Студент

– Как же тебя в Черновцах приняли после твоей оглушительной победы при поступлении? – не отставал Константин.

– Моя любимая девушка отдалась мне прямо под моей любимой вишней в городском саду, широко расставив ноги, – похвастался я, хорошо зная, что это неправда, особенно про ноги и про вишню.

Чтобы дважды не топить баню в сентябре, банный день нам был назначен ровно через две недели после прибытия в Морозово. То есть приблизительно в середине срока нашей командировки.

Многие из студентов решили пропустить банный день, ведь до возвращения в Академгородок оставалось всего две недели. Таким образом, в бане хватило места для всех желающих.

Вот я сейчас сижу и стараюсь вспомнить: было у меня бельё или хотя бы носки на смену, или не было. Никак не могу припомнить. Но точно помню, что мы заодно и постирались. Только довольно долго пришлось ждать, пока всё высохнет. Мыло быстро смылилось, и домываться пришлось зубным порошком. С чисткой зубов можно было потерпеть: оставалось всего две недели до возвращения в Академгородок.

Другой, носочный, аспект той бани я не забуду никогда. То, что после двух недель копания картошки носки можно поставить у стенки или в угол – и они будут послушно стоять, я мог себе представить. И даже встречался, хотя и не часто, с этим явлением в прошлом после длительных походов. Но открытие принципиально нового явления, суть которого в том, что существуют носки в другой фазе – сильно грязные, но не засохшие – было сделано впервые. Такой носок после фазового перехода второго рода может прилипнуть к потолку, и это было экспериментально обнаружено только в Морозове.

В деревне на копании картошки было очень весело. Но бывали и курьёзы. Сидим как-то, завтракаем. Хлебнул я чаю и чувствую: что-то живое трепыхается у меня во рту. Муха или комар, думаю. Но всё же решил экспериментально проверить научную гипотезу. Аккуратно перенёс содержимое рта обратно в стакан для продолжения научного эксперимента. Может, это и выглядело, как плевок, но заверяю неверующих, что такового не было, была лишь иллюзия плевка. Я ещё не закончил эксперимент и не определил окончательно, муха ли это и какого она подвида, как Светлана Монастыренко решительно встала из-за стола и быстро ушла, не съев и половины своей порции. Не пропадать же добру, подумал я и съел оставшееся.

Светлана Монастыренко приехала в Морозово довольно худенькой, ей бы есть да есть – и поправляться. Но уехала она ещё более худой. Частично, возможно, из-за меня, но в любом случае, не по злому умыслу с моей стороны. Не виноват я. Просто в свои семнадцать лет она ещё не знала, что нельзя быть излишне брезгливой на природе.

Если кто-то, кто читает мою книгу, знает Светлану с девичьей фамилией Монастыренко, то пожалуйста, передайте ей, что я приношу извинения за мой тогдашний ненамеренный поступок. Никогда в жизни не было во мне столько сожаления, как за тот псевдоплевок в её присутствии. Я несу это сожаление бережно уже сорок девять лет.

Через месяц грязные, усталые, голодные, но сплочённые и довольные, мы вернулись в университет. Тут нас ждали совсем другие мухи.

Начало

Всё хорошее рано или поздно заканчивается. Как и плохое, кстати. Закончилась наша сельскохозяйственная командировка в деревню. Поэтому вскоре вернулись мы с картошки из Морозова под своды нашего ещё не ставшего родным университета. Предстояло несколько дней подготовки к учёбе, а затем начиналась и сама учеба.

Всё хорошее рано или поздно начинается. Как и плохое, кстати. По прибытии в общежития все, как по команде, начали активно мыться, стираться, бриться и стричься. У меня лично не было никакого желания ни бриться, ни стричься последующие четыре месяца, т.е. до зимних каникул. Но все понимали торжественность предстоящего, поэтому каждый стремился встретить будущее максимально и всесторонне чистым.

Затем, оглядевшись вокруг, бросились обустраивать свои комнаты в общежитии. Кое-кто развешивал над кроватями вырезки с раздетыми по стандартам 1970 года киноактрисами из журнала «Советский экран». Самых раздетых из них размещали на внутренней стороне дверец единственного на всю комнату шкафа.

