Подземная Москва

– И то верно! – степенно согласился Дротов. – Поищи, товарищ… Когда он ушел, Сиволобчик нервно спросил:

– Скажи ты, Арсен, на милость… Для чего мы втесались в эту штуку? Есть ли что под землей, нет ли – неизвестно! А если и было – библиотека вся истлела, а золото цари порастаскали… А ты – лезь, да добро бы еще заставляли, а то по своей воле.

– Верно, Семен, по своей воле… Многое мы сделали по своей воле, потому что верили… С верой все можно сделать… Попы верой горы двигали. Мы верой государство двинули. Ужли подземного Кремля не отыщем?.. Ты говоришь, есть ли что под землей? А я тебе говорю – есть. Есть, браток!.. Вороны из-за границы зачем прилетели? Задаром, думаешь? Подземную конку в Москве строить! Держи шире! Когда голодали мы – дали нам из-за границы хушь один завалящий фунт, дали, тебя спрашивают?.. То-то и оно!.. А как поправились – во все полезли. За углем – пожалте нам концессии!.. За золотом – пожалте, мы ручку приложим!.. Почешут нас эти ручки… Так и тут… По старой пословице: гром не грянет – мужик не перекрестится. Теперь, браток, зевать не приходится… Мы не полезем – они полезут, если уже не влезли…

Из темноты мешковато надвинулся Кухаренко, сказал:

– Нашел полфунта, хватит…

Присел, закурил.

В этот момент мимо во второй раз прошла подхрамывающая женщина в кацавейке, когда-то бархатной, в шляпке с пером неизвестной, подъеденной молью птицы и с ридикюлем. Присмотревшись к ней поближе, знающий человек тотчас признал бы «барыню Брандадым», избравшую для вечерней прогулки столь отдаленное место, очевидно, неспроста. Она повертелась подле рабочих, спросила тем мармеладным голоском, каким, по ее мнению, и следовало разговаривать со «всеми этими гражданами»:

– А что, граждане милые, дальние вы будете аль нет?

– А дальние, – безразлично отвечал Кухаренко.

– То-то я гляжу, как будто не наши, не московские… Мамочкина дожидаетесь, Павла Петровича?

– Это ты точно… Мамочкина.

– И я вот Павла Петровича жду, да что-то запропастился… Полезете-то когда? Сегодня аль нет?

Дротов внимательно посмотрел на любопытное птичье перо, однако простодушно ответил:

– Должно, сегодня… Вишь, с лопатами… А ты откуда знаешь?

– Сестра я ему… Боязно за брата, вот и пришла. Так, значит, сегодня, в котором же часу?

– Говорили – в десять.

– Ну-ну… В десять так в десять… Счастливо оставаться, граждане милые…

Рабочие видели, как впрохладку она завернула за угол. За углом вдруг побежала по улице бочком, безобразно задирая юбку, и тотчас мимо, к повороту на Никольскую, вымахнул прорезиненный лихач, тугим цокотом пробарабанив над площадью. На нем мчалась «барыня Брандадым», придерживая на лету перо… Если бы кто-нибудь из них имел возможность проследить за странным поведением гражданки Оболенской в эту памятную ночь, он увидел бы еще, как лихач придерживал на площади Свердлова и из скверика, где днями толчется публика вокруг четырех цветочных портретов, а по вечерам женщины, отнюдь не пролетарского происхождения, прохаживаются с кавалерами в шляпах и котелках, как из этого скверика, пропахшего душистым табаком и «Лориганом», выбежал молодой человек в швейцарских «котлетках», по виду самый исправный иностранец, и на ходу скакнул на подножку… Этот наблюдательный человек увидел бы, как лихач осадил запененную лошадь у подъезда дома, выходившего углами на Софийку и Неглинный, и оба пассажира юркнули в темноватый глухой подъезд. Полчаса у подъезда никого не было. Дом, днем торговый и многолюдный, казался пустым чемоданом. Наконец из него вышли два человека, волоча с собою ящик с лопатами и обернутый в черное прибор, напоминающий по внешнему виду раскрытый фотографический аппарат. В них без труда можно было признать концессионеров, строящих в Москве метрополитен. Они повернули на Большую Дмитровку, крадучись зашли во двор дома, где зиял огромный пробный колодец; шедший сзади, все в тех же швейцарских «котлетках», присвистнул, на свист из колодца застуженный сиповатый бас ответил:

– Есть!

– Надо торопиться, – сказал по-немецки Басов. – Мамочкин точен, он полезет ровно в десять… Я поручил этой дуре задержать его во что бы то ни стало…

– О, мы, немцы, весьма точный народ! – отвечал, высовываясь из колодца, инженер Шпеер, распивавший вчера чай в голубой пижаме: сейчас он был дежурным в дыре, к которой концессионеры никого не подпускали, а дежурили сами, сменяясь каждые шесть часов. Он бережно принял прибор, сунул его в черный рыхлый погреб, потом попробовал глубину шестом и вдруг сразу прыгнул, словно провалился сквозь землю. За ним спрыгнули остальные двое. Они засветили проход электрическими фонариками, потом привалили к проходу доску; на нее сверху была набита глина. Доска сровнялась с землей и сделала место прохода неузнаваемым. Бережно подняв завернутый в черное прибор и лопаты, они двинулись сухим, выложенным в кирпич, сводчатым ходом в подземный Кремль. Это был тот самый ход, которым при царе Алексее Михайловиче бежал из Кремля от разъяренной толпы боярин Морозов, отчего археологи и прозвали его морозовским… Концессионеры по слепому случаю напали на верный путь…

Но всего этого поджидавшие на Лобном месте рабочие не знали. Они закрутили уже по третьей «ножке». Кухаренко смачно выругался: «Эдак поджидавши, можно и проголодаться». Часы на Спасской башне пробили десять и четверть одиннадцатого. Никольская, Варварка и Ильинка умерли даже для жуликов, беспризорные под самым носом «снегиря» высвистывали родные рулады в теплом асфальтовом чану, а археолога все не было и не было…

Глава одиннадцатая

Неожиданные препятствия в домике на Никитской

Меж тем в оранжеватом домике на Никитской разыгрывалась настоящая трагедия.

