также авторитет давности или принадлежность определенному святилищу. Но логографы на этом не остановились.

Им принадлежат первые попытки введения в литературу точной хронологии. Самое видное место в этом отношении занимает Гелланик, воспользовавшийся списком жриц Геры Аргосской (????????) для хронологического распределения эллинской истории и мифологии. Конечно, начало списка было мифологическое: во главе его стояло имя Ио; но он нисходил до времени самого историка. Тот же историк впервые обработал для целей историко-литературных другой подобный список, ???????????, победителей на Карнейских состязаниях с ол. 26; по всей вероятности, с именами победителей внесены были в летопись выдающиеся факты из истории литературы. Подобного характера были, как можно предполагать, «Летописи лакедемонян» и «Летописи лампсакийцев» Харона.

С другой стороны, логографы, как замечено уже выше, имели дело не только с мифическим прошлым, для точного ознакомления с которым они располагали крайне скудными средствами; не один из логографов обращался и к чисто историческим и современным событиям. Предшественником Геродота в этом отношении был, кроме Гекатея, Ферекида, Гелланика, также Харон из Лампсака. Он составил историю Персии (???????), посвященную, между прочим, тем же событиям, что и труд Геродота, именно эллино-персидским войнам, и доведенную дальше очищения Сеста. «Летописями Лакедемона», как и «Историей Персии», весьма вероятно, пользовался и Геродот.

Заслуги логографов не ограничивались и этим: у некоторых из них мы находим первые опыты критики. Так, историческое сочинение Гекатея начиналось замечанием, что «он будет излагать только то, что кажется ему достоверным, ибо многие повествования эллинов до очевидности смешны». Ввиду такого вступления нельзя сомневаться, что историк относился к материалу с разбором, что многие басни были отвергнуты им как вымыслы. Отрывки 346, 349 и 357 – единственные уцелевшие образчики скептицизма историка. В первом из них он предлагает разуметь под Кербером о трех головах огромную змею, обитавшую на Тенаре, причем объясняет по-своему превращение ее в собаку преисподней: «потому что укушенный ею неизбежно тотчас умирает от яда». В отрывке 349 историк отвергает всякое отношение Гериона к Иберии и странствование Геракла к острову Эрифея по ту сторону Столпов: «Герион был царем того материка, что подле Амбракии и амфилохов, из этой-то страны и угнал коров Геракл». В третьем из названных отрывков Гекатей вместе с некоторыми другими отрицал прибытие Египта в Аргос: «Так называется, – заключает он, – в Аргосе мыс, на котором творят суд аргивяне». Сюда же можно отнести и фрагмент 72, в котором Гекатей объясняет происхождение названия реки Инах у амфилохов, отличной от реки того же имени в Арголиде.

Характеристическими образчиками первоначального рационализма могут считаться Гекатеевы этимологии, в большом числе попадающиеся даже в его отрывках. Так, имя города Синопы есть для него испорченное Санапа, а Санапой назван город от пьянствовавшей амазонки, ибо у фракийцев пьяницы называются санапами: «Пьяница амазонка прибыла из этого города к Литиде». Остров Тенедос, по Гекатею, значит «жилище Тенна» (????? ????); Микены названы от верхней части рукоятки меча (?????), потерянной на том месте; город Хиос на острове того же имени назван так или по имени Океанова сына Хиоса, или от снега (????), или от нимфы Хионы и других. Характеристическими назвали мы подобные этимологии потому, что, в сущности, в том же роде была вся критика первых историков, не исключая в большинстве случаев и самого Геродота, даже Фукидида, относительно далекой старины. Единственным основанием для такого рода критики является субъективное чувство вероятности или невероятности данного известия или объяснения. Тот же самый скептик Гекатей, равно как и другие ранние историки Эллады, обыкновенно признавали историческую реальность тех событий и лиц, относительно которых у них не было других свидетельств, как народные предания или поэтические произведения. Только отдельные данные этого мифологического прошлого, противоречившие усилившемуся требованию естественности, возбуждали сомнение и отвергались как невозможные. При этом скептик вовсе не входил в те исторические условия и в то умственное и общественное состояние своих предков, которые одни способны были произвести на свет то или другое «невероятное» сказание, дать содержание для этого последнего, и знакомство с которыми обязательно для понимания их бытового смысла и значения как памятников известной степени умственного развития. Впрочем, у Геродота мы найдем не один пример объективной критики, когда он, не полагаясь на личное чувство вероятности и не принимая вероятность за достоверность, обращается для поверки известия к другим источникам: к наблюдению на месте, к заранее собранным сведениям о местностях и лицах, к сравнению и т. п.

Не может быть сомнения, что и позднейший из логографов, Гелланик, применял к своим источникам такие же приемы критики, как и Гекатей. По крайней мере известно, что вопреки общераспространенному мнению он уверял, что Троя не была разрушена эллинами до основания, что виновниками государственного устройства Спарты он называл Прокла и Еврисфена, а не Ликурга, о котором вовсе не упоминал[12 - Страбон, XIII, 1, 42; VIII, 5.].

У логографов мы находим также начатки литературной критики, образцами которой может служить мнение Харона о принадлежности «Навпактийской поэмы» поэту из Навпакта, а не из Милета, как утверждали многие, а также нередкое разногласие Гекатея с Гесиодом и другими поэтами.

Дальнейший успех историографии должен был состоять в усилении интереса к близким и современным событиям, к таким предметам и лицам, относительно которых можно было собрать сведения в достаточном количестве и проверить их, и соответственно с этим в возможно полнейшем устранении из истории предметов мифической или героической старины, в то время совсем еще недоступных для точных изысканий. Таков и был ход эллинской историографии на самом деле, – и заслуги логографов в этом направлении были чрезвычайно важны.

