Вихрь преисподней

– Какая-то странная… Какое-то странное отсутствие желания творить информационные потоки, какая-то тотальная личная… Я бы сказал, если позволите такое слово, личная индустриальность! Эмоциональная ненастроенность на информационную волну! Какое-то ужасное стремление жить мыслями и чувствами, которые были у меня в индустриальную эпоху. Но это были иные, иные мысли и чувства, иные информации, нежели сейчас… Нежели сейчас у всех, нежели сейчас у вас и даже… И даже, нежели сейчас у меня самого!

– Ужасно! – трудно было понять, сказал это Не-Маркетинг искренне, или это была скрытая издевка.

Но если и была издевка, то журналист её не заметил или сделал вид, что не обратил на неё внимания:

– Это меня и самого ужасает, потому что говоря всем, что я против взвихривания информаций, я в глубине души знаю, что я сам весь – плод современных информаций, плод информационных потоков, спутанных слов, разнящихся парадоксальных смыслов… Но самое ужасное, я чувствую, что индустриальность – это не только свойство эпохи, но и легко, ужасно легко изменяемое свойство ума, его направленность. Его, этот ум, простым нажатием какой-то кнопки можно самому по желанию немедленно менять в ту или иную сторону: от стороны индустриальной, до стороны информационной. Меня же какая-то блажь постоянно заставляет переводить кнопку в индустриальное положение, а ведь я, при всем при том, легко бы мог перевести её в информационное положение. Но я сознательно не хочу переводить её в информационное положение. Вы, Не-Маркетинг, за секунду могли бы легко перевести свой умственный переключатель в индустриальное положение, но хотите – только в информационное.

– Да, так! – подтвердил Не-Маркетинг. На этот раз не могло быть сомнений, что он говорит искренне и абсолютно серьезно.

– Но значит, моя индустриальность – это навязчивый бред и блажь.

– Точно так! Не я, Пенза, брежу, а вы!

– Конечно, я легко могу обосновать для самого себя свою приверженность индустриальности: я впитал вместе с молоком матери… Нет, не с молоком матери, я впитал вместе с дымом и чадом, который окружал меня в заводских курилках, атмосферу индустриальной эпохи да еще в самом примитивном, нищем ее варианте – советском.

– Серьезно?

– Конечно! Мое детство, отрочество и ранняя юность пришлись на индустриальную, а не на информационную эпоху. В этом заключается самое главное обстоятельство. Оно оказало самое сильное влияние на мой характер: я привык, что вокруг меня производят готовую продукцию, продукцию с фабричным клеймом, а не информацию с подписью распространившего ее информационного агентства. Понимаете, трактора, станки, сеялки, а не слова, изделия из металла, а не фразы, агрегаты машин, а не концепции и интернет-сайты. Ну и плевать мне на всю эту готовую продукцию, которой давно уже нет! Она и тогда-то была никому особенно не нужна!.. Конечно, мое тогда только-только нарождавшееся журналистское слово было словом, зачатым между терриконов угольных шахт, впитавшим шумы и запахи токарного цеха, грубый юмор фабричных людей. Это было слово журналиста, живущего в индустриальную эпоху среди масс городских пролетариев, а не среди информаций сети Интернет. Ну и плевать мне на мое тогдашнее слово, меня заставляли писать это слово, а сам я его никогда не любил!

– На всё плевать?! – как-то неодобрительно проговорил Не-Маркетинг.

– Да. Теперь у меня может быть совсем другое слово. Когда я жил в индустриальную эпоху, когда индустриальная эпоха еще правила миром, я так ненавидел то, что было ее приметами – все эти дымные заводы вокруг меня, ржавые металлические конструкции на их дворах, уродливые здания цехов, штабеля готовой продукции, замасленные робы пролетариев и дешевый портвейн с бычками в томате на закуску, я так ненавидел всю эту индустрию и всю эту индустриальную эпоху, я был худеньким интеллигентным мальчиком, который ходит с листами бумаги в руках и карандашом за ухом.

– Уж вы-то, Пенза – худеньким интеллигентным?! Я вам не верю! Вы, наверняка были сорвиголовой, хулиганом!

– Плевать, что не верите! Я сам не верю. Поверьте в главное! Главное в том, что теперь я, к своему ужасу, переключаю клавишу своего мозга из положения «информационная» в положение «индустриальная», переключаю из какого-то азарта, из какого-то противоречия. Мне, о ужас! – кажется теперь, что то прошлое, та индустриальная эпоха, в которую я сформировался, была гораздо честнее теперешнего информационного мира, нынешней информационной эпохи. Но эпоха не может быть честной или нечестной, честными или нечестными могут быть конкретные люди той или иной эпохи, но теперь мне кажется, – опять-таки, о ужас! – я сам себе не верю, мне кажется, что нынешняя эпоха вся нечестная и понятие честность в этих вихрях лжи просто-таки абсурдно, но можно отказаться от этих информаций, вернуться в прошлое, мысленно вернуться в прошлое, и тогда честность – вновь сила! Можно создать индустриальную эпоху в одной отдельно взятой голове, в одном отдельно взятом информационном поле одной отдельно взятой головы, нужно только бороться со всеми приметами информационной эпохи вокруг себя, отбрасывать от себя информации и всякое упоминание об информационных вихрях, и тогда все будет нормально, тогда я буду прям и честен, и это тоже будет информация, но уже хорошая, правильная информация.