Мамочкин и товарищ Боб (так назывался молодой человек в серых гетрах), закупив на той же Сухаревке веревочные лестницы, свечи и всякие другие материалы, потребные для путешествия под землей, возвращались по Никитской нагруженные как верблюды. Археолог Мамочкин имел привычку, разговаривая о подземном Кремле, становиться абсолютно глухим и абсолютно слепым. Началось с бидона молочницы, черт его знает для какой надобности поставленного у самой лестницы.

– Я слышал, что профессором Стеллецким был обнаружен в Перновском архиве[25 - Перновский архив – архив города Пярну, в котором профессором Дабеловым был обнаружен список книг библиотеки Ивана Грозного; в 1914 г. этот список, по его рассказу, видел Стеллецкий.] список книг библиотеки Грозного, составленный, видимо… – и, уже пролетев через злополучный бидон, он закончил, – …еще Ветерманом… какая стерва ставит молоко на дороге!

Руки его упирались в молочные реки, растекавшиеся по тротуару, а усы, в которых запуталось слетевшее пенсне, почему-то оказались в сметане. Однако он продолжал:

– Но вся беда в том, что список оказался затерянным… Куда, куда прешь, проклятая баба?

Женщина средних лет и отличной мускулатуры, увязанная в платок так, что видны были только ее глаза, вышла в этот момент из подъезда дома и без лишних разговоров на тему о пролитом молоке ухватила бидон, обратившийся в ее руках в довольно увесистое оружие. Тогда полетели веревки, связки свечей, окорок, который также должен был спуститься в подземный Кремль, шляпа археолога, за шляпой – сам археолог, вываленный в сметане, точно шницель, приготовленный к жаркому. Поднявшись в таком виде по лестнице, незадачливые путники были встречены человеком с пронзительными глазами, стоявшим на самом верху лестницы возле опрокинутой ванны в позе Бонапарта перед сражением, акушеркой Сашкиной, дамой весьма почтенной по годам, общественному положению и удельному весу, а также гражданкой Оболенской, плакавшей слезами оскорбленной невинности. Завидев осметаненного археолога, гражданка Оболенская заявила человеку с пронзительными глазами, – как после выяснилось, – Вово из «буржуазного ряда» на Сухаревском рынке, приблизительно следующее:

– Я – женщина больная и нервная и к тому же беременная. Это может подтвердить Анна Петровна и письменное удостоверение.

Акушерка Сашкина сказала густым, как карболка, басом:

– Я подтверждаю…

– Вот видите! – угрожающе отнесся Вово к археологу.

Баба-молочница соболезнующе присоветовала снизу:

– А ты его за бороду да в милицию… Все они, подлецы, одинаковы: улестить – улестят, а добился своего – ищи про гроп своей жизни…

– Княгиня, – сказал Вово, – вы мне позволите пгоучить этого человека, как мы учили в добгое стагое вгемя людей, забывающих о по-я-дочности.

С гражданкой Оболенской становилось дурно.

Вово вплотную шагнул к присевшему на ванну Мамочкину:

– Милостивый госудагь, хотя по вашим поступкам вы и не заслуживаете такого обгащения. Вам известно последнее гаспогяжение Моссовета о том, что все когидогы, убогные и кухни должны быть свободны для пгохода честных ггаждан, а не завалены всякой гухлядью. Я вас спгашиваю, как погядочный человек погядочного человека: известно вам такое постановление?

– Нет, неизвестно! – растерялся археолог.

– В таком случае потгудитесь в течение двух часов убгать все эти ванны, кислые сундуки с годозгительными костями ваших пегвобытных годственников, вот этот комод и гагдегоб.

– Хорошо, – не своим голосом согласился археолог, – но дело в том, что к десяти часам…

– Никаких десяти часов! – взвизгнула «барыня Брандадым».

– Вы убегете эту гухлядь немедленно! – наступал Вово. – Тем более, – добавил он с усмешкой, – вам, кажется, необходима ванна.

Так было выиграно необходимое концессионерам время. Особенно много возни было с гардеробом, и, если бы не молочница, весьма разочаровавшаяся в трагедии на Никитской и даже открыто вставшая на сторону археолога, – исполнение постановления Моссовета затянулось бы до утра. Ее крепкие руки ухватывали ванны, сундуки, какие-то ржавые картонки с сапогами и шляпами так же легко, как малых ребят; археолог наскоро смывал сметану, товарищ Боб в это время мчался на Красную площадь, чтобы задержать поджидавших рабочих.

Археолог вышел из дома только в первом часу ночи. На нем был серый летний пиджачишко, лопнувший в подмышках и засаленный вчерашней яичницей, несуразные охотничьи сапоги, подвязанные под самые ляжки. Он пошел по Никитской спотыкающейся походкой очень торопящегося человека, не примечая, что вслед за ним подвигаются две тени под черным раскрытым зонтом.

В то же время, взобравшись на Лобное место, Дротов, Кухаренко и Сиволобчик улеглись на каменном полу, приготовясь ждать со всем тем терпением, с каким умеет ожидать только русский человек.

Глава двенадцатая

Цветок, брошенный ветру…