Если бы до нас дошла одна только общая характеристика логографов, сделанная Дионисием Галикарнасским, то и тогда первые историки Эллады представлялись бы нам не только историками, но едва ли не в большей еще мере и географами. «Одни из них, – по словам ритора I века до Р. X., – записывали эллинские, другие – варварские повествования, не связывая их между собою, но располагая по народам и городам и излагая отдельно одни от других. Преследовали они одну и ту же цель: сделать общеизвестными все памятники, какие только хранились у туземцев и были рассеяны по народам и городам, именно лежавшие в храмах и других общественных зданиях записи, в том самом виде, в каком находили их, ничего к ним не прибавляя и не убавляя, в том числе были и некоторые мифы, благодаря своей древности пользовавшиеся доверием, а также рассказы об удивительных происшествиях, кажущиеся слишком ребяческими нынешним читателям».

Неизвестный художник. Дионисий Галикарнасский. Предположительно XVI в.

Наблюдение Дионисия подтверждается уцелевшими отрывками не только географических трудов первых историков, но самых «генеалогий» их, или «историй». Переходя из города в город, из страны в страну, собирая в них местные сказания о прошлом и запасаясь сведениями о разного рода достопримечательностях в настоящем, логографы распределяли добытый материал прежде всего в топографическом порядке, а затем приуроченные к различным географическим пунктам легенды излагали по генеалогиям. Таковы «истории» Ферекида, Гекатея, Акусилая и других; не подлежит сомнению, что в так называемых «генеалогиях» нередко находили себе место сведения географические, и наоборот: в сочинениях собственно географических попадались отступления в историю той или другой местности, того или другого древнего рода. Как сохранившиеся отрывки, так и замечание Дионисия показывают, следовательно, что труды логографов были результатом более или менее продолжительных путешествий, наблюдений и отчасти изысканий на месте, вот почему наиболее выдающиеся логографы были прежде всего весьма усердными путешественниками и в этом отношении подготовляли появление Геродота: Гекатей и Гелланик, по всей вероятности, посетили бо?льшую часть известного тогда мира[13 - Гекатей называется у Агафемера «много странствующим» (??????????); ему приписывается усовершенствование Анаксимандровой географической карты; Гелланик носит эпитет «много знающего».]. Рядом с мифами и легендами, тщательно заносимыми в свои сочинения, логографы впервые открывали для читателей множество стран, городов, племен, культов и других неведомых дотоле предметов и сами благодаря опыту становились просвещеннейшими людьми своего времени[14 - Геродот свидетельствует о политической мудрости своего предшественника. См. V, 35–36, 125.]. Таким путем в обществе увеличивался запас точных разнообразных сведений, а вместе с ним усиливалась любознательность и охота к дальнейшим изысканиям, внимание к близкому или современному ослабляло интерес к баснословной древности.

Сохранившиеся фрагменты Гекатея или лидийца Ксанфа не позволяют сомневаться в том, что географические труды первых историков представляли собой своего рода энциклопедию знаний о местностях, посещенных лично или упоминаемых и описываемых со слов других лиц. Название страны, поименование жителей ее, перечисление городов, рек, гор, озер, иногда определение расстояний между ними и т. п. служили во многих случаях только пунктами отправления для сообщения сведений о естественных свойствах местности, о тамошней растительности и животных, об образе жизни и общественном устройстве обитателей, о культах и храмах и т. д. и т. д. Так Гекатей останавливается на особенностях Египта, на Ниле и его разливах, на крокодилах, гиппопотамах и других животных. Местность близ города Адрии он называет весьма благоприятной для скотоводства, а относительно фракийских жителей, пеонов, сообщает, что они приготовляют себе напиток из ячменя или проса и вымазываются коровьим маслом.

От лидийца Ксанфа уцелели отрывки с весьма интересным содержанием, историческим и бытовым. Лидийский историк в описании страны несомненно касался тех самых предметов, о которых позже пришлось говорить Геродоту: царствования и судьбы Креза и других владык Лидии, смены династий Гераклидов и Мермнадов и т. п. Ксанф отмечал геологические перевороты, которым в разное время подвергалась Лидия и вследствие которых она превратилась из дна морского в материк, говорил о передвижениях различных племен, о смешанных половых отношениях, об обрезании женщин, сообщал мифы о богах, героях и о доисторических царях Лидии.

Итак, уже до Геродота эллинская историография обрабатывалась с большим усердием множеством писателей. Наиболее раннюю ступень ее составляло поэтическое воспроизведение прошлых и современных событий с преобладанием художественной тенденции, с попытками, нередко весьма удачными, психологического анализа действующих лиц, но с наклонностью к морализации и со слабым интересом к достоверному установлению отдельных фактов, их времени и места. Ранние опыты прозаической историографии обличают в авторах предпочтение к событиям и личностям мифологическим, относительно которых они располагали почти тем же самым материалом, что и древнейшие поэты. Но у историков прозаических, в значительной мере освободившихся от эстетических тенденций, стояли на первом месте требования хронологии и топографии событий, то есть необходимые условия правдивой истории. Кроме того, в некоторых случаях они спускались до личностей и событий вполне исторических и современных, в этой части своих трудов пользуясь и документальными источниками. Большое внимание они оказывали географическим и топографическим данным, которые добывались ими во время путешествий, и вводили в свои труды начало рациональных объяснений и исторической критики. Примерами рационалистической географии того времени могут служить, например, попытки Гекатея приурочить к определенному по возможности местожительству гомеровских пигмеев, воюющих с журавлями, и объяснить источник самих этих войн, а равно попытку перенести Гериона из неопределенного далека в Элладу.

К числу логографов Фукидид и отчасти Дионисий Галикарнасский относят и Геродота.