В нашей комнате появилась дивной расцветки клеёнка на столе посреди комнаты. По ночам она пахла ядовитой советской химической отраслью ещё месяца два-три. На ней величественно и непреклонно возвышался традиционный графин с водой из-под крана. Были закуплены также: кастрюля эмалированная для варки картошки – одна штука, сковородка чугунная для жарки картошки – одна штука, стакан граненый – четыре штуки и одинокий, но необычайно элегантный алюминиевый чайник с задорным носиком. Ножами, вилками и тарелками мы не пользовались, а ложки одолжили на ближайшие пять лет в студенческой столовой.

У студента Г. был проигрыватель. Имя владельца проигрывателя я счёл нужным скрыть, так как при нынешних обстоятельствах сведения о том, что он ещё в те времена был из «богатеньких», не могут положительно повлиять на его безопасность и здоровье сейчас. Это был единственный проигрыватель на всё общежитие. И пластинка у него тоже была единственная, выпущенная в 1947 году. На ней Давид Ойстрах и Государственный Симфонический оркестр СССР под управлением Кирилла Кондрашина исполняли: Камиль Сен-Санс «Интродукция и Рондо Каприччиозо». Если кто-то возразит мне, что были ещё какие-то пластинки, а может, и ещё один проигрыватель, спорить не стану. Я помню так, а другой, может, помнит иначе, и это не важно. Важно то, что таким образом я сделал свой первый робкий шаг в мир классической музыки и с тех пор двигаюсь в нём уверенно и без оглядки.

В нашу жизнь вошли новые понятия: «комендант общежития», «кастелянша» и «дежурный». Они заменили нам и папу, и маму, и даже бабушку. Люди с этими важными должностями деловито прохаживались по общежитию и навевали на живших там первокурсников смирение и покорность.

Каждый индивидуально, кроме всего прочего, закупал себе общие (не общественные) тетради для будущих конспектов. Процедура эта – сугубо интимная и целиком зависела от покупательных возможностей студента. Тетради в коричневой дерматиновой обложке придавали началу учебы торжественность и плановость. Девственная белизна их разлинованных страниц взывала к добыванию знаний и поиску истин. Тетради озабоченно подписывались, в том числе и на торце.

Преподаватели рекомендовали нам учебники на первых же лекциях. Я и мои пролетарские друзья получали учебники первой необходимости на весь семестр в университетской библиотеке. Факультативные и другие редкие книги можно было читать в читальном зале. Самые состоятельные студенты покупали себе индивидуальные учебники. Они делали это в специализированных магазинах в Академгородке или в городе. Несколько позднее оказалось, что делали это они зря, так как хорошо записанные конспекты имели значительно большую практическую ценность, а почерпнуть недостающее легко можно было в читальном зале.

Может показаться, что на всё это ушло много времени. Совсем нет. Всё приходилось делать быстро, не обращая внимания на детали, размеры, расцветку и прочее. Ни на что не было достаточно времени, всё бегом. Оказалось, что носки, например, сохнут быстро, а вот трусы – нет. Поэтому частенько приходилось надевать их недосушенными и бежать на лекции. Расстояние от общаги до универа пробегалось быстрее в невысохших трусах.

Совершенно не было времени оглядеться, хорошо познакомиться друг с другом, просто поговорить о первых впечатлениях, помечтать о звёздах или о красивых девушках, которых мы в изобилии видели совсем недавно на абитуре. Что характерно, редко мечталось о вкусной или здоровой пище, о еде. Довольствовались малым, тем, что было в столовых и буфетах родного вуза. Из еды никто не делал культа: что попадалось под руку, то и ели. Исключением была жареная картошка по воскресеньям.

В универе все делалось бегом. Все бегут. Марафон постоянный и интенсивный. Тетради в портфеле, портфель в руках, кусок хлеба в кармане, ушанка на голове. По этажам и аудиториям. Профессора шутят – мы смеёмся. Профессора говорят серьезно или пугают – мы плачем. К ритму привыкли, хотя он был мучительно быстрым, а в первом семестре – особенно изнуряющим. Шесть дней в неделю с утра до обеда три пары лекций, итого шесть академических часов в день, 36 часов в неделю. Каждый день после обеда семинары и лабораторные, с лекциями вместе – 52 часа в неделю. В воскресенье выходной, но так много нужно сделать! И прежде всего – выспаться и наесться вдоволь жареной картошки.

