Игрушка Белоглазого Чу

Игрушка Белоглазого Чу
Глеб Андреевич Васильев

Лёня Пузырьков и Геша Друзилкин – молодые люди, безоговорочно преданные Искусству. Они чувствуют в себе достаточно сил, чтобы бросить вызов Вечности и покорить Вселенную, хоть те о них слыхом не слыхивали. На что способны двое бездельников, если свободного времени полно, в головах тесно от мыслей, а в руках – шариковая ручка? Расставить все по местам и перевернуть вверх тормашками! Написать роман, гремучий коктейль из реальных лиц и выдуманных персонажей в хитросплетении правдивых и фантастических сюжетов, признающих лишь одну власть – Фантазию! Но, увлекшись игрой, неопытные писатели-демиурги изменяют окружающую реальность росчерком пера, границы между обыденной жизнью и писательской выдумкой стираются. Теперь Лёне и Геше придется хорошенько постараться, чтобы не только закончить начатое повествование, но и самим остаться в живых! Они лицом к лицу столкнутся с физическими муками творчества, переселением душ и укрощением кровожадных монстров. Проверят дружбу ревностью, талант голодом, а любовь – жизнью. Лишь пройдя все испытания в бушующем океане вырвавшихся из-под контроля событий, они узнают ответ на главный вопрос – если мир вокруг выдуман, то кто выдумывает выдумщика

В тишине вдруг на дне

Горе зашумело

И за что это мне,

Я спросил несмело

Свет иссяк, умер день,

Ночь похоронила

В темноте Горя тень

Зычно голосила

Вдруг кошмар мой вспыхнул огнем

Столько лет я не помнил о нем

Я с суровой спорил судьбой

Ради новой жизни одной

Но уже не займется заря

Все надежды – все было зря

Все мечты мои – все было зря

Все напрасно было

Рядом ты, мы вдвоем

Я не жду пощады

В сердце боль, в горле ком

Горечь едкой правды

Кто не жнец, тот мертвец,

Горе говорило,

Успокойся, глупец,

Все напрасно было

Т.О. Поносин, «Блюз Фаталиста» из худудожественного кинофильма «Князь Владимир меняет конфессию»

?. Балаганчик

Признаться, не люблю гениев. От них веет могильным холодком. Вполне закономерно, ведь гений будет жить в веках, большинство из которых проведет в могиле. Такой вот парадокс – сотворил нечто гениально и можешь считать свою смерть свершившейся. Гении спят исключительно лежа на спине – точно в такой позе они будут существовать после смерти, под землей. С посредственностями совсем другое дело. Они искренни, теплы и подкупающе сиюминутны. Живут здесь и сейчас – им, в отличие от гениев, доступ к жизни после смерти закрыт, поэтому в краткий миг своего существования они выкладываются по полной программе. Это гению нужно цедить себя почуть-чуть, чтобы на вечность растянуть. Посредственный созидатель подвижен, смешлив и наивен, не к месту многословен – краткость не его сестра. Его мысли, горе и радости просты и понятны. Интересы посредственности лишены экзотичности, извращенности и всяких изощрений. Его раздражает реклама, мучает похмелье и огорчают близкие. Кто, как не он достоин приза зрительских симпатий? Он неотличим ни от кого, кроме гения, который, как мы выяснили, изначально где-то – ту-ту – там, за горизонтом, на седьмом небе или пятом кругу ада. Так, все, с этого момента оставляем Кесарю его сечение и о гениях больше ни слова – о мертвых либо хорошо, либо никак. Всей душой надеюсь, что в результате у меня выйдет что-нибудь средненькое, не рыба, не мясо.

Вот я и куколок подобрал. Надеюсь, они моих ожиданий не обманут. У вас в детстве были куклы-варежки? Надеваешь куколку на руку – головка налезает на указательный палец, а ручки – на большой и средний. Прижатые к ладони пальцы – мизинец и безымянный – тоже задействованы. Они изображают животик куклы. А ногами вашей ручной марионетки, тут уж ничего не поделаешь, придется быть всему тому, что не влезло в варежку. То есть, вам целиком, за исключением кисти руки (или рук, если вы натянули по куколке на обе руки). Если в детстве у вас были такие игрушки, то вы должны знать – как только наденешь эту волшебную варежку, нужно сразу же начинать представление – разговаривать с ней и за нее. Мои друзья-куколки заняли свои места, балаганчик открывается.