III

По времени жизни и отчасти по характеру литературной деятельности Геродот принадлежит первой половине Периклова века, который с полным основанием может быть назван веком рационализма в Элладе. Детство и юность провел он в знаменательнейший период эллинской истории – победоносной борьбы эллинов с варварами, живейших воспоминаний об этой борьбе и торжества Афинской республики как спасительницы Эллады; в возрасте возмужалом историк был свидетелем быстрого возрастания Аттики, политического, умственного и экономического, напряженной борьбы партий в демократических Афинах и занятия ими первенствующего положения не в Элладе только, но в целом известном тогда мире[15 - Сам Геродот приурочивает начало процветания Афин к ол. 67, 4 (510 до Р. Х.), т. е. ко времени установления клисфеновской демократии (V, 78).]. Хотя в труде Геродота и содержатся несомненные указания на то, что историк пережил по крайней мере первые годы Пелопоннесской войны, однако из того же самого труда видно, что по своему миросозерцанию и пониманию окружающего он стоял в то время уже позади совершившихся перемен и что события Пелопоннесской войны и тогдашнее состояние эллинских государств оказывали мало влияния на ранее сложившийся образ мыслей историка[16 - Магаффи заходит слишком далеко, когда в труде Геродота отрицает присутствие следов влияния перикловских Афин на мировоззрение и язык писателя. Вместе с тем теряет свою силу предлагаемая им в объяснение этого явления догадка, будто Геродот явился в Афины с готовым сочинением и здесь только дополнял и исправлял его: «Вероятнее всего, пришел он уже с готовым текстом и лишь правил и совершенствовал его, заполняя досуг».].

И в другом еще отношении Геродот находился на перекрестке различных направлений: он родился и первоначально воспитывался в персидском подданстве, в то еще время, когда владычество персов казалось всемогущим и несокрушимым, потом подвергался изгнанию за деятельное участие в борьбе с тираном в родном городе. Но бо?льшую и наиболее плодотворную пору жизни историк наш провел в совершенно иных условиях: в продолжительных путешествиях, в общении с выдающимися личностями Перикловых Афин, в среде граждан, славившихся терпимостью и человеколюбием и пользовавшихся широкой политической свободой; это были те самые граждане или близкие потомки их, которые победой на Эвримедонте (466/65 г. до Р. X.) содействовали освобождению и его родного города от персидского владычества и тирании.

Природные дарования, необыкновенно богатый личный опыт, влияние пробуждающейся в обществе критики соединялись в Геродоте с глубокой верой в божество, в божеское мироправление, ревниво, на каждом шагу следящее за соблюдением меры не только в житейских отношениях людей, но вообще во всей природе, неизменно восстанавливающее нарушенную справедливость путем «равного возмездия».

Разумеется, наличие точных биографических известий помогло бы нам выяснить подлинный смысл и источники многих особенностей в мировоззрении автора, в его политических и племенных симпатиях и антипатиях и в самом построении истории. Но в этом отношении Геродот разделил участь огромного большинства античных писателей. Ни современники его, ни ближайшие потомки не имели обыкновения закреплять в точных записях хотя бы важнейшие факты из жизни выдающихся литературных деятелей; мы знаем, что такова же была судьба и Фукидида.

Скудость точных биографических сведений о Геродоте восполняется теперь догадками; позднейшие же измышления грамматиков и сообщаемые ими предания обязывают читателя к строго критическому отношению[17 - Образцом некритического изложения биографии Геродота может служить в русской литературе книжка Дьячана «Геродот и его Музы» (1877). На русском языке о Геродоте писали П. Редкин («Геродот и его повествования», 1847) и М. Драгоманов (1868; не окончено).].

При оценке произведений и известий этого последнего рода, принадлежащих преимущественно византийской эпохе и непосредственно ей предшествовавшей, надлежит иметь в виду наиболее характерную их особенность: позднейшие компиляторы довели до крайности черту изложения, унаследованную от классической поры эллинской литературы и состоящую в умолчании источников, в недостатке различения известий, засвидетельствованных достоверными показаниями, от предположений и комбинаций ближайших предшественников, в том наконец, что и свои собственные соображения и догадки, раз они казались безошибочными, писатели этой поры и этого направления выдают под видом фактических положительных известий[18 - Нередко случалось, что ограничительные выражения предшественников вроде «кажется», «говорят» и т. п. опускались в позднейшей передаче. Нечто подобное мы наблюдаем и у новых филологов. Так, например, О. Мюллер говорит: «wir wissen, dass er (Hellanikos) beim Beginne des Peloponnesischen Krieges 65 Jahr alt und als Schriftsteller noch th?tig war» («мы знаем, что ему (Геланику) перед началом Пелопоннесской войны было 65 лет и он все еще был писателем»). Уверение Мюллера основывается на «известии» Памфилы, где употреблено, однако, выражение videtur. Потому догадку Скалигера, приурочивающего чтение Геродотом своей истории к большим Панафинеям, тот же Мюллер передает как древнее достоверное известие. Далее Виламовиц высказывает предположение, что Геродот умер в Афинах от чумы.].

Насколько неопределенны и ненадежны имеющиеся у нас биографические данные о Геродоте, легко убедиться из чтения нескольких биографических очерков, принадлежащих известным филологам и находящихся в общих курсах истории древнеэллинской литературы, в специальных монографиях или во введениях к тексту писателя. Многое из того, что принимается одним биографом Геродота как бесспорное, подвергается сомнению у другого или решительно отвергается; или одно и то же древнее «известие» истолковывается различнейшим способом и сводится к исключающим друг друга заключениям. Так, одни филологи, как Бэр, Крюгер, Штейн, допускают чтение Геродотом различных частей своей истории не только в Афинах, но и в Олимпии и в других местах Эллады; другие, как Дальман, О. Мюллер, Мунк, Шелль, Кирхгоф, приурочивают это известие только к Афинам; третьи, как Цейц, Рюль, Магаффи, Зиттель, отвергают его целиком. Местом смерти и погребения историка одни называют итальянский город Фурии, другие с такою же уверенностью хоронят его в Афинах и т. п. Наибольшим разногласием отличаются решения филологов по вопросу о путешествиях Геродота, о местах, посещенных им, и о порядке путешествий: по мнению одних, Геродот посетил чуть не все те местности, о которых говорит в более или менее положительном тоне; по мнению других, особенно Гильдебранда, Сэйса и Панофского, пределы путешествий «отца истории» должны быть сильно сокращены.