Я счастлив и полон энергии. 90% студентов работают не меньше меня, но не больше меня. Мы просто на абсолютном максимуме возможностей и сил. 5% студентов ночью продолжают рабочий день на почте после закрытия библиотеки. Я, конечно, среди них. Один из нас, но не с нашего курса, на почте учит английский язык. Каждый день по 300 слов. Планировал навести порядок в британской энциклопедии до окончания учёбы в универе. Однако на третий день изучения английского его голова стала красной, а на пятый день волосы начали клочьями падать на стол, как листья в осеннем парке. Перегрев вышел.

Первое, что сразу отсекло от воспоминаний или каких-то сравнений со школой: тут нет уроков по 45 минут. Тут пары: лекции, семинары, лабораторные занятия. Поражал воображение своей непостижимостью неслыханный раньше термин «коллоквиум». Такие занятия периодически устраивались, и их отличие от семинаров я так и не понял до сих пор.

Сразу сразила напыщенность, фундаментальность и величественность названий курсов. «Математический анализ» – песня. Раньше я слышал только об анализах крови, мочи или кала. А тут – математический. Таинственно и умно. Но красиво даже короткое: «матанализ». Правда, скоро для некоторых студентов оказалось, что мат идет хорошо, а вот анализ похуже.

На первых лекциях поначалу царила атмосфера внимательной бессмысленности. Была даже паника от того, что ничего не понятно. Привыкали к преподавателям. Один мямлит – и не понимаешь ничего, другой бубнит – и ничего не слышно, а третий говорит о чём угодно, но не о том, что хочешь услышать и понять.

Учились конспектировать. Это отдельная тема и целое искусство. Сродни живописи или поэзии. Всё же живописи намного больше, чем поэзии. Качество конспекта определял, разумеется, лектор. Он мог говорить медленно или быстро, понятно или напыщенно. Иногда он обижался на нашу просьбу говорить медленнее, так как мы не успевали записывать. Но, в конечном итоге, побороли и эту проблему. Из списка конспектируемых сразу отсеялось несколько преподавателей, конспектировать которых признали бессмысленным и даже вредным. Их просто учтиво выслушивали. Остальных конспектировали.

Студенты тоже разделились на две группы: те, что вели конспекты, и те, которые не делали этого. Ко второй группе вовсе не относились вскоре отсеявшиеся из универа. Просто некоторым студентам было удобнее переписать потом конспект у кого-то из товарищей, главное – не запускать процесс. Переписывание конспектов принималось по соглашению сторон, но всегда оставалось на нестабильной контрактной основе. Пользоваться чужими конспектами – это этический акт и одновременно юридический процесс, в основе которого лежит ЖМПК, Женевская Международно-Правовая Конвенция о студенческих конспектах от 1847 года.

Раз в месяц останавливался на полчасика, чтобы написать открытку подруге в далекие Черновцы. Это была форма сексуальной разрядки. Такой вид мастурбации. О настоящей мастурбации и любви речь идти пока не могла: всё либидо высасывала по капельке учёба. Она на некоторое время заменила оргазмы и была не менее яркой и всепоглощающей. Обычно я писал (прищурив один глаз и шевеля сухими губами) в воскресенье, после поедания жареной картошки.

Первый семестр очень важен в жизни каждого студента. Он определяющий. Вся твоя дальнейшая студенческая судьба выстраивается именно в течение первого семестра. Ты входишь в ритм учёбы, постигаешь её правила, принимаешь или отвергаешь их. В течение первого семестра ты двигаешься к главному – к первой сессии. Хотя для некоторых первокурсников дальше первой сессии ничего и не будет.

О сессии мы ещё ничего не знали, но ждали её с волнением и надеждой, что дальше будет легче. Мы чувствовали это. И когда сдали первую сессию и заработали стипендии, убедились в этом. Теперь мы стали настоящими студентами и страшно гордились этим.

