Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн

– Куда ты идешь?

Дюру ответил:

– Никуда. Я гуляю, перед тем как пойти домой.

– А не хочешь ли ты отправиться со мной во «Французскую жизнь»? Мне нужно держать корректуру. А потом пойдем и вместе выпьем пива.

– Я с тобой.

И они отправились в обнимку, с той простотой, какая существует между школьными или полковыми товарищами.

– Что ты делаешь в Париже? – спросил его Форестье.

Дюру пожал плечами.

– Умираю от голода, все просто. Раз мое время закончилось, я хотел приехать сюда, чтобы… чтобы сделать состояние или просто чтобы жить в Париже; и вот уже шесть месяцев, как я служу в Северной железнодорожной конторе за полторы тысячи франков в год, и больше ничего.

Форестье пробормотал:

– Черт, это немного.

– Согласен. Но как мне подняться? Я один, никого не знаю, я не могу никому рекомендоваться. Это не по доброй воле происходит, а из-за средств.

Товарищ оглядел его с головы до ног взглядом практичного человека и знатока, а потом произнес убежденно:

– Видишь, малыш, здесь все зависит от апломба. Человек, хоть немного хитрый, легче сделается министром, чем шеф канцелярии. Нужно поставить себя, а не спрашивать разрешения. Но какого дьявола ты не нашел лучшего места, чем в Северной?

Дюру сказал:

– Я искал всюду и ничего не нашел. Но в данный момент кое-что есть, мне предлагают стать наездником в школе верховой езды Пеллерен. Там я буду иметь, как минимум, три тысячи франков.

Форестье остановился:

– Не делай этого, это глупо, когда ты можешь зарабатывать десять тысяч франков. Не заслоняйся вдруг от будущего. В твоем офисе, по крайней мере, ты спрятан, никто о тебе не знает; ты можешь уйти, если ты силен, и сделать карьеру. Но наездник – это конец. Это как если бы ты был метрдотелем в доме, где обедает весь Париж. Когда ты будешь давать уроки верховой езды людям света или их дочерям, они не смогут привыкнуть и считать тебя равным.

Он помолчал, размышляя несколько секунд, а потом спросил:

– Ты бакалавр?

– Нет, два раза я потерпел неудачу.

– Это ничего, если ты довел до конца свои занятия. Когда говорят о Цицероне или Тиберии, ты немного знаешь, кто это?

– Да. Приблизительно.

– Прекрасно, никто не знает, кроме двадцатилетних дураков, которые не перестали об этом думать. Нетрудно сойти за сильного, все дело в том, чтобы не попасться в своем невежестве. Мы маневрируем, уворачиваемся от трудностей, совершаем ошибки, приклеиваем другим средства из собственного словаря. Все люди так глупы, как гуси, и невежественны, как карпы.

Он говорил со спокойной молодцеватостью, как знающий жизнь, и улыбался, провожая взглядом шедшую толпу. Но вдруг закашлялся и остановился, чтобы допить глоток, потом добавил удрученно:

– Невыносимо не иметь возможности избавиться от этого бронхита. А ведь середина лета! О! этой зимой я поеду лечиться в Ментон. Так ужасно, по-моему, но здоровье прежде всего. Они пришли на Рыбный бульвар к большой стеклянной двери, на которую с двух сторон была наклеена газета. Три человека, остановившись, читали ее.

Над дверью, как зов, размещались буквы, освещенные газовыми фонарями: «Французская жизнь». И прогуливавшиеся внезапно проходили к свету, который бросали эти блестящие слова, показавшиеся вдруг в полном свете, видные, ясные и чистые, как посреди бела дня, а потом сразу ушли в тень. Форестье толкнул дверь: «Входи!» – сказал он. Дюру вошел, поднялся по роскошной и грязной лестнице, так что вся улица видела, и зашел в приемную, в которой два гарсона конторы приветствовали своего товарища; потом остановился в своего рода гостиной для ожидания, пыльной и истасканной, которая была обтянута поддельным зеленым бархатом, изрешеченным пятнами и местами изглоданным, словно мышами

– Садись, – сказал Форестье, – я вернусь через пять минут.

И он исчез в одном из трех проходов, которые вели из комнаты.

Странный, непередаваемый, особенный запах редакции плыл по этому месту. Дюру оставался неподвижен, немного робок и несколько удивлен. Время от времени перед ним проходили люди, входили в дверь и уходили в другую, до того, как Жорж имел время их рассмотреть.

Это были иногда молодые люди, очень юные, делового вида, державшие в руках листы бумаги, трепетавшие на ветру при движении; иногда – рабочие-наборщики, чьи блузы в чернильных пятнах позволяли видеть воротник белой рубашки и драповые брюки, как у светских молодых людей. Они с осторожностью несли полосы отпечатанной бумаги, свежеотпечатанные и еще влажные корректуры. Несколько раз входил маленький мосье, одетый с подчеркнутой элегантностью, в зауженном на талии плаще, его ступни были сжаты остроконечными башмаками. Какой-то светский репортер нес вечерние «отголоски». Приходили другие, серьезные, важные, с высокими шляпами с плоскими краями, как если бы форма шляпы отличала их от остальных людей.

Форестье вернулся, держа за руку большого худого парня лет тридцати-сорока, одетого в черное и с белым галстуком жгучего брюнета, с закрученными кончиками острых усов, имевшего нахальный и довольный вид.

Форестье сказал ему:

– Прощайте, милый мэтр.

Тот пожал ему руку.

– До свидания, мой милый.

И спустился по лестнице, насвистывая, с тростью в руке.

Дюру спросил:

– Кто это?

– Это Жак Риваль, знаешь, известный газетчик, дуэлист. Он принес корректуру. Гара, Монтель и он – три первых корреспондента, умных и злободневных, которые есть в Париже. Они зарабатывают тридцать тысяч франков за две статьи в неделю.

И пока они с Форестье шли, они встретили маленького человека с длинными волосами, толстого, неухоженного, который пыхтя поднимался по лестнице.

Форестье очень тихо приветствовал его.

– Робер де Варан, поэт, автор «Солнца смерти», еще один человек, который дорого стоит. Каждая новелла, которую он создает, стоит три сотни франков, а по длине не больше двух сотен строк. Но пойдем в Неаполитанский ресторан, я начинаю страдать от жажды.

И, когда они заняли места за столиком в кафе, Форестье крикнул: «Два пива!» И проглотил напиток одним махом, тогда как Дюру пил медленными глотками, смакуя и вкушая, как редкую и ценную вещь.

Его товарищ ушел в себя и. казалось, задумался, а потом вдруг сказал:

– Почему бы тебе не попробовать себя в журналистике?

Тот удивленно посмотрел на товарища, потом ответил:

– Но… я же никогда ничего не писал.

– Ба! Все пытаются и все начинают. Я, например, могу нанять тебя, чтобы ты поискал для меня информацию, куда-то пошел, кого-то посетил. Вначале ты будешь иметь двести пятьдесят франков плюс извозчика. Хочешь ли ты, чтобы я поговорил с директором?

– Ну, конечно, очень хочу.