Ввиду сказанного читатель понимает, что изложение Геродотова жизнеописания менее всего может быть догматическим, хотя, с другой стороны, отрицание уцелевших преданий должно быть обосновано достаточно вескими соображениями: или изобличением внутренних противоречий в известиях, или выяснением вероятнейшего источника этих последних и процесса образования их в связи с особенностями сочинения писателя; менее всего позволительно превращение невероятных по существу известий в правдоподобные путем изъятия одних подробностей и замены их другими, памятуя правило, что правдоподобие само по себе составляет весьма слабое ручательство за достоверность.

Явные следы вымысла носит на себе связный рассказ писателя II века по Р. X. Лукиана Самосатского о том, как Геродот, завершив свой труд на азиатской родине и желая возможно скорее и легче прославиться, решил не читать его поочередно в важнейших городах Эллады, каковы Афины, Коринф, Аргос, Лакедемон, но выступить на начинавшемся тогда Олимпийском празднестве перед знаменитостями, которые собирались здесь со всей Эллады. Он занял место в Олимпии на площадке храма и прочитал свое произведение перед многолюдным собранием. Эффект получился необычайный. «Восхищенные слушатели приветствовали девять книг, на которые сочинение было разделено, наименованием их по девяти музам, каковое они навсегда и удержали. С этого момента известность автора была так велика, что перед ней померкла слава победителей в состязаниях. Впоследствии самый невежественный человек в Элладе знал имя Геродота».

Недостоверность, сама невозможность рассказанного Лукианом изобличается без труда. Во-первых, деление на девять книг не принадлежит самому автору, тем менее наименование их музами. Для обозначения предыдущих и последующих частей своего труда Геродот пользуется неопределенными выражениями вроде: «в другом рассказе» или повести, предании (?? ???? ???? II, 38; VI, 39), «в первом из рассказов» (?? ?? ????? ??? ????? V, 36), «в последующих рассказах» (?? ????? ????? ??????? I, 175) и т. п. Искуственность и, так сказать, насильственность нынешнего деления ясно показал Ад. Бауэр в своем исследовании «Die Entstehung des Herodotischen Geschichtswerkes» (1878); гораздо раньше его А. Кирхгоф по рассмотрении плана сочинения пришел к выводу, что деление на девять книг не могло исходить от Геродота, так как не имеет ничего общего с подлинным распределением всего материала. Кроме того, как примирить с рассказом Лукиана о появлении Геродота из Галикарнасса на Олимпийских играх присутствие в сочинении историка указаний и намеков на события Пелопоннесской войны, т. е. после 431 года[19 - Додвелл относит олимпийское чтение к 81 ол. (458–454 до Р. Х.).]. Деление на девять книг, уже известное Диодору Сицилийскому (IX, 37. 6), т. е. в I веке до Р. X., происходит от александрийских грамматиков; обозначение книг именами муз должно было последовать позднее. Во-вторых, сочинение Геродота не могло восхищать эллинов в такой степени, как рассказывает о том Лукиан, потому что далеко не все эллинские государства изображены историком в выгодном свете: многие города в знак покорности поспешили выдать персам землю и воду, и настоящими спасителями Эллады Геродот называет одних афинян. «Здесь я вынужден высказать мнение, – замечает историк, – ненавистное для большинства эллинов, но не стану умалчивать о том, что считаю истиной: если бы афиняне из страха перед угрожающей опасностью покинули свою страну или, не покидая и оставаясь на месте, отдались Ксерксу, никто бы не решился выступить против царя на море» (VI, 139)[20 - Ср.: VIII, 3, 142; IX, 60.]. В-третьих, само содержание Геродотовых «историй», изобилующих географическими и топографическими показаниями и соображениями, целыми перечнями царей, ссылками на предыдущие и последующие части труда, делает невероятным чтение их на Олимпийских состязаниях, для чего потребовалось бы несколько дней кряду. В-четвертых, Геродот ни при жизни, ни долгое время после смерти вовсе не пользовался той славой, в ореоле которой образ историка рисовался позднейшему ритору; но об этом подробнее после. Наконец, судя по характеру речи Лукиана о Геродоте, рассчитанной на то, чтобы позабавить слушателей занимательными рассказами, сам автор ее не придавал нарисованной выше картине значения фактического известия. К тому же мы не имеем решительно никаких оснований, следуя за Лукианом, переносить веков за пять-шесть назад обычай II столетия нашей эры читать исторические сочинения на Олимпийских играх, обычай, о котором свидетельствует Дион Хризостом.

Таким образом, в рассказе Лукиана соединилось, кажется, все, чтобы сделать ясной саму невозможность сообщаемого им факта. Обстоятельный критический разбор его сделан впервые Дальманом, доводы которого повторены и подкреплены убедительнейшими соображениями у Мьюра и Шелля. Писатель II века по Р. X. имел перед собою обширную известность «отца истории», быть может, смутные предания о каких-то чтениях Геродотовых историй самим автором; из этих двух элементов при крайней скудости биографических известий об авторе и при слабости приемов литературной критики он не постеснялся сложить эффектный рассказ, находящийся в противоречии и со свойствами самого сочинения, и с условиями Олимпийских состязаний в V веке до Р. X. Понятно, что известия о том же чтении в Олимпии более позднего происхождения, как, например, у Свиды под словом «Фукидид», не могут служить подтверждением Лукиана, тем более что чтение Геродота приукрашено здесь сказкой о трогательной встрече двух историков в присутствии отца младшего из них. Следовательно, не только второстепенные подробности Лукианова известия возбуждают сомнение, но и сущность его оказывается плодом фантазии, мало справлявшейся и с историей, и с самим трудом Геродота; заключение это неизбежно помимо какой бы то ни было гипотезы о времени оставления историком Карии и пребывания его на Самосе.

Плутарх. Иллюстрация к «Сравнительным жизнеописаниям». 1565 г.

