Стекольщик

– Этот молодой человек, советский человек, комсомолец, не приехал из Америки есть ваши переваренные голубцы. Он самый что ни на есть представитель рабочего класса, под диктатурой которого мы все находимся. Гегемония требует уважения!

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

– После обеда зайди ко мне в кабинет.

Давид Львович Бронштейн занимал кабинет на первом этаже. Я постучал и, не дожидаясь приглашения, открыл дверь.

Это был коммунист старой закалки. Фотографии на стене, бесспорно, демонстрировали, что он был офицер, фронтовик, имеющий многие военные награды.

– Заходи и закрой за собой дверь, – сказал он и продолжил после того, как я приблизился к его столу. – Слушай, Семён, ты почему не переодеваешься, когда идёшь в столовую?

– У меня нет другой одежды, – ответил я робко. – Но я снимаю фартук, в котором белю.

– А руки мыл перед едой?

– Мыл, но разве можно смыть эту известку, она мне в кожу въелась.

Он качнул головой в знак согласия и слегка повернулся в кресле к окну за его спиной, оказываясь в профиль ко мне.

– Семён, расскажи мне, как ты попал на эту работу? – подвел он итог своему минутному молчанию.

– Мой отец, Абрам Меерович Глейзер, – стекольщик в нашей ремстройконторе. Он ведь и вам все окна ремонтирует. Я уверен, что вы его знаете. Он тоже фронтовик, только на несколько лет моложе вас и был рядовым, не офицером, как вы. Он попросил Арке научить меня малярному делу. Арке согласился, потому что у меня есть кое-какой опыт в строительстве из летнего студенческого стройотряда.

Я был уверен, что эти слова понравятся Давиду Львовичу, и не ошибся. Морщины на его лице расправились, и он продолжал спрашивать:

– А какие твои планы на будущее? Так и будешь всю жизнь малярничать в своей ремстройконторе, как отец?

– Отец так хочет, а я готовлюсь на следующий год поехать в Новосибирск поступать в университет. Вот заработаю немного денег и ещё потренируюсь в физике и математике для вступительных экзаменов.

– Это хорошо. А почему отец не хочет, чтобы ты в университете учился? – удивился Давид Львович.

– Отец считает, что если сын уедет за пять тысяч километров учиться на пять лет, то он уже никогда не вернётся домой. Мой отец хочет, чтобы я работал с ним, женился в нашем городе, подарил бы ему внуков, похоронил его и ухаживал за его могилой.

– Передай отцу, что я его понимаю, но он не прав. Вот и обеденный перерыв подходит к концу. Ну, давай, иди, – сказал он, делая вид, будто ищет что-то на столе.

Уже у двери кабинета я сказал:

– А голубцы были в самый раз, не переваренные, а сметана пахла домагазинной свежестью.

На эти слова Давид Львович посмеялся неестественно и коротко, и сказал:

– Будет время в обед, заходи. Поговорим ещё.

На следующий день в обед мне так хотелось пойти к Давиду Львовичу поговорить, но я решил сдержаться – показать мужскую выдержку. Целую неделю с гаком в моей голове бегали разные мысли, вызывая иногда ускоренное сердцебиение, а иногда и слезу. Мысли были о нашем отечестве, моём благополучном детстве, коммунизме и, конечно, о Ленине. В пятницу я почувствовал, что выходной будет трудно выдержать без предварительного разговора с Давидом Львовичем. В тот день в столовой я был первым в очереди, а ел я всегда быстро. Когда кусочком хлеба в один укус я протирал тарелку, невысокая и полная в средней части тела девушка заняла очередь в столовой. На ней было темно-зелёное платье, плотно облегающее бедра. Тонкий чёрный ремешок под кожу с пряжкой золотого цвета свободно висел чуть ниже талии. Девушка несколько раз двигалась и останавливалась с очередью, и каждый раз ремешок с пряжкой неуловимо по-другому ложился на её бёдра. Вид девушки с бёдрами заведомо стоил пары минут моего времени.

Оставалось ещё сорок минут до окончания обеденного перерыва, когда я постучал в дверь кабинета Давида Львовича.

– Входите, – послышался суровый голос из кабинета, но как только дверь открылась, тон сменился на дружеский:

– А, это ты, Семён, ну проходи, садись. Что нового?

– Новое как старое, а со старым никак не могу разобраться. Мучают меня разные вопросы, на которые не могу найти хорошие ответы. Мне было бы очень, очень интересно знать ваше мнение.

Давид Львович убрал с середины стола в сторону тетрадь, ручку и газету, которую он читал до моего прихода. Он слегка наклонился в мою сторону, положил руку на стол и сказал:

– Я слушаю.