– Да-а, Пенза, вы бредите, это факт! – с удовлетворением произнёс Не-Маркетинг.

– Я уже совсем запутался, – устало проговорил Пенза. – Но, мне кажется, даже в этой путанице есть какой-то очень важный смысл. Вот я переключаюсь в положение индустриального мозга, вот – в положение информационного. Я чувствую это… Волосы шевелятся!.. Но даже если это и не так…

– Я с вами солидарен, – перебил его Не-Маркетинг. – Я такой же, как вы до мозга костей. Скажите, существует ли какая-нибудь общественная организация или политическая партия, которая объединяет таких, как вы, как я. Я бы наверное, даже мог записаться в нее. И ещё… Я хотел спросить вас… Краденый имидж… Это…

– Это мое воровство имиджей – это всё оттуда, от советской индустриальной эпохи, не от эпохи информационной! Именно тогда появилось во мне такое повышенное внимание к имиджам, к внешнему впечатлению. Ведь все мы жили бедно. Единственное, что оставалось – это хвастаться тем, что есть на тебе самом, хвастаться, по существу, самим собой. Ведь ничего же не было! Был только имидж, а за душой-то ничего не было… Никакого имущества у меня в ту индустриальную, заводскую эпоху не было и быть не могло. Была только лишь маленькая захламленная комнатка в грязной захламленной коммуналке, куча неблагополучия и – все!.. И одна пара модных ботинок и модные портки и рубашка. И имидж – и всё!

– Вы так молоды…

– Да, я молод, но я – оттуда, из индустриальной эпохи, я был тогда подростком, но я очень рано развился, уже подростком по возрасту я был взрослым и все абсолютно понимал и с тех пор ничуть не изменился. Потом – работа на стройке, правда очень недолго. Но впечатлений – масса. Вы не поверите, я даже работал на экскаваторе!.. Вы знаете, какое эстетическое впечатление производит на развитого чувствительного юношу, почти еще подростка, грязный ржавый советский экскаватор?!.. Ужасное впечатление! Такое впечатление трудно описать и невозможно забыть. Но это была еще советская индустриальная эпоха. Я из неё родом. Все эти фабрики, гнусные конторки… Где я только не болтался! Какого только опыта не собрал! И мне кажется, что именно из-за этого, вы, Не-Маркетинг, в теперешней ситуации имеете больше шансов не утонуть, не пропасть, чем я. Я слишком отравлен индустриальной эпохой! Или иначе – я слишком вдохновлен ей!

– Что за ерунда, Пенза?! Я старше вас! И уж если на кого и повлияла, как вы выражаетесь, индустриальная эпоха, так это на меня, а не на вас!

– Верно, верно, вы старше! Но вы более соответствуете духу времени, я вижу… Не знаю, как это получается, но я чувствую, что я веду себя так, как будто это я – старше, а не вы. У вас постоянно множество разговоров про информации, информационные потоки. Меня же все это раздражает. Я могу с этим только бороться. Я остался в прошлом, а вы умудрились протиснуться в настоящее. Мрачное, губительное, неблагополучное. Которое всех испытывает, которое губит всех, кто не соответствует, как это говорят, формату. Я думаю, мне с моей приверженностью к слову, основанному на честном, в действительности существовавшем событии, будет непросто выкрутиться. Мое честное и прямое индустриальное слово дает мне не так-то и много возможностей для выживание. Оно слишком прямо, слишком наполнено смыслом, смысл этот не витиеват, он честен и горяч, как сталь, – та, что огненной рекой течет по мартеновскому цеху. И ведь я не так прост, я тоже мог бы… Я отлично умею засорять мир своими информациями, но не хочу… Не хочу! Не хочу! Не хочу!

– А я хочу! Я хочу! Хочу! Хочу! – воскликнул Не-Маркетинг.

– Ну что ж… Будет борьба! Это я вам обещаю. Да здравствует индустриальное общество! – громко и с не меньшим, чем Не-Маркетинг воодушевлением воскликнул Пенза, так что несколько человек в лобби обернулись и с удивлением посмотрели в его сторону.

– Нам всем надо производить продукцию, а не слова! Как раньше, – добавил Пенза уже более спокойно. – И я вас уверяю, мы вернёмся к этому. Проклятые информационные вихри исчезнут!

– Не дай бог! – прошептал Не-Маркетинг.

– Дай бог! – твёрдо сказал Пенза.

Проговорив это, молодой чрезвычайно нарядно одетый журналист сжал зубы и энергично направился к автоматическим, никак не имевшим в этот день шанса закрыться, бизнесцентровским дверям.

Не-Маркетинг, глядя на удалявшегося Пензу ещё несколько мгновений постоял в лобби, а потом развернулся и побежал к лифтам. Его ждал Маркетинг…

Глава X

Набор нечетких информаций о забытой невинной душе

Покинув бизнесцентр, Пенза пошел к автостоянке, на которой он оставил свою машину.