Более вероятным кажется известие, принадлежащее также позднейшей древности, о чтении Геродотом своего сочинения в Афинах; правдоподобность его усиливается тем, что предание знает точно само время чтения и то лицо, по предложению которого автор был будто бы щедро награжден за свой труд. Так, в хронике Евсевия под ол. 83, 3 или 4 (446 или 445 до Р. X.) говорится: «Геродот был удостоен почестей, когда прочитал в Афинах книги свои в совете», а у Плутарха или Псевдо-Плутарха называется свидетель Диилл, афинский историк конца III века до Р. X., по словам которого Геродот получил от афинян десять талантов за то, что в своем произведении расточал лесть им. Но и в этом известии невероятной оказывается сумма наградных денег, выданных Геродоту из государственного казначейства, и небывалой сама выдача подобной награды за историческое сочинение[21 - М. Бюдингер обращает внимание на то, что в награду Геродот получил ровно такую же сумму, какая употреблена была государством на подкуп спартанцев для предотвращения внешней угрозы. Цейц напоминает, что фильские победители, истратившие на дело освобождения родины от тиранов большую часть своего состояния, получили от государства всего десять мин.]. Потом, где и при каких обстоятельствах происходило чтение? Относительно источника хронологической даты в данном случае мы ничего не знаем, а вообще известно, что подобные категорические определения в позднейших компиляциях в большинстве случаев бывали весьма гадательны. Наконец, трудно решить, чтение ли в Афинах и награда автора послужили к басне о мотивах, будто бы руководивших афинянами при награждении льстивого историка, или же наоборот: ложное представление о льстивости Геродота вызвало басню о небывалом всенародном чтении. Этот последний порядок едва ли не более вероятен, особенно ввиду заметок Диона Хризостома и того же Псевдо-Плутарха о причине неодобрительного суждения Геродота о коринфянах и фиванцах. Первый из них напоминает коринфянам, как некогда явился к ним Геродот с правдивыми еще повествованиями об эллинах вообще и о коринфянах в частности и требовал за то вознаграждения от государства. «Не получивши мзды, ибо предки ваши не желали покупать славу на рынке, он внес всем нам известные переделки в повествование о Саламинской битве и об Адиманте». Псевдо-Плутарх называет беотийца Аристарха, писавшего, что Геродот требовал денег от фиванцев, но не получил, и потому-де фиванцы изображены у него предателями Эллады[22 - Предание имеет в виду Геродот, VIII, 94; любопытно, что в этой самой главе неблагоприятному для коринфян рассказу Геродот противопоставляет общее мнение всей Эллады.]. Не говоря о том, что выставляемое здесь против Геродота обвинение в пристрастии не оправдывается ни сочинением его, ни фактической историей персидских войн, в «известиях» Диона и Плутарха мы имеем разительный пример того, как в пору позднейшей древности, когда классические писатели стали предметом систематического изучения, недостаток достоверных сведений о личности писателя восполнялся выдумками, часто совершенно ошибочно построенными на тех или других местах самих сочинений интересовавшего их автора[23 - Так составлена большая часть Маркеллинова жизнеописания Фукидида.]. Если Геродот, по мнению малосведущего грамматика, льстит одному народу, то сделано это за деньги; если осуждается поведение другого, то нипочему иному, как из мести за отказ в деньгах; похвалы и осуждение, сопровождавшиеся практическими последствиями для автора, могли стать известными только путем публичного чтения им своего труда, которое к тому же было в обычае в эпоху позднейшего грамматика, – путем комбинации подобных элементов возникали «известия» о чтениях Геродотовых историй в разных городах, а затем подыскивались, правда большей частью неудачно, учреждения, выслушивавшие чтение, устанавливались самые даты его; именно таково происхождение большинства хронологических сведений даже у таких специалистов хронологии, как Эратосфен и Аполлодор.

Любопытно разногласие ученых по вопросу о том, что было читано историком в Афинах, так как все согласны относительно неверности показания древних о декламации целого сочинения. В изложении своей гипотезы о порядке составления Геродотовой истории Кирхгоф утверждает, что предметом афинского чтения были первые две с половиной книги (I–III, 119). Но тогда не видно, чем же так восхищены были афиняне в повествовании историка о первых временах персидского царства и о Египте[24 - Виламовиц, разделяя гипотезу Кирхгофа, находит достаточное основание для восхищения афинян в речах персидских вельмож, будто бы составленных Геродотом с целью прославления народоправства (III, 80 сл.). Но, во-первых, восхвалению демократии противополагается тут же и осуждение ее, а также похвалы другим формам правления; во-вторых, не Геродот сочинил содержание речей, оно известно было до него; в-третьих, сам автор дает ясно понять, что подлинность речи сторонника демократии, Отана, подверглась сомнению в публике. Ср. Геродот, VI, 45.]. Когда древние говорят о необычайном впечатлении, какое история Геродота произвела на афинян, то, разумеется, имеют в виду прежде всего изображение доблестей афинян в борьбе с персами. Вот почему большинство ученых, допуская публичное чтение в Афинах, вынуждено отыскивать другие части истории, более способные оправдать и восторг афинян, и небывало щедрую награду автора. Но дело в том, что поиски эти не имеют для себя в преданиях никакой опоры.

Рафаэль Санти. Платон. Фрагмент картины «Афинская школа». 1511 г.