Студенты

Студенты – очень специфическая часть советского общества. Они как бы ещё не интеллигенция, но уже не пролетарии и, тем более, не крестьяне.

Но то, кем они потом станут, зависит, в основном, от них самих. Если они будут играть по правилам социалистического общества, то станут его частью. Той частью, которая гордо именуется интеллигенцией. А если они не станут этой частью, то утонут в утробе социализма. Растворятся в нём, чтобы позже кристаллизироваться обратно в пролетариат или в крестьянство и выпасть в осадок. Возможно, потом, через много лет, кто-то из них станет героем труда или знатным овощеводом. Потому что так работает классовый водоворот социалистического общества.

Кроме того, велика вероятность в ходе строительства коммунизма спиться. Это тоже один из законов социализма, особенно развитого. В условиях развитого социализма многие пьют: и пролетариат пьёт, и крестьянство пьёт, а интеллигенция выпивает, но делает это очень романтично и помногу. Некоторые строители коммунизма так крепко пьют и выпивают, что совсем спиваются, до состояния бесклассовости. Должен отметить существование альтернативной концепции, утверждающей, что в СССР крепко пьющие представляют отдельный и самостоятельный класс. Им в своем пьяном классе терять нечего, кроме своих высокоградусных алкогольных цепей.

Сама по себе интеллигентская прослойка очень разнообразна. Тут тоже есть свои псевдопролетарии и псевдокрестьяне, только умственного труда. Но они другого уровня, с высшим образованием, со знанием одного иностранного языка со словарем и умением отличать женщин с картин Тициана от женщин у Петрова-Водкина.

Однако вернёмся к студентам, в частности, к первокурсникам физфака НГУ 1970—1971 учебного года.

Самым ярким и отличным от других студентов был Геннадий Щукин. Он был очень высоким блондином. Но в первую очередь он был коммунистом. Все остальные свойства и функции Гениного характера включали значительную коммунистическую частную производную. Он вступил в партию по разнарядке в родном алтайском совхозе как передовик производства и мастер по осеменению крупного рогатого скота.

У Гены было 105 общих (по 48 страниц каждая) мелко исписанных тетрадей в чёрной обложке под кожу. Все они были аккуратно сложены на двух полках шкафа в нашей комнате. В этих тетрадях Геной были тщательно законспектированы все известные на то время работы Ленина, а также почти все труды Маркса и основные творения Энгельса. На верхней полке возвышенно расположились 55 тетрадей, соответствующих 55 томам полного собрания сочинений Ленина, а на нижней – остальные 50, соответствующие 50 томам полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. Как правило, перед обедом Гена имел серьёзные угрызения совести перед товарищем Марксом и особо серьёзные – перед товарищем Энгельсом, из-за того, что не сумел закончить свой фундаментальный труд по полному конспектированию их трудов до начала учебного года в университете.

Он, как и Владимир Ильич перед выступлением на заводе Михельсона, всегда ходил в белой сорочке, в кепке, без шарфа и при очень узком чёрном галстуке. В начале ноября Гена подхватил воспаление лёгких, попал в больницу и больше в университет не вернулся. С тех пор я никогда в жизни его не видел. Несколько лет спустя, щёлкая кедровые орешки с друзьями в телевизионной комнате общежития, я мельком увидел в новостях блондина в рядах колумбийской революционной бригады. На мгновение мне показалось, что это был Гена.

Юра Орешников – из пролетариев и после армии. Служил в караульных войсках. Его окружали столбы и столбики, на которых висела колючая проволока. Возможно, поэтому он решил написать формулу траектории тени конца столба. С задачей не справился, хотя работал над ней круглосуточно. К концу декабря ему стало ясно, что ни один зачёт он не сдаст, как и ни один экзамен. Как-то по-другому он представлял себе процесс написания формул вообще и тени конца столба в частности. Не дожидаясь сессии, вернулся на родной Сахалин, где охотно занялся каким-то видом простого пролетарского труда.