Все что-то разыскивали, высматривали, выглядывали в эти дни, – озирался по сторонам и Пенза: где-то здесь, на территории бизнесцентра, должен сейчас ждать его бе спризорник. Но вот только где?.. Чтобы его было невидно из лобби через огромные стеклянные стены, беспризорник мог отойти на доста точно приличное расстояние… Пензе казалось, что Вася-Бур скорее всего станет бродить вокруг его машины, которую он оставил довольно далеко от здания. Но когда он уже подходил к ней, он увидел, что беспризорника нигде нет. Куда же он мог подеваться?.. Болтается где-то поблизости… Может быть, забрел во н туда, на горку, в парк?.. Пенза принялся всматриваться в заросли деревьев и кустарников, находившихся с правой стороны поднимавшейся верх, на холм, улицы. Вот ему показалось, что там, между деревьев мелькнула бритая голова беспризорника… Какого черта он забрел туда?!

Раздраженный Пенза пересек улицу и торопливо пошел к парку. Поднявшись по протоптанной дорожке на горку, он заметил мелькнувшую среди кустов фигуру… Что-то странное померещилось ему в ней. Это был не беспризорник… Тем не менее, с нехорошим чувством в душе Пенза пошел в сторону зарослей… Он одолел еще несколько метров…

* * *

В то же самое время наверху, на девятнадцатом этаже бизнесцентра, мрачные, убийственные видения вторгались в голову Не-Маркетинга… Он грезил далеким прошлым…

Окраина какого-то маленького поселка… Вросший в землю деревянный домик. Вокруг домика – сад, чахлые деревья. Непроглядно серый, бессолнечный день… Из низких свинцовых туч время от времени начинает идти дождь.

В комнате домика царит полумрак. На столе стоит маленькая лампа, но ее света явно недостаточно… За столом сидят двое мрачного вида мужчин: один – мордастый, с пересекающим щеку огромным шрамом, второй – долговязый, спутанные длинные волосы все время падают на лоб, на глаза, движением головы он откидывает их, уголки рта опущены, смотрит все время в дощатый пол перед собой.

Возле окна с раздвинутыми простенькими ситцевыми шторками стоит подросток…

Без остатка погрузившись в собственные грезы, Не-Маркетинг двигался к балкону – вдоль торца офисного здания по вертикали шел ряд балкончиков. Их двери выходили в дальний конец коридора. Возле лифтов кто-то прошел ему навстречу… Не-Маркетинг даже не заметил, кто: толи Глава ли представительства, толи кто-то другой – ему было ни до кого и ни до чего…

Он продолжал грезить…

– Вы знаете, кто я такой? – заявил стоявший у окна подросток. – Я самый умный, самый необыкновенный подросток на свете!.. Потому, что я знаю, что надо делать. Кругом слишком много мрака и ужаса!.. А вы все ничего и ни в чем толком не понимаете. Вы не понимаете, что надо бежать отсюда! Бежать из этой страны, эмигрировать. Когда я эмигрирую отсюда, у меня в кармане будут самые удивительные страны!.. Я разработал удивительный и сногсшибательный план!.. Я, я и именно и только я мог разработать такой необыкновенный план!..

Долговязый поднял глаза от пола… Теперь двое смотрели на подростка с крайним удивлением, но не произносили при этом ни слова. Он истолковал их молчание по-своему:

– Только не вздумайте!.. Имейте ввиду, если вы надумаете что-нибудь со мной сделать… Мой хозяин… – подросток дерзко посмотрел на взрослых. – Вас непременно разыщут и убьют!..

– Да нужен ты нам!.. – миролюбиво прервал его мордастый. – Ты покупаешь, мы продаем… Больше ничего. Только это!

Он посмотрел на долговязого, – тот скривил губы в презрительной, злой усмешке.

– Вот и я про то же! – сказал подросток. Во взгляде, который он метнул на долговязого сквозил затаенный страх. Но двое этого не заметили. – Ладно, давайте, несите!..

Двое переглянулись. Долговязый неторопясь встал, откинул со лба волосы, и толкнув ногой низенькую, всю в трещинах дверь прошел в сени. За мгновения, что дверь была отворена, можно было заметить: в сенях совершенно темно. Послышался грохот переставляемых ведер… Потом упало что-то увесистое, затем наступила тишина, но через минуту опять послышалась какая-то возня, будто передвигали что-то тяжелое…

Сразу за старым, грубо выкрашенным комодом, над которым на стене весело облупившееся круглое зеркало, комнату перегораживала державшаяся на какой-то леске занавесь – из ткани слишком тонкой для занавеси, ужасающе измятая, вся в жирных пятнах, словно об нее постоянно вытирали грязные руки. Она выделяла место, достаточное лишь для узкой кровати. Там, за занавесью, тоже раздался какой-то шум, затем она приоткрылась и появился странной наружности мальчик…

Подросток вздрогнул. Мальчик был худ и мал ростом, у него было маленькое мучнисто-белое личико…