Одним из оснований к преданию о публичных чтениях Геродота, которым пользуются и новые ученые, могли служить выражения Фукидида о предшественниках его по историографии, именно что прежние «прозаики» (??????????) слагали свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха, что его произведение не есть предмет состязания для временных слушателей, но достояние навеки (????? ?? ???). Что Фукидид в данном случае не мог разуметь публичного чтения исторических сочинений, ясно из того, что под «прозаиками» разумеются у него, кроме Геродота, так называемые логографы, генеалогии и географии которых менее всего могли быть пригодны для всенародного чтения на празднествах. Потом, второе выражение афинского историка относится, вероятнее всего, к софистам, а не историкам. Действительно, Псевдо-Плутарх изображает «отца истории» в виде софиста, ходящего по городам для собирания денег чтениями своей истории; надо полагать, что именно такое представление и послужило главным источником позднейших рассказов о чтениях вообще. Наконец, мы не знаем, почему так, но до сих пор критика оставляет без внимания, что греческий глагол ????? имеет значение не только «слушать», но и «читать». Так у Платона (Федр, 268) есть выражение ?? ??????? ?????, «я вычитал из книги». У самого Фукидида слово ???? имеет значение предания, известия, без отношения к тому, устное ли оно или записанное. У Полибия, у позднейших ораторов и других писателей ?? ????? употребляется обыкновенно в смысле читателей. Другим основанием к тому же представлению было недоразумение, будто Геродот сразу, у своих же современников стяжал себе славу великого писателя, возбуждавшего своей историей восторги в одних и негодование в других, недоразумение, возникшее, естественно, в пору прилежных занятий писателями V века; достойнейшим представителем этих занятий был современник Августа Дионисий Галикарнасский. Таким образом самое большее, что можно признать относительно Геродота и более ранних историков, – это чтение отрывков в ограниченном кругу близких людей.

Итак, если не с полным отрицанием, то во всяком случае с большим сомнением обязаны мы относиться к этим «известиям» о чтениях Геродотом своей истории. Тем менее позволительно обосновывать на них какие-либо соображения и выводы касательно судьбы сочинения, хронологического порядка составления частей его и т. п. Еще менее понятно, каким образом Бауэр, относясь с чрезмерным скептицизмом к биографическим показаниям Свиды, находит, однако, возможным признать достоверность известий о чтениях в Коринфе и Фивах: в текстах Диона и Плутарха, приведенных нами в примечаниях, нет и речи о чтениях Геродота.

Мы подольше остановились на этом эпизоде Геродотовой биографии не только с целью изъять из обращения явно ложные или весьма сомнительные измышления позднейшей древности, но еще больше для предостережения читателя от построенных на них ходячих суждений о судьбе писателя и его сочинения, а равно для характеристики той литературы вообще, которой принадлежит большинство жизнеописаний классических писателей.

Признание заслуг Геродота как писателя и историка наступило сравнительно весьма поздно, едва ли много раньше Дионисия Галикарнасского и Цицерона, древнейших известных нам писателей, которые отводят «отцу истории» первенствующее место в эллинской историографии[25 - «Геродот поднял историю на высшую и достойнейшую ступень, ибо решился начертать деяния не одного города и не одного народа, но соединил в своем изложении многочисленные разнообразные повествования европейские и азиатские» (Дионисий Галикарнасский).]. Раньше этого имя Геродота встречается впервые у Аристотеля, который, пользуясь его сочинением как примером исторического изложения, в отличие от поэтического, называет его, однако, рассказчиком басен (?????????), неоднократно уличает в ошибках по естественной истории; то же определение в несколько иной форме повторяет ученый ритор IV века по Р. X. Фемистий. По всей видимости, Аристотель повторяет установившееся задолго до него мнение, ибо уже Фукидид многократно исправляет показания предшественника, хотя и не называет его по имени; в предисловии же к истории Пелопоннесской войны он зачисляет Геродота в ряды прозаиков, мало заботившихся об истине. Трудно не признать насмешливых намеков на некоторые места Геродота в комедиях Аристофана. Ближайший преемник Геродота, Ктесий, современник и лейб-медик Артаксеркса Мнемона, называл его пренебрежительно «сочинителем» (?????????), уличал во лжи и исправлял многочисленные ошибки в его повествованиях о Кире, Камбисе, Дарии и Ксерксе. По словам Иосифа, все изобличали лживость Геродота, а Манефон отмечал множество ошибок в его рассказе о Египте. В позднейшей древности слышится тот же голос осуждения. Цицерон, называющий Геродота «отцом истории», считает его не более правдивым, как и Энния, а сочинение его преисполненным басен. Диодор Сицилийский находит нужным обойти молчанием выдумки и басни Геродота о Египте, умышленно занесенные в повествование. Страбону, писателю I века до и по Р. X., Гомер, Гесиод и другие древние поэты казались более заслуживающими веры, чем Геродот и прочие древние историки. Мало того: существовало убеждение, что многими известиями «отец истории» обязан литературным пособиям, которые он умышленно скрыл; так, заимствованными у Гекатея почитались рассказы его о фениксе, гиппопотаме и об охоте на крокодилов.

Если, с одной стороны, приведенные нами суждения свидетельствуют, что с самого начала и до поздних времен образованные люди Эллады и Рима относились к содержанию Геродотовых повествований скептически и что, следовательно, прошло довольно времени, прежде чем историк вошел в ту славу, о какой говорит Лукиан, то они же не оставляют сомнения в том, что труд Геродота скоро получил известность; только это последнее обстоятельство и обязывало критиков предостерегать читающую публику от излишнего доверия к популярному писателю. Уже Аристотель в своей «Поэтике» упоминает сочинение Геродота как образец исторического изложения. Есть основание думать, что ученики и последователи стагирского философа продолжали традиции учителя и положили начало изучению Геродота в разных направлениях; по крайней мере Свида упоминает, что Дурис, ученик Феофраста, называл Геродота фурийцем так же, как Паниасиса самосцем. Помимо этого собственно литературные достоинства Геродота ценились высоко, как можно судить по сочинениям Дионисия Галикарнасского, в которых Геродоту отдается предпочтение перед Фукидидом, а также Цицерона, Лукиана, Квинтилиана. Наконец, в императорском же периоде составлен канон великих историков, в котором Геродот занимает второе место[26 - Не александрийскому периоду, как выражается Бауэр, но императорскому принадлежит большинство имен авторов, занимавшихся языком Геродота: Филемон, Александр из Котиея, Салюстий, Герон, Аполлоний. Весьма вероятно, что самое отсутствие схолий к Геродоту находится в связи с недостатком внимания александрийцев к нашему историку.].