Боря Шапиро, как я уже писал, из Средней Азии, поэтому был скрытен и утончён, как весь Восток. Но мне с ним было хорошо, мы нашли много общих тем. Боря тоже немного баловался в прошлом малярничаньем. Правда, это никогда не было его основным занятием: с доходом в семье Бори было всё в порядке. Просто папа Бори хотел, чтобы у сына за плечами была хоть одна профессия обычных, простых людей. Параллельно Боря посещал элитную музыкальную школу для детей баев, где выучился играть на аккордеоне не хуже черновицкого музыканта-виртуоза Яши Табачника.

Когда подошло время оканчивать среднюю школу, оказалось, что Боря тянет на золотую медаль. Он её и получил. Поэтому приехал учиться в Новосибирск, считавшийся одной из ведущих кузниц научных кадров большой страны. У Бори был только один недостаток. И я неоднократно по-дружески указывал Боре на него. Боря был неоправданно и опрометчиво влюбчив. Прямо в разгар первого семестра он влюбился в какую-то очевидную дуру из местного педучилища и пропал на несколько недель. Потом Боре пришлось пять месяцев догонять курс. Теперь Боря – большой учёный, визионер и гуманист, живёт в Калифорнии.

Витя Кружков был родом из глухого сибирского посёлка. Он имел феноменальную память и запас сала на весь семестр. С Витей мы подружились сразу, у нас было много общего. Со временем общим стало и его сало.

Я всегда видел черновицкого человека издалека и мог с таковым договориться обо всём: мы же понимаем друг друга даже без слов. Оказывается, что этот закон почти линейно трансформируется на множество глухих сибирских посёлков. Витя Кружков на картошке в Морозове с лёгкостью черновицкого экспедитора договорился с их бригадиром – и тот выслал Вите в наше общежитие целый грузовик с картошкой.

Если теперь в левой части уравнения под знаком интеграла поставить сковородку, картошку, сало и мой исключительный поварской талант, то с правой стороны уравнения будет много жареной картошки, о которой уже было упомянуто и не один раз. Запах этой жареной картошки по воскресеньям быстро заполнял коридоры нашего общежития и зазывал голодных студентов на кухню третьего этажа.

У Вити Кружкова было много проблем. Он случайно проспал первый экзамен по матанализу и затем долго объяснялся в деканате. Ходили слухи, что Витя из семьи староверов, посещает баптистскую секту и разделяет их религиозные идеи, наплевав на Ленинский комсомол. Его прорабатывали на комсомольских собраниях, а он не признавался. Это был единственный во всем Советском Союзе случай, известный мне, когда от подозреваемого отстали за отсутствием объективных фактов его вины.

Отдельно о девушках на нашем курсе. Их было немного. Светлана Монастыренко, Татьяна Малова, Ксения Дурова и девушка Надежда с подозрительной фамилией Шлайфер. Из-за отсутствия достаточного представительного множества девушек никакого статистического анализа сделать не смогу, а жаль. Вот в пединституте смог бы. Там всё наоборот. Там хорошо, душевно и уютно – в среднем, с небольшим симметричным разбросом.

Почему девушки идут учиться на физиков? Это загадка – как и многое другое, что их касается. Я был всегда очень любознательным, как и все черновицкие, а в женском вопросе – особенно. Я хотел знать о них всё. Только с годами и после огромного опыта я понял, что эта задача была поставлена мною некорректно и в результате решения для неё не существует.

Я убежден, что ум, конечно, полезное и важное качество, но в первую очередь нормальная женщина привлекает меня как мужчину совсем не этим. По всей вероятности, на физфак девушки идут от безысходной заумности. Нельзя сказать, что они были некрасивыми или увечными. Вовсе нет. Просто однажды в каком-то там классе девушка увлекается точными науками и потом уже не может остановиться. Ей мерещится слава Склодовской-Кюри, о существовании которой она до этого и не знала. Делая все свои инвестиции только в физику, она мысленно уже прикидывает, на что потратит Нобелевскую премию, что купит на неё. Так проходят годы, а премии всё нет. Женская сущность высыхает, наука высушивает её, а дарованные природой инстинкты постепенно трансформируются во что-то другое или вообще стихают и отмирают.