Мне на мгновение показалось, что этот человек ждал этого разговора со мной всю свою жизнь. Мне показалось, что у этого человека есть потребность отчитаться перед новым поколением за свою жизнь. Может быть, впервые в его жизни представитель нового поколения, родившегося после войны, был искренне заинтересован в его мнении о жизни. Сколько раз он фантазировал о таком разговоре, когда раскулачивал мироедов на Кубани, когда лежал в мокрых и холодных окопах под Орлом или когда охотился на бандеровцев в Карпатах…

– Почему люди верят в бога? – начал я робко и издалека, что вызвало выражение удивления на лице Давида Львовича. Я продолжал более уверенно:

– Есть у них какие-то доказательства? Верующие говорят: ты поверь сначала, прими бога – и тогда никаких доказательств не надо. И ещё они говорят: то, что весь мир так складно устроен, не могло быть просто так. Значит, есть там какая-то высшая сила – бог. Не буду возражать, я не знаю, что там есть и чего нет. Я даже не знаю, где это «там».

Я продолжал взахлеб:

– Вот возьму и выкопаю колодец глубиной в сто метров. Там, на дне, будет что-то или ничего не будет. Наверное, там есть что-то, но я не знаю, что это, и никогда не узнаю, потому что никому в голову не придет копать стометровый колодец, чтобы посмотреть, что там есть. Мы много чего не знаем. Малую часть из этого мы познаём, потому что полезно знать, и мы в состоянии разобраться, а что на дне моего вонючего колодца, никогда знать не будем. Что касается бога или чего-то там, где – не знаю сам, – будет и дальше играть роль опиума для народа, да и только.

Чувствовалось, что не совсем складно и как-то по-детски, поправить не было никакой возможности. Давид Львович заметно растерялся, и я бросился ему на помощь.

– Вы, Давид Львович, коммунист, я комсомолец – мы не верим в бога. То есть, я не имею в виду, что мы не верим в бога, потому что партийные. Но и обратное тоже не верно: мы не стали партийными, потому что в бога не верим. Получается, что быть коммунистом и верующим – это две независимые вещи. Скажите мне, Давид Львович, по этой логике и коммунист может быть верующим?

Кабинет был не маленький, но чувствовалось, что для нас двоих воздуха заведомо недостаточно. Было очевидно, что меня, как обычно, занесло. Первый блин комом, промелькнуло у меня в голове. Поправить было невозможно, и я немедленно перескочил на новую тему:

– Давид Львович, вы верите, что все люди равны?

– Да, – сказал он чётко, хотя был заметно «не в своей тарелке».

– Я тоже верю. Все равны, но имеются относительно маленькие различия: мужчина – женщина, высокий – низкий, интеллигент – пролетарий, и тому подобное. Есть люди умные, а есть глупые. Я думаю, что по уму самый глупый не сильно отличается от самого умного. Вот, к примеру, в нашем классе учителя считали меня умным, а были у нас в классе двоечники, которых считали неумными. Я знаю точно, что Мишка Вайнштейн очень смекалистый, и даже скажу, умный, но по математике ни в какие ворота. Я давно и чётко решил, что все люди одинаковы, хотя имеют некие специфические различия, но эти различия очень существенны в судьбе человека.

Я перевел дух и опустил глаза, как будто на полу была шпаргалка и в ней был написан мой следующий вопрос Давиду Львовичу. Я энергично поднял глаза, затем голову, слегка наклонился вперед и сказал:

– Давид Львович, а какие ваши специфические личные качества имели определяющее влияние на вашу судьбу? Не многие ведь дослужились до полковника и пользуются таким уважением и авторитетом…

– Сложный вопрос, Семён. Наперёд скажу, что нет у меня однозначного ответа на этот вопрос, хотя в разные периоды жизни я упорно думал об этом. Могу поделиться с тобой некоторыми личными соображениями по этому вопросу.

Я широко раскрыл свои светло-голубые глаза, обозначая, что готов слушать. Ещё тогда я сильно отличался от других умением слушать. Не знаю, какие специфические личные качества определили судьбу Давида Львовича, но в моей судьбе умение и желание слушать были всегда решающими факторами.

Давид Львович закатил зрачки под лоб, как будто читал что-то на внутренней стороне черепной коробки. Потом взглянул на меня и, как отчаянный «морж» перед прыжком в ледяную воду, решился и прыгнул с разбегу.

– Родился я до революции, это очень значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу, – начал Давид Львович торжественно. – Наша семья жила в деревне в нынешней Кировоградской области. Отец занимался сельским хозяйством. Мы не были пролетариатом, и это второй значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу. Я был невысокого роста, физически, прямо скажем, не очень силен, и мои сверстники частенько меня обижали. Однажды я решил положить этому конец – вот тебе и третий отличительный фактор.

Как спортсмен контролирует свое дыхание между марш-бросками, Давид Львович перевёл дыхание и продолжил.

– Из деревни меня послали учиться в Одессу, а потом в Николаев. Мои друзья, учителя и вся окружающая среда тоже определили мою судьбу.

Следующая передышка далась ему очень тяжело, но он видел финишную прямую и продолжил:

– Семён, ты же взрослый парень и должен знать, что женщины играют важную роль в жизни мужчины. Но сейчас, поверь мне на слово, Семён, в твоём возрасте ты не в состоянии понять, насколько эта роль критична. Каждый этап моей жизни и переходы с этапа на этап были определены женщинами. А у тебя есть приличная подруга?