Аристотель. Римская копия бюста работы Лисиппа

Все предшествующее противоречит уверению последнего биографа Геродота, Бауэра, будто интерес к нашему историку возникает не раньше поры александрийской учености; напротив, частое и многообразное упоминание Геродота Аристотелем, скептическое отношение к нему Аристофана и Фукидида свидетельствуют о значительной распространенности Геродотовых историй среди современников и ближайших поколений. Поэтому и память о личной судьбе историка не могла изгладиться у потомства в такой мере, как то желает доказать Бауэр, почти целиком отвергающий биографические сведения о Геродоте, содержащиеся в статьях Свиды под именами Геродот и Паниасис[27 - Вероятно по недосмотру Бауэр не отмечает весьма важного упоминания о Геродоте в «Поэтике» Аристотеля.]. Скептицизм Бауэра простирается до того, что самому Аристотелю он готов приписать мнение о происхождении нашего писателя из Фурий, и потому только, что в «Риторике» приведено начало истории его в таком виде: «Геродота фурийца нижеследующее изложение изысканий» (???????? ??????? ?? ???????? ????????). Но ведь Фурии основаны были не раньше ол. 83, 3 = 446/5 года до Р. Х.; следовательно, по Бауэру выходит, что Аристотель или не знал даты восстановления Сибариса, или грубо погрешал в определении времени жизни Геродота, считая его гораздо моложе Фукидида. Дело объясняется просто: Фурии стали вторым отечеством для Геродота благодаря долговременному пребыванию его в этом городе, отсюда название историка фурийцем, попавшее и в тот список, которым пользовался Аристотель, по следам Аристотеля шел историк III века Дурис. Таким образом нет нужды в неправдоподобном заключении Бауэра, будто галикарнасское происхождение Геродота восстановлено было только александрийскими грамматиками. Разумеется, биографу следовало бы указать и те новые источники, из которых почерпнуто было это сведение. Мы не имеем основания сомневаться в показаниях свидетелей Свиды, раз они не опровергаются другими свидетельствами и не носят на себе явных следов сочинительства ради объяснения особенностей или каких-либо мест Геродотовой истории.

«Геродот, – говорит Свида, – сын Ликса и Дрио, галикарнассец знатного происхождения, имел брата Феодора, переселился на Самос через Лигдамида, третьего от Артемисии тирана Галикарнасса. Ибо Писинделид был сын Артемисии, а Лигдамид сын Писинделида. На Самосе Геродот научился ионийскому наречию и написал историю в девяти книгах, начав от перса Кира и царя лидийцев Кандавла. По возвращении в Галикарнасс и изгнании тирана он увидел зависть к себе граждан и добровольно отправился в Фурий, там умер и погребен на площади. Некоторые утверждают, что Геродот умер в Пелле. Повествования его называются “Музами”». Сведения эти пополняются из Свиды же под именами Паниасис и Гелланик, откуда мы узнаем, что в близком родстве с нашим историком был эпический поэт Паниасис, двоюродный брат его или дядя по матери, погибший в борьбе с тираном Лигдамидом, что историк наш жил некоторое время при дворе македонского царя Аминты; этот последний анахронизм обратился впоследствии в известие о смерти историка в Пелле. Как мало осведомлены были относительно Геродота свидетели византийского компилятора, как мало сам он озабочен был выбором достоверных сведений, показывает прежде всего «известие» о том, будто бы историк задолго до переселения в Фурии, т. е. до 443 года до Р. X., составил свою историю в девяти книгах на Самосе, что здесь он научился ионийскому наречию, которым написано его сочинение. Учиться на стороне ионийскому языку Геродоту не было нужды. Массу населения в Галикарнассе составляли в то время и раньше ионяне; найденные Ньютоном галикарнасские надписи, относящиеся к 450-м годам до Р. X., написаны на ионийском наречии, очевидно господствовавшем тогда в Галикарнассе. Частое упоминание Самоса Геродотом, внимание историка к его достопримечательностям и роли в судьбах эллинов, а главное, ионийское наречие сочинения в связи с дорийским характером Галикарнасса в позднейшее время привели к измышлению «известия» о долговременном пребывании историка на ионийском острове. Что труд не мог быть закончен на Самосе и не был разделен автором на девять книг, относительно этого не существует разногласия. Равным образом невероятно передаваемое Свидой известие, что Геродот жил у Аминты, поведшее к заключению, что «отец истории» и умер в Пелле. Достаточно было найти в сочинении Геродота благоприятные для царей Македонии выражения, чтобы тотчас отыскалось и объяснение или оправдание их, превратившееся затем в известие о личных отношениях между автором и македонским двором, хотя оно находится в явном противоречии с македонской хронологией[28 - О Македонии см. у Геродота особенно V, 22; VIII, 137. Бауэру нетрудно было показать шаткость уверений Виламовица, будто в известии о Пелле как месте смерти Геродота именем нашего историка заменено имя Фукидида.]. Далее, участие Геродота в междоусобицах Галикарнасса само по себе не невероятно, хотя противоречит ему отсутствие в истории даже отдаленнейших намеков на активную политическую роль автора в родном городе, притом сопровождавшуюся будто бы тяжелыми личными бедствиями; известие об этом участии у Свиды облечено в такую форму, что способно скорее возбудить недоверие к самому факту. По словам византийского компилятора, Геродот изгнан был из Галикарнасса Лигдамидом, жил долго на Самосе, научился там языку и написал все сочинение, потом возвратился на родину и участвовал в борьбе против тирана. На все это требовалось, конечно, немало времени. Что же нам известно из источников, более заслуживающих веры? Свида называет Лигдамида третьим от Артемисии тираном Галикарнасса, сыном Писинделида, внуком знаменитой воительницы. От Геродота мы узнаем (VII, 99), что в 480 году Писинделид был еще так юн, что нуждался в опеке, и что поэтому регентшей была мать его. Из лапидарного источника известно, что в 454 году Галикарнасс был свободным городом: как таковой он поименовывается в списке обложенных данью афинских союзников. Следовательно, и регентство Артемисии, и правление Писинделида, и долговременная тирания Лигдамида должны быть втиснуты в промежуток времени по наибольшей мере в 25 лет! Вот почему усилия Кирхгофа открыть в ньютоновских надписях подтверждение Свиды и приурочить их к той самой распре, жертвами которой лексикограф называет Геродота и Паниасиса, не могли увенчаться успехом. По тому же самому сначала Шелль, а потом Рюль и Штейн прибегают к догадке, что Лигдамид был не сыном, но братом Писинделида[29 - Рюль убедительно доказывает, что лапидарный памятник содержит не договор между политическими партиями, как то казалось Кирхгофу, но изданный в правлении Лигдамида закон, связь которого с политическим переворотом совершенно неуловима.]. Гораздо естественнее допустить, что досужая фантазия плохо осведомленных грамматиков-компиляторов, имея перед собой смутное предание о политической роли историка, опираясь на явное нерасположение его к тирании вообще и на родство историка с Паниасисом, павшим жертвой Лигдамида, неудачно попыталась восстановить один из эпизодов в жизни Геродота и возможно теснее связать его с судьбой города[30 - Оценка «биографии» Геродота должна производиться не иначе, как при помощи сравнения этой компиляции с другими аналогичными. До сих пор в филологической литературе нет труда, посвященного общей характеристике подобных произведений римской и византийской эпохи.]. Но и у свидетеля Свиды недостало изобретательности для объяснения причины, по которой историк вынужден был покинуть родину вторично, ту самую родину, за которую он пострадал и которая ему же обязана была освобождением от тирании, – и вот Свида передает, что Геродот удалился из Галикарнасса в Фурии, потому что увидел зависть к нему со стороны граждан (????? ?????? ??????????? ??? ??? ???????).