1. Демиурги

Графомания – (от греч. grapho – пишу, черчу, рисую и греч. mania – безумие, исступление), болезненное влечение к усиленному и бесплодному писанию, бесполезному сочинительству.

Большая Советская Энциклопедия.

– У меня тоже когда-то было пальто, – Пучеглазик смялся в мечтательном прищуре.

– Эй! На что это ты намекаешь? – насторожился из-под челки Пачкун. – Хочешь сказать, что я пальто у тебя подрезал, пухлячок?

– Нет-нет, что вы… – Пучеглазик взморгнул. – Я вовсе ничего такого и не думаю.

– Молодец! Правильно делаешь, что не думаешь, – скрипнув добродушной улыбкой, Пачкун ковырнул в носу. – Это пальто я стащил у одного чумадана.

– У кого, простите? – непонятливый Пучеглазик дурашливо раззявил варежку и поднял бровки.

– Не твое собачачье дело, – клацнул Пачкун. – Но можешь не сомневаться, скомуниздил у персонажа весьма достойного и высокоморального.

– А-а-а, – Пучеглазик разгладился и просветлел ликом»

«А что, классно получилось. Написано так сочно, вкуснено, слюнки текут – спасу нет. Представляешь себе пухлячка Пучеглазика – персонажа, наделенного гуттаперчевой мимикой и внешностью целлулоидного пупса, так и хочется его за щечку пожамкать. Нежненько, но чтоб почувствовал, захлопал удивленно блюдцами глазенок и пробормотал смущенное «ну что вы в самом деле». А можно и посильнее, грубовато так стиснуть, чтоб ущип сперва побелел, а уж потом, когда хваточку чуть ослабишь, кровушка к нему прилила и нарумянила, как бочок бархатистого персика. Хочется, ведь правда же? Пучеглазик, глупыш такой, обиды незаслуженной не поймет и проглотить всю не сможет – захлюпает курносой конопушкой и в слезы. А ты ему «ну, маленький, ну, тихонько, ну, спокойненько». Он еще посопливится чуточку, да успокоится, хотя казалось с чего бы. Посмотрит только доверчиво так, будто проверяя, не уловка ли. Не хватанешь ли ты его снова за ту же щечку болезненно. А до него уж дела никому нет – ишь чего, щипать красавца такого – заняться больше нечем. Фи! У нас же тут еще один персонажик симпатичный своей очереди дожидается – Пачкун. Тощий, зеленый и колючий, как растение декабрист, мирно засыхающее в треснутом горшке на кухонном подоконнике. Мандрагора, тьфу ее. Кочевряжистый такой, небрежный, но беспонтовый по замыслу. Спрашиваешь его «милок, чёй-то ты такой подуздоватый?», а он набычится «а те-то чё?». Ты ему «подуздоватый-то чего, ухряпок?», а он то ли совсем в несознанку уйдет, то ли в бычке ощетинится».

Разглядывая, ощупывая и пробуя на зуб своих новых героев, Геша Друзилкин не заметил, как в комнату сквозь неплотно прикрытую дверь проскользнул Лёня Пузырьков.

Пузырьков подкрался к Друзилкину и что есть мочи гаркнул ему на ухо: – Привет!!!

Геша испуганно подпрыгнул вместе со стулом, чем доставил Лёне немалое удовольствие.

– Привет творческой интеллигенции, – уже нормальным голосом сказал Пузырьков. – Опять бумагу мараешь?

– Да ну тебя, – Друзилкин в отместку за пережитый испуг решил не здороваться. – Сам ты бумагу мараешь, а я – творю.

– И что за тварь из тебя на сей раз из тебя вылезла? – Лёня уселся на письменный стол – единственный стул в комнате был занят Гешей.

– Смотри, какие персонажи вылупились, – Друзилкин сунул листок с только что написанным диалогом под нос Пузырькову. – Как живые – тепленькие, трехмерные.

– Пучеглазик и Пачкун, – Пузырьков пробежал ленивым глазом по строчкам и цокнул языком. – Ну, если «спокойной ночи, малыши» тебя с таким сценарием пошлют в дырочку, то придется запереться в сортире и проглотить свинцовую пилюлю, как того требует честь офицера запаса.

– Не надо завидовать. Мусью, ваша шпага коротка и тупа, ранить меня ею, увы, шансов нет, – Друзилкин вырвал исписанный листок из рук Пузырькова.