При всем том мы не вправе отвергать целиком биографические известия Свиды о Геродоте, как поступает Бауэр. В возражение новейшему биографу можно указать на галикарнасское происхождение историка, известное и Свиде, имя отца, подтверждаемое галикарнасской же надписью; должно быть, верно и имя брата его, Феодора. Весьма недостаточно основание, по которому Бауэр заподозривает подлинность известия о родстве нашего историка с Паниасисом. Он исходит из того положения, неверность которого показана выше, будто происхождение Геродота из Галикарнасса установлено впервые все теми же александрийскими грамматиками, будто раньше этого господствовало убеждение в происхождении его из Фурий, и будто родственная связь Геродота с галикарнассцем Паниасисом есть лишь измышление позднейшего времени. Но раз основание критики неверно, теряет силу и его отрицательное заключение. Напротив, само сочинение Геродота представляет доказательства близкой связи между двумя писателями, а именно: обширное знакомство автора с древнеэллинской поэзией, преимущественно эпической, а также многообразная зависимость его в форме изложения от гомеровского эпоса[31 - Мьюр дает список выражений Геродота, аналогичных с гомеровскими.].

Во всяком случае, компиляция Свиды дает несколько больше того, что мы узнали из фантастической повести Лукиана.

Не более надежны источники наших сведений о времени жизни и о месте смерти историка. Компилятор – писательница конца времен Нерона, Памфила, передает заключение свидетеля, что в начале Пелопоннесской войны Геродоту было 53 года, чем рождение его относится к 484 году до Р. X. Подлинный смысл и происхождение этой и подобных дат выяснено в упомянутом исследовании Дильса об Аполлодоровой хронологии. Хронологические данные, хотя бы в форме положительнейших известий, добывались Эратосфеном и популяризатором его Аполлодором путем комбинаций за отсутствием источников. В жизни поэта, философа или историка хронолог старался приурочить к определенному году какое-либо выдающееся событие, участие в котором предполагало «цветущий возраст» (akmhy) писателя, приблизительно сорокалетний. Таким событием в жизни Геродота было участие в фурийской колонии, основанной в 444/3 году до Р. X.; отсчитывая 40 лет назад, хронолог получал эпоху рождения историка, 484/3 год, откуда и выведено число лет Геродота в начале Пелопоннесской войны у Памфилы. К тому же «цветущему возрасту» сводятся менее определенные показания Дионисия Галикарнасского, Диодора и Евсевия. Первый из них замечает, что «Геродот Галикарнасец родился немного раньше персидских войн», т. е. войн с Ксерксом. По словам второго, Геродот родился во времена Ксеркса; по свидетельству третьего, известность Геродота началась в ол. 78, 1 = 468 год, т. е. в шестнадцатилетнем возрасте. Вычисления эти, кажется, могут объяснить и Евсевиеву дату чтения Геродотом своих историй: первая попытка основания Фурий из Афин сделана была по настоянию Перикла и Лампона в ол. 83, 3 = 446/5 году до Р. X. В следующем году внутренние распри в новом городе, названном Фуриями, или Фурием, по имени источника, заставили поселенцев покинуть колонию; вскоре после этого (444/3 г. до Р. X.) колонисты из всех частей Эллады снова отправились для занятия нового города. К этому же самому времени, как мы видели, относится и публичное чтение в Афинах, благодаря которому Геродот получил значительную сумму на дорогу и на новоселье. Точное совпадение годов основания Фурий и Геродотова чтения вскрывает источник хронологической даты Евсевия.

Из сочинения Геродота мы узнаем, что он беседовал с очевидцем Ксерксова похода, орхоменцем Ферсандром, вероятно, во время путешествия по Беотии (IX, 16); само собой разумеется, что автор встречался и со старыми марафонскими бойцами. Сами войны с персами описываются историком по воспоминаниям; путешествие по Египту совершено автором после 449 года. Все это вместе с переселением автора в Фурии после 446–443 годов приурочивает рождение Геродота к 490–480 годам